Текст книги "К отцу своему, к жнецам"

31

20 марта

Досточтимому Хильдеберту, епископу Ле-Манскому, Р., смиренный священник ***ский, – спасения в Творце спасения

Не дивлюсь уже постоянству моего сна: снова он представил мне двух женщин, сделав их беседу столь внятною, что я мог всю ее расслышать и запомнить. Вот что говорилось меж ними на этот раз.

Ф. Я слышу, ты все повторяешь какие-то стихи, но не могу разобрать. Не столь безнадежно твое горе, если еще утешает тебя божественное помешательство поэтов. Скажи, что именно из их песен пришло тебе на память?

Д. Ты права – не молитву я произношу, не доводы философии привожу сама себе и не иное что, могущее мне помочь, но повторяю стихи Марона:

 
За осажденным сидеть, о фригийцы, плененные дважды,
валом не стыдно ли вам, от смерти прикрывшись стеною?
Что за бог вас пригнал в Италию, что за безумье?
 

Ф. Чем же они тебя привлекли?

Д. Разве мое положение не сходно с тем, что терпели троянцы? Сама я, как осажденный город, претерпеваю разнообразные бедствия извне через чувства, внутри же – через расстройство своей владычествующей части и восстающие отовсюду помыслы. Не успеваю я и на стенах бодрствовать против подступающих врагов, и на площади судить мятущихся граждан, но лишь изнуряю себя и народ сей. Но что за дело, силою или ложью погибнет мой город, распря ли гражданская или вражеская рука его ниспровергнет?

Ф. Скажи мне вот что. В этом городе, сносящем несметные бедствия (много я видела таких, много и слышала о себе от тамошних жителей), так вот, в этой злополучной Трое есть ли хоть одна улица, один дом, или даже стол, сундук или чаша в доме, которого нет в тебе самой, – или все, что в нем заключается, ты легко отыщешь и укажешь в своих недрах?

Д. Что ты хочешь этим сказать?

Ф. Вот что я имею в виду. Ты сравниваешь свое состояние с осажденным городом и, если дать тебе волю, опишешь все, что рассказал бы вестник, еле переводящий дыхание, – и пламень, по домам и храмам разлившийся, и грохот падающей кровли, и вопль бегущих, и плач детей и жен, и горькую участь старцев, и багровую добычу победителей, и все прочее, что я раздаю людям в делах такого рода. Потом ты подставишь, если можно так выразиться, другому ветру свои паруса и уподобишь себя кораблю в бурю, помянув, как полагается, и вихрь неистовый, и стенание мачт, и отчаяние кормчего, и к богам тщетное взывание, оплакав день и час, когда ты покинула спокойную гавань. Если же я спрошу, какие осадные машины использовал твой противник и были ли среди них «кошки», сменялся ли своевременно пароль у стражи, сколько лошадей можно перевезти на этом корабле и есть ли там место для лучников, ты не поймешь, чего я от тебя хочу, и, чего доброго, обидишься. Видишь, о чем тут речь? Ты прилагаешь к себе картину Марса неистового, в которой заключено много такого, что не находит в тебе подобия, и, думая лучше описать себя, лишь сбиваешь себя с толку и порождаешь пустые поводы для плача. Допустим, это непрерывное сплетение переносов, называемое у греков аллегорией, а у вас инверсией, способно утешить тебя, как мало что другое: но ведь забавляясь им, ты словно ткешь платье, закрывающее тебя так, что не видно никаких очертаний.

Д. Не пользуются ли этим, с великою славой и пользой, все поэты? Ведь и те, что пишут ради пользы, каковы сатирики, и те, что для услаждения, каковы комики, и те, что стараются для того и другого, следуя слову Горация: «или пользу хотят приносить, иль усладу поэты или же разом сказать, что отрадно и в жизни пригодно», – все они, говорю я, прибегают к привлекательному покрову вымысла, чтобы свою мудрость убрать приличествующими одеждами. Как Энея хранит его заботливая мать, так и они, «коль сравнить с великим малое можно», окутывают истину вымышленным повествованием, помогая ей беспрепятственно свершить свое поприще и внезапно явиться посреди людей дружественных, то есть среди умов, готовых к пониманию. По этой причине сколь они приятны по их буквальному смыслу, столь и полезны для людских нравов благодаря аллегорическому представлению. От словесного украшения, фигур речи, повествования о различных приключениях и делах людских происходит некое удовольствие, если же кто стремится всему этому подражать, то достигает величайшей опытности в писательстве, а также находит величайшие примеры и внушения, как должно следовать за достойным и избегать недозволенного. Скажем, труды Энея дают нам пример терпения, его любовь к Анхизу и Асканию – пример благочестия, почтение, которое он оказывал богам, оракулы, которые вопрошал, жертвы, которые приносил, обеты и мольбы, которые возносил, некоторым образом призывают нас к набожности, а его неумеренная страсть к Дидоне отвращает нас от недозволенных вожделений. Пересмотри Вергилия или Лукана – не найдешь ли на их странице ясно выраженных истин той части философии, что именуется этической и без которой едва ли уцелеет самое имя философии? Да и для прочих ее частей, какую из них ни преподавай, всегда отыщешь в поэтических книгах драгоценную приправу.

Ф. И ты веришь этим людям? Посмотри, кто поставлен начальником и судьею над ними, – разум, для которого все свое прекрасно: сам Цицерон свидетельствует, что среди поэтов, с коими был он знаком, не было ни одного, кто себя не считал бы лучше всех. Хоть они любят называть себя пророками, но спроси их, какой дух в них говорит, – ничего не услышишь, кроме нелепостей. Сами себя не зная, хотят они в песнях объять весь мир: и вот закипает в их стихах тщеславие, стремящееся всех поразить, вот ставят они на своем корабле не какого-нибудь иного божества изображение, но самого себя, чтобы пуститься в слепую пучину; вот уже Бавий и Мевий, друг друга нахваливая, идут – один запрягать лисиц, другой доить козлов, извращая природу своими школярскими выдумками. Они как желчь, влитая в чашу с медом: разве можешь ты впивать одно, не принимая другого?

Д. Как ополчилась ты против поэтов, которые чествуют тебя, сколько могут: зовут тебя повелительницею трех богов, деливших мир, и все людские дела приписывают твоему решению. Впрочем, ты права: они же говорят, что ты радуешься своей свирепой игре, и прибавляют, что жесточе тебя нет божества. Словно завидуют они твоему непостоянству и ревнуют его превзойти. Но оставим их: разве они одни выходят на эту арену? Пользуются и пророки ризами иносказаний, пользуются и философы баснями, по тщательном рассмотрении устраняя неуместные и одобряя благочестивые. Так они делают из осмотрительности в отношении вещей божественных, дабы к обсуждению тайн были допускаемы лишь люди опытные и освященные мудростью, прочие же с почтением стояли перед завесой; так поступал и Платон, ведя рассуждение о душе и иных богословских предметах, которые, согласно Макробию, следует прикрывать пологами слов. Равным образом и Священное Писание, приближаясь к тайнам пророчества, пользуется уподоблениями, чтобы трудностью понимания смирить нашу гордыню и предостеречь от брезгливости наш разум, презирающий то, что легко схватить. Господь, положивший мрак покровом Своим, радуется усердию восходящих к Нему, почему Соломон и говорит в Притчах: «Слава Божия – скрывать слово, и слава царей – исследовать речь». Думаю, не станешь ты спорить, что места Писания, содержащие притчи и загадки, представляют собой как бы облако, где был Господь, то есть некий внутренний чертог, в котором таится божественное.

Ф. Что я отвечу? Даже и философы не всюду прибегают к тому языку, который ты защищаешь, но лишь там, где приступают к предмету особой трудности или когда сама мысль их, так сказать, сникает и клонится к чуждым ей странам; в остальном же – разве ты не видишь, что тут дело обстоит, как с почитанием идолов? Древние чтили своих царей даже по смерти, ставя им статуи, и что одними было сделано в напоминание, для потомков стало священным. Может, и удалось бы вам разбить ваших идолов, если бы не ваши школы, что каждый день их восстанавливают. Аврора и Геспер, глядя к ним в окна, видят одно и то же: спины согбенные, труд непрерывный. Изучают метаплазм, схематизм, ораторские тропы, блуждают по гортинскому лабиринту поэтов и пороки стиха называют добродетелью; фигуры грамматики, расцветку риторики, плетения софизмов учат, хвалят, множат; увещеванием и бичом учителя погоняемые, упражняют память и изощряют разум, чтобы подражать услышанному; идут по древним следам, подмечая сочетания слов и изящные клаузулы, обшивают речь пурпурными лоскутами и ревниво взирают на товарищей, у кого пестрее; в повествовании брезгуют историей, отвращаются правдоподобия и больше всего любят басни, уходя в добровольное изгнание от людей к тритонам и кентаврам; чтобы оживить свое чувство, усталое от пресыщения, всюду вводят олицетворение и обращаются с приветствиями ко всему, что можно увидеть или помыслить; входят в чужое лицо, то страдающим Телефом делаясь, то покинутой Ариадной, то говоря кротко и жалобно, то примешивая «ужасные вспышки, и шум, и гнев с его огнями», и к порокам языка прилагая перемену естества: подлинно, вот кузница Вулкана, не для доброго дела раскаленная, но столь любезная, что никто покинуть ее не хочет!

Д. Не осталось бы и самого имени школ, если бы людей не воспламеняла любовь к языку поэтов и ораторов и стремление к знанию, которое прежде казалось мне благородным и похвальным. Неужели ты думаешь, что предмет этих занятий порочен и что людям благоразумным и выше всего ценящим душевное здравие следует бежать от него, как из среды вавилонской?

Ф. Вижу, к чему ты клонишь, чего домогаешься, – хочешь, чтобы я полнее и искреннее сказала, что думаю об этом языке и как его ценю. Он много чудес творит, сводничая между противоположностями, и сам иначе, как антифразами, описан быть не может: он ведь верность в одной упряжке с вероломством, союз ума с исступлением, брачный чертог, где с простодушием сходится лукавство; он – легкая тягота, здравая болезнь, любезная Харибда, торный лабиринт, скорбное процветание, сытый голод, отрадная буря, светлая ночь, живая смерть, изменчивая стойкость, сладкое зло, улей, полный желчи, корабль, засевший в ветвях, стыдливое бесстыдство, благочестивый грех, немилостивое прощение, цветущая зима, печальный рай, нищий в пурпуре, царь на гноище; от его чар огонь устремляется вниз, земля струится, жжется воздух; он богов принуждает к разврату, живых сводит в ад, мертвым солнце показывает, склоняет непреклонных, кротких окаменяет, храмы оскверняет, ставит свой чекан на чужую монету, дев научает тому, от чего тщетно их запирали в чертогах, он проникает всюду и все охватывает. Как Феникс, он ежечасно разрушает себя в грамматических построениях, разлагает в диалектических собеседованиях и восстает в блеске риторических украшений. Что ему не подвластно? Он называет скупого бережливым, трусливого благоразумным, сравнивает монаха с прелюбодеем, поскольку оба они одинаково далеки от человека, блюдущего честный брак; он переименованием, равноименностью, многоименностью добивается того, что делается Полифем Аргусом, Нерон – Катоном, Красс – Кодром; когда же он впадает в обычное свое исступление, кругом множатся чудовища: Парис гонит мечом толпы, Тидей горит от нежной любви, блещет красою Терсит, юностью – Нестор, онемевает муза Марона, Аякс превосходит всех мудрой осмотрительностью. Он хуже всех Синонов, ибо он единственный, кто способен лгать самому себе; сама я, клянусь Фуриями, усердствуй с утра до ночи, не погубила бы столько цветущих городов, сколько удалось ему. Ты же – словно дитя, играющее на спине у дракона: долго ли тебя уговаривать, чтобы ты нашла место безопаснее?

 
В тот час, как в пурпур воды бегучие
глава Орфея, канув, окрасила,
певцу такое слово молвил
Гебр, над высокой волной воздвигшись:
 
 
«Вещун фракийский, лирник несчастливый!
Когда, искусством полон наследственным,
ты плектр водил – стихали вихри,
и боязливых оленей подле
 
 
гетульский с гривой мирной ложился лев,
и за твоею песнию вкрадчивой
дубы чредою шли, и Орка
сник пред тобою тризевный вратарь:
 
 
но в опьяненном сердце тийяды гнев
лишь распалялся, и непреклонный вопль
кифару заглушил. Последню
честь я тебе окажу, как должно:
 
 
уйму буруны, вольно ходящие,
тебя на берег тихий я вынесу;
тростник я преломлю, дававший
Фавнам прилежным порой утеху».
 

Д. Чего же ты хочешь от меня?

Ф. Брось, как ребенок, играть с орехом, не следуй ученым басням, и если хочешь что-то узнать о себе самой, оставь фигуры и расцветки тем, кто без них не может; говори о себе, как говорят философы, когда берут предмет себе по силам, – ты же не высшее благо, чтобы тебя нельзя было описать иначе как через уподобления.

Д. Хорошо; оставим это до следующего раза.

32

21 марта

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – небесного наследия и венца славы

Мое недавнее письмо тебе о страданиях Святой земли и отправившихся ей на помощь, подобно незаконченному изваянию, свидетельствовало лишь о наличии резца и камня, не давая судить о намерениях художника: из того, как я взялся за дело, ты можешь заключить, что мною двигали скорее скорбь от свежих вестей и желание закрепить нечто важное в памяти, нежели твердый и продуманный замысел. Во многих дополнениях и подпорах нуждается эта постройка, чтобы не рухнуть плачевным образом, но всему прочему, мне кажется, следует предпослать краткое перечисление даней, возложенных на Иерусалим, а также важнейших перемен и поражений, им претерпенных.

При Ровоаме, царе иудейском, пришел Сесак, царь египетский, к Иерусалиму и взял сокровища дома Господня, и сокровища царские, и золотые щиты, которые сделал Соломон; Ровоам же вместо них сделал медные.

Иоас, царь иудейский, правивший сорок лет в Иерусалиме, собрал все, что пожертвовали храму отцы его и что жертвовал он сам, и все серебро, какое смог найти в сокровищницах храма Господня и дома царского, и послал Азаилу, царю сирийскому, дабы тот отступил от города.

Против Амасии, царя иудейского, вышел Иоас, царь израильский, поразил его и, придя к Иерусалиму, разрушил стены городские на четыреста локтей, и взял все золото и серебро и все сосуды, какие нашел в доме Господнем и в сокровищницах царя, и возвратился в Самарию.

Езекия, царь иудейский, взял все серебро, какое нашлось в доме Господнем и в сокровищнице царей, и снял золото с дверей храма Господня, и послал Сеннахерибу, царю ассирийскому, дабы отступил от него.

Иехония, царь иудейский, платил дань Навуходоносору, коим был выведен из города и водворен в вавилонскую темницу на 37 лет.

Навузардан, архимагир царя вавилонского, опустошил Иерусалим, спалил дом Господень, и дом царя, и весь Иерусалим в окрестности.

Антиох Прославленный вошел в Иерусалим, и вступил в святилище с надменностью, и взял серебро, и золото, и все сосуды драгоценные, и, унеся все, ушел в землю свою.

Великий Помпей обложил Иерусалим осадою и взял его на третий месяц, 13 тысяч иудеев убив, и разрушил городские стены, коих окружность, как говорят, составляла 4 тысячи шагов.

Иерусалим захвачен во времена Веспасиана, в восьмой день сентября.

Иерусалим обращен в христианскую веру во времена Константина, сына Елены.

После времен императора Ираклия у сарацин был великий пророк Магомет, во времена которого был покорен Иерусалим.

В год 1099 Иерусалим завоеван франками.

В наши дни царь египетский покорил Иерусалим.

Из сего явственно видно, что не эта, лежащая, как золото при дороге, но другая есть воистину земля обетования, для нее же этот земной Иерусалим – лишь тень и призрак, так что Давид, царь его, возглашает, как бы странствующий на путях: «Чужестранец я и пришлец, как все отцы мои», и в уповании на будущие блаженства: «Верую, что увижу благость Господню на земле живых». И Авраам, купивший пещеру в земле Ханаанской, дабы погрести Сарру, жену свою, тем предвозвестил, что не на усладу и утешение плоти приобретается край сей, но на всякую тяготу телесную и сердечную скорбь. Истинно говорится: «Наслал на него Господь полки халдеев и полки Сирии, полки Моава и полки сынов Аммона», то есть по нерадению их одолело их нечестие, во всем подобное демонам, и гордыня, возвышающаяся надо всем, и всякая похоть от отца их диавола, так что их упование обратилось в ничто и сыны радости сделались народом скорби. Не то обещал нам Бог и не к тому нас призвал; но как Эней с его спутниками, всходя на корабли, взирал на поля, где была Троя, и вспоминал по ним бывший город, так и мы, видя место изнуренное, поруганное и едва не обращенное в ничто, вспоминаем по нему город будущий.

33

27 марта

Досточтимому Хильдеберту, епископу Ле-Манскому, Р., смиренный священник ***ский, – спасения в Творце спасения

На следующую ночь снова сошлись две собеседницы на своем месте.

Ф. Похоже, что ты к нашему ужину впрок заготовила голод, по выражению Сократа. Если и впрямь у тебя есть о чем спросить – а я вижу, что есть, – не медли с этим, дабы ничто в нашей беседе не осталось невыясненным.

Д. Мое недоумение состоит вот в чем. По природе моей я самодвижна: так научили меня философы, так вижу и я сама, когда обращаюсь к рассмотрению самой себя. Тело же таковым не является, но движимо иным началом, то есть моим обитанием и правлением. Таким образом, где бы ни было мое тело – даже и в тех ночных приключениях, о которых я сужу по чужим вестям, – всюду я была с ним и во всем его направляла.

Ф. Это так.

Д. Те же мудрецы, прославленные на земле, в редкостном согласии утверждают, что я едина и не имею частей в том смысле, в каком, скажем, меч состоит из клинка и рукояти, но все, что есть у меня, – я сама. Где же, скажи, были и разум мой, и память, и способность следить за собою, когда я, как менада, упоенная яростью, скиталась во тьме не столько внешней, сколько, увы, моей собственной? Если они сейчас при мне, почему тогда их не было? А если они могут уходить и приходить, когда вздумается, почему я едина, а не толпа из стольких, со сколькими я расстаюсь еженощно?

Ф. Непросто на это ответить. Расскажу тебе одну историю, слышанную от богов (ведь часто я бываю в их собраниях и знаю много такого, что совершается между ними неведомо для людей). Случилось так, что Венера, праздно пребывавшая в ту пору на своем острове, никому не изнуряя сердце и оставив земные дела идти по их воле, сочла своего сына достаточно взрослым, чтобы преподать ему начатки своей науки. Итак, посылает она за ним своих вечных спутниц: отправляются на поиски Услада, и Молодость, и предприимчивая Дерзость, гадая между собою, куда его могли занести проказы: то ли стреляет из золотого лука по качающимся яблокам на ветвях, то ли, скрепив неравные тростины воском, пробует на них менальские лады, то ли в прибрежных волнах катается, вскочивши Тритону на чешуистый хребет. Скоро, однако, нашли его, спящего на лугу подле того ручья, что несет медвяные струи. Утомленный жарой и забавами, свесил Купидон в цветы зажатую ладошку, а травы вкруг него наперебой старались взойти повыше и умягчить ему ложе. Был, он, однако, разбужен и сонный препровожден к золотой ограде, которую выковал для драгоценной супруги Лемносец; и, введенный в сокровенные чертоги богини, где она свершала свой туалет, недовольный ребенок протирал глаза, откуда никак не уходил сон, а прекрасная мать, обняв его и поцеловав, повела такие речи:

«Недалек день, о милый сын, когда получишь ты твердую власть над миром, чтобы повелевать землею, морем и звездами; в собраниях вышних богов будут раздаваться твои приказы и в стигийские пропасти сходить беспрепятственно. Прежде, однако, надобно тебе узнать побольше о человеческой душе, ведь с нею тебе придется преимущественно иметь дело и ее глубины воспламенять. Как на город, стоящий на высокой скале и обороняемый мужественно и единодушно, не следует сразу совершать нападение, но сперва прилежно осмотреть его стены, нет ли где места слабее или охраняемого небрежнее, так и тут не будет успешен приступ, начатый в одной надежде на слепую удачу. Если ты не хочешь расточать время в праздной неге, но намереваешься звуком славы своей наполнить вселенную, знай, что без помощи искусства божественная сила будет подобно ладье, лишенной весел, или лире без струн. Научись, сын мой, всему, что требуется, дабы час зрелости не застал тебя безоружным.

Прежде всего следует тебе знать, что есть божество, душа и тело. Истина всякой сущности находится в божестве, душа же содержит лишь некий его образ, от которого в теле виден едва лишь малый след. Бог один прост, ибо он есть все, что у него, тело же сложно, ибо оно не является ничем из своих свойств; душа же, средняя между этими природами, устроена так, что является одними из своих свойств, а другими нет, и потому не совершенно проста. Бог не имеет ни качества, ни количества, тело же, имея и то и другое, не есть ни то, ни другое; душа не имеет количества, поскольку она не тело, и не лишена качества, поскольку она не бог. Что касается сил или способностей души, каковы рассудок, память и другие, то они соприродны душе и не имеют отдельной сущности, и хоть свойства у них разные, но сущность одна, так что блещет душа образом божественного единства.

Итак, душа, посредине поставленная, находится в согласии с ними обоими, с божеством и с телом, – с высшим в своем высшем, с низшим в своем низшем, ибо есть в ней верх, середина и низ, хоть и единые по природе. Ведь ее сущность объемлется троичностью разумного, вожделевательного и раздражительного начал, из коих первое, разумное, служит познанию чего-то, что ниже души, в ней или близ нее, а благодаря вожделевательному и раздражительному душа располагается хотеть чего-либо или избегать, любить или ненавидеть. От разумности происходит всякое душевное чувство, от двух прочих – всякое расположение, или страсть. Теперь я скажу тебе кое-что об этом расположении: оно бывает четырех видов, сообразно тому, что люди или радуются своей любви в нынешнем, или надеются обрести ее в будущем, а равно скорбят от вещей, им ненавистных, или боятся найти от них печаль в дальнейшем».

Тут она остановилась, заметив, что ее сын глядит на бабочку, влетевшую в покои: аравийские ароматы обманули ее, уверив, что здесь продолжение сада, а зеркало поддержало обман, сказав ей, что она тут не одна. Богиня же, с улыбкою взирая на рассеянность Купидона, наконец привлекла его такими словами:

«Прекрасны ее пурпурные крылья и боязливое блужданье по воздуху; а ведь она состоит из тех же стихий, что и весь мир, и если ты не пройдешь мою школу, то не только вселенную, но и одну бабочку не ухватишь. Дослушай урок, а потом я отведу тебя в грот, сокрытый глубоко в роще: туда залетают птицы, чтобы им отзывалось покорное эхо, а внизу кипят и дмятся темные воды: не пожалеешь, думаю, что был мне послушен.

Итак, от вожделевательного начала происходят радость и надежда, от раздражительного – скорбь и страх: это как бы первоначальные стихии, из коих слагаются все сущие пороки и добродетели, благодаря порядку и мере или же их отсутствию. От них происходят четыре главные добродетели, о коих философы говорят, что это все одна любовь, по-разному устроенная, как ты складываешь из одних и тех же костяных фигурок то рыбу, то чашу, то быка; например, благоразумие – это любовь, различающая, что помогает человеку по мере его сил приблизиться к божественному, а что этому препятствует. Подобным образом от раздражительного начала взрастают ревность, гнев, негодование, ненависть, об устроении которых, однако, я говорить не стану, чтобы тебе не наскучить. Чувства же, происходящие от разумного начала, трояки сообразно троевидному времени: то, чем исследуется неведомое, называется дарованием или остроумием, то, что судит об уже обретенном, именуется рассудком, то же, что сберегает обсужденное и сбегает за ним в свои глубокие хранилища, когда что-то требуется для трапезы рассудка, – это память, владелица прошлого. Ведь не все, что мы знаем, постоянно вращается у нас перед умственным взором, но по необходимости спускаемся мы и извлекаем то одно, то другое.

И как этот видимый мир уходит пятью ступенями вверх – земля, вода, воздух, эфир, или твердь, и само высшее небо, нарицаемое эмпиреем, – так и у души, странствующей в мире своего тела, есть пять продвижений к мудрости: ощущение, воображение, рассудок, разумение, разум. Ощущение подобно земле, ибо не выходит за пределы тела; оно, как ты знаешь, имеет пять видов, словно вода, истекающая из купели через множество отверстий разными струями, хотя по природе одна и та же. А за ощущением идет воображение, то есть сила, воспринимающая формы телесных вещей, но в их отсутствие; это крайнее усилие телесного духа, уход от телесного, но не прибытие к бестелесному. Хоть душа, будучи бесплотной, не ограничивается каким-либо местом и видится через тело, как смысл через буквы, однако ощущением она вращается вокруг тел, а воображением – вокруг подобий тел и мест, и в них или бодрствующая, или спящая, или обезумевшая на время, или совсем затмившаяся, сама собою или же по действию другого духа представляется делающей что-то или претерпевающей. Воображение и ощущение, словно Пирам и Тисба, – ты, я думаю, слышал историю этих вавилонских любовников, если сам не приложил к ней руку, – сходятся с двух сторон к стене, разделяющей душу и тело, и о многом толкуют между собою, хотя и не в силах совершенно соединиться, но секреты свои исповедают и поцелуй украдкой срывают в расселине между камнями. Нет в этом ничего удивительного: ведь если высшая часть души, то есть разум, несущий образ самого божества, может сочетаться с божеством в некоем личном единении, не изменяя своей природе, почему бы и высшая часть плоти, то есть ощущение, несущее в себе подобие души, не могло сочетаться с нею подобным образом? Назови это браком, если хочешь, и благослови его: ведь тут сходятся серединами далеко отстоящие друг от друга душа и плоть».

Д. Можно сказать, огонь с огнем сходится: ведь лучшее и благороднейшее из орудий ощущения – зрение, в коем блещет сродный ему огонь, и Вергилий, когда приписывает душам огненную силу, кажется, не что иное имеет в виду, как воображение.

Ф. Уверяю, что тебе станут еще любезнее блестящие ризы поэтического вымысла, когда ты доподлинно узнаешь, какая за ними скрывается истина; но покамест наберись терпения и дослушай меня. Итак, продолжаю я вслед за Венерою, есть у души все силы и средства для познания, ибо, устроенная по подобию целостной премудрости, несет она в себе подобие всему. Чувство, тупое и тяжелое, как земля, лежит внизу; его, как вода, обтекает воображение; а с тонкостью воздуха сходен рассудок, все низшее объемлющий и проницающий. Разумение следует сравнить с небосводом, ибо им постигается действительное состояние духовных природ, разум же – с огненным эмпиреем, высшим и тончайшим. Чувством она исследует и постигает тела; воображением – подобия тел; рассудком – измерения тел, сходства несходных и несходства сходных; разумением – переменчивый дух, разумом – неизменное божество.

 
Дочь благих небес, мирозданья матерь,
свет, любовь, краса, вождь, стезя, зерцало,
буйные хранят чей устав стихии
благоговейно!
 
 
В мире пленном ты, как на луге вешнем,
нежною игрой веселясь, не спустишь
с человека взор, примечая, как он
дивно устроен:
 
 
в крепости главы водворен рассудок
тучной кровью гнев напоен в предсердье,
вожделенья дом, разлилась лернейским
омутом печень.
 
 
Душу, в коей есть всем вещам подобье:
камню бытием и деревьям жизнью,
зверю – чувствами, разуменьем тонким —
вышнему Богу,
 
 
ты, по воле чьей зеленеет роща,
зверь ревет в лесу и кипят пучины,
кроткою браздой ты ее управишь,
как пожелаешь.
 

Д. Прекрасная это басня и, верно, весьма поучительная, если Купидон ее дослушал; однако я не вижу, какой стороной ее надо повернуть, чтобы она отвечала тому, о чем я спрашиваю.

Ф. Теперь, несравненная душа, надлежит тебе исследовать себя внимательнее.