Текст книги "К отцу своему, к жнецам"

78

13 сентября

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Пишут, что Эсхин, беднейший из Сократовых слушателей, когда все одаривали учителя, подарил ему самого себя, не имея ничего иного; так и я от своей бедности могу подарить тебе лишь свои замыслы, с одною надеждою, что и ты скажешь, подобно Сократу: «Позабочусь вернуть тебя лучшим, чем получил».

Итак, мой юноша, не найдя следов своей дамы ни в долине, ни на горе, покидает эрицинский берег, куда бесплодный случай его занес, и, счастливо выбравшись из морской пучины, возобновляет свой путь: отшельник, научивший его примирить враждующих братьев, посоветовал ему найти замок царя Кира. По долгом странствии, издалека завидев замок, юноша дивится прекрасному его виду, несравненной силе стен и величию башен. В похвалу и прославление этому месту мы скажем вот что. Кир, царь персидский, когда покорена им была вся Азия, пошел войною на Вавилон и в скором времени город этот, первым основанный по восстановлении человеческого рода и невероятный своею величиною и крепостью, захватил и совершенно разрушил; а чтобы эта победа жила дольше, чем любая другая, – ведь он, смертный, своею доблестью одолел город, созижденный, как говорят, не людьми, но гигантами, – Кир задумал возвести замок: облюбовал некое возвышенное место и, сказав: «Здесь я тебя построю», укрепил выбранный холм трудами несметного войска, а затем призвал мастеров, дал им все потребное и во все время, что возрастали желанные ему стены, входил в подробности замысла, ничего не упуская, но во всем присутствуя мудростью своего распоряжения, ибо обладал такой памятью, что каждого человека, служившего под его началом, знал по имени. Когда же Кир по долгом правлении состарился и приблизился к смерти, то наследникам своим заповедал блюсти этот прекрасный замок, невредимо храня память о его создателе, и таким образом позаботился, чтобы почести, ему воздаваемые, пережили самую его кончину. Пред такою-то крепостью стоит юноша, вспоминая слова отшельника, что, увидев замок, он его узнает без сомнений, ибо его ни с чем не спутаешь. Вот входит он во врата, не встречая стражи, и тотчас теряет путь: столько перед ним открывается чертогов, столько переходов и лестниц. И меж тем как слепою стопой бродит он из чертога в чертог, отчаиваясь добраться уже не до повелителя этого замка, но хотя бы до выхода из него и поздно понимая, почему никто ему путь не заграждает, – подлинно, так надежно ни стража, ни сомкнутые копья не охранят, – вдруг замечает на стене некую картину и застывает, обрадованный нечаянным подарком памяти. Изображалось там одно из царских деяний. Когда Кир шел войною против Вавилона, его остановила река Гинд, опасная своею стремительностью даже в середине лета, и одного из белых коней, что обычно влекли царскую колесницу, одолела и увлекла за собою. Царь, напуганный и разгневанный, поклялся сломить строптивый нрав реки и с помощью прорытых каналов разбил ее на триста шестьдесят ручьев, потратив подле нее целый год и все войско заняв на этих работах. Сдержал он свою клятву, доведя эту реку, страшную для мужей, до того, что женщина могла перейти ее без вреда: ведь то, что прежде неслось единым потоком, оказалось раздроблено на несчетное множество струй, и с тех пор у этой реки нет иной славы, но кто вспоминает Гинд, вспоминает и Кира, так что поток, противившийся царю, ныне ему верно служит. Не был бесплодным этот труд: когда дошли до Вавилона, царь велел своим землекопам отвести таким же образом и Евфрат и вскоре – ибо привычная работа спорилась – стяжал плоды их усердия, войску своему дав выстроиться на широкой равнине, а город, через который протекала река, оставив без воды. Эта-то вавилонская история и была изображена на стене: видел юноша и белоснежного коня, каких посвящали Аполлону, и бурную пену потока, и предприимчивый гнев владыки; а узнал он ее потому, что такая же точно картина была подле края его щита. Теперь уже он, ободренный, глядит вокруг себя с новою остротою, то там, то здесь примечает образы, ему знакомые, и идет вслед за их разворачивающейся чередою, иногда поглядывая на щит, но чаще полагаясь на свое сердце, в котором эти картины навек были вырезаны. Он идет по замку, нигде не встречая преграды: все медные двери отворяются перед ним, отверзаются все запоры. Наконец поднимается в самое сердце замка и находит его владетеля: тот с великою любезностью встречает юношу, называет его по имени, чему тот несказанно удивляется, и открывает ему, кем был выкован его щит, для какой брани, почему оказался в лесу; открывает и то, где кончатся скитания юноши и доведется ему встретить даму, вслед которой стремится его сердце, не таит и того, какие труды ему ради этого придется понести и какие претерпеть опасности. С тем юноша его покидает, а я – тебя.

79

14 сентября

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Ты скажешь: «Молись, только этим способом ты душу пропитаешь, себя и свой дом с Богом примиришь, недужным поможешь, безрассудных образумишь». Но мне, стоящему на молитве, каждую минуту ум приносит образы тревог, живущих под нашим кровом, и я, то в дубраву уносимый, то в Ольней, то в Святую землю, то к одру скорби, творю себе Бога из того, чем поглощена моя мысль, и не мир и заступление себе нахожу, но только уголья собираю себе на голову. Скажешь: «С этим и дети умеют справиться» – значит, я разучился делать, что дети умеют. Скажешь: «Возьмись за чтение, успокой хотя бы свою кровь, уйди на время от тех, кому тщетно пытаешься помочь, узнай от священной страницы, как купить истину и не продавать мудрости и учения, – может быть, тогда твое попечение даст плоды». Не в силах я и читать – повсюду встречаю образы моего греха, праздности моей осуждение, обещание моей гибели и могу лишь тщетным ужасом сотрясаться: так глупец колотит палкой по вязу, но не дождется от него плодов. Скажешь: «Трех спутников мог ты найти, чтение, деяние и молитву; чья вина, что для молитвы ты прохладен, для чтения рассеян, однако настолько красноречив, что оправдываешь свою леность тревогою за весь дом, будто без великого упражнения, без крайнего прилежания, без пламенного вожделения можешь что-то сделать для этих людей. Посторонись же, пылкий защитник своей хладности, посторонись и дай место суду Божьему. Не вверяй ни себя, ни своих человеческому предстательству: одни для своего оправдания нанимают чужой язык, как наняли бы блудницу или плакальщицу, другие доверяются огню и железу, словно лучшим свидетелям во всякой тяжбе, но ты бодрствуй и смотри, откуда придет суд Божий, и не гаси светильников, потому что когда он придет, в нем не будет сияния».

80

17 сентября

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Ждешь ты моего рассказа или лишь терпишь его, подожди еще немного: я ведь не так скор, как мой юноша, и не поспеваю за его делами. Итак, он держит путь, куда наследник великого Кира его направил, дабы застать великую битву между войском Алчности и ее извечными врагами. Могучее войско собрала Алчность, гуще грозовой тучи, люди суровые, всегда в бранном стане, а вождями и начальниками им – те, кто вечно несет на себе клеймо этого недуга: там Красс, парфянских степей хищник и добыча, там Септимулей, ценивший золото выше, чем друга: тот проторговал свою голову, этот за чужую торгуется; там Кассий, мытарь при собственном горле, бравший подать с каждого кинжала, что ему угрожал, там и тот кипрский владыка, что предпочел скорее оставить награду своим убийцам, чем свое золото – морскому дну, не владелец своим деньгам, но владение; таковы там полководцы, таковы их деяния. С другой стороны – цвет рыцарства Европы и Азии, те, чьи имена слишком знакомы Каменам, чтобы я решился их перечислять. Наш юноша спешит к месту сражения, ибо там предстоит ему встретиться с возлюбленной дамой, и вдруг видит перед собой поток, набухший от крови и несметные трупы кружащий: камыш и осока по его берегам, как царская риза, багряны, а над струями черные птицы вьются. Подходит он к бранному полю и видит, что опоздал: везде мертвые тела, сломленные копья, издыхающие кони, мечи, застывшие в пальцах, воины, погибшие в бегстве, павшие в натиске; ни звука, кроме птичьего, ни движения, кроме звериного. Идет он, словно реку перебредая, где по колено, где по пояс в людской гибели, щит держа над головою, чтобы не запятнать его сукровицей и гноем; то там, то здесь подносит его зерцало к мертвым устам и не видит ни следа дыхания. Никто ему не возвестит, как совершился бой, была ли тут его дама и куда удалилась. Он ходит в отчаянии, проклиная свою непоспешность. Случай ему на помощь: к ночи набредает он на малую хижину, отворяет дверь и, глядя через дымный порог, тотчас понимает, к кому угодил. За городскими стенами, народною боязнью или общим отвращением оберегаемая, жила там колдунья, одна из той стаи, что крадут у мертвых, чтобы щеголять пред живыми. Жалка их жизнь: ревниво следят за совместницами и, чтобы доказать свою мощь, тщатся избавить от чар чужую жертву; ночь напролет проводят над кипящим чаном, к кладбищенским веткам добавляя слюны бешеного пса, расхожий вред мешая с редкостным, а если не выходит варево по их вкусу, покупают зелья друг у друга, не своею, но общей монетой расплачиваясь; а то делают восковой образ и, своими напевами внушив ему сродство с каким-нибудь несчастным, сердцем и печенью его помыкают, как своей челядью. Говорят, что демоны, заключившие с ними завет, дают им силу стремнины останавливать, сдвигать с места тугие дубравы, змеиный зев разрывать сабелльским причитаньем, месяц помрачать и мертвых поднимать из растревоженной могилы – или же, по крайности, заставляют других поверить, что все это совершилось. К этой-то вещунье приступает юноша с ласковой просьбой, моля помочь его горю, но, видя, что она к нему жесточе, нежели скала к разбитому челну, грозит бросить уговоры и испытать, чья сила больше, ее или его: «И мною, – говорит, – будешь наказана, и всевышним Богом, коего ты своим нечестием искушаешь, если не послушаешь меня и не возьмешься раз в жизни за доброе дело»; словом, так он ее устрашил, что она поторопилась послушаться. Обутая на одну ногу, с распущенными волосами, выходит она из дверей; из загона выводит черную ярку и велит юноше вести ее за собою, а сама нетрепетно вступает на мертвое поле: звери пред ней отступают, вороны, угнездившиеся на людских головах, с хлопаньем снимаются с места; идет она и несет свою тьму за собою. То к одному, то к другому мертвецу прицениваясь, наконец облюбовывает один труп и, захлестнув ему ногу веревкой, волочет за собою, как хворост из зимнего леса, юноша же идет за нею, взвалив овцу на плечи. Достигают они до глубокой пещеры; бледная листва тисов заграждала ее вход, слепые пропасти Дита с нею граничили; в ее-то мрак втянув обоих мужей, колдунья берет у юноши ярку, медным ножом рассекает ей горло и вливает кровь мертвецу в пустую полость груди; подмешивает и своих зелий в эту страшную чашу плоти, а потом троекратный вой испускает и, опершись коленом о землю, начинает мольбу ко всем покровителям своего ремесла, и тем, что сидят скованными во аде, и тем, что отпущены искушать мир: называет своих благодетелей и дозволенными именами, и запретными, поминая все бдения, коими она их чествовала, и тризны, кои для них свершала, и велит им, оставив всякое другое дело, повиноваться ее приказам и отпустить для нее душу, не издавна обитающую в их вертепе, но только явившуюся к его входу: пусть, на краткий час уволенная от смерти, отправится в ту сторону, куда никто не ходит, дабы поведать, о чем ее спросят. Видя, однако, что медлят они внять ее повелениям, она, раздосадованная, новую речь свивает, грозя, что обратится к тем, кто сильнее их, раскроет пред людьми подземные их трапезы, всякую их тайну превратит в посмешище и отнимет у них всю власть, если немедля не сделают, как она говорит. – Вняли ей: согревается кровь, бежит по жилам и омывает раны; персты застылые шевелятся, шарят кругом себя руки, и разом встает весь труп, зевая, словно окунь на крючке, и растворяя запекшиеся очи. Колдунья ему: «Скажи, – говорит, – скажи, недолгий гость своего тела, что мне надобно, и не останешься без награды: никто тебя больше не потревожит, предам тебя честному погребению, умрешь неложно; не медли, не упорствуй, не то разойдешься отсюда по миру в волчьих утробах». Со стоном вырывается из него речь: он начинает говорить, как сходились к битве рати, каковы были замыслы вождей, какова ревность воинов; не упускает молвить и о прекрасной даме, что вошла в шатер к полководцам и в совет их была допущена (загорелось тут у нашего юноши сердце); повествует, каковы к битве приготовления, как эта дама, в блистательном платье, какого не может сделать ни один сукновал на земле, поутру восходит на помост, дабы укрепить воинов речью, а те, отовсюду стекшиеся, слушают, опершись на копье. Говорит она, что настало время исполнить все прежние обеты и угрозы, что теперь не они о своем мужестве, но оно за них говорить будет; что не следует им бояться врага, ибо он таков, что ни удар их щитов не сможет вынести, ни с мечом их встретиться прямо; что лучше умереть, чем жить в позоре, деля землю с теми, кто захватил ее против права, досаждая славным вождям и народу, богатому честью; что одною битвой они решат множество войн, ибо впредь их неприятель ни на что не дерзнет. Воины же от ее речей прекрасною ненавистью одушевляются и спешат на врага, летя по буграм, водам, стремнинам, словно по ровному пути. Он вспоминает, кто первый сшибся с неприятелем, кто первый погиб, кто и какие совершил деяния; доходит до своей кончины и умолкает: еще стоит его тело, но уже не живет. Старуха же, видя, что ее делу конец, просит юношу, недвижного от изумления, пособить ей и вырыть своим щитом могилу, дабы честно исполнить обещанное покойнику.

81

18 сентября

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться

Когда к вечеру, как заведено, все сошлись в большую залу, среди прочего зашел разговор о мужестве и упорстве, когда они бывают достойными воина, а когда нет, и наш гость сказал, что не во всякой битве встретишь такую жестокость и немилосердие, как в беседах о том, какою мерою следует мерить истинную отвагу. «Есть много примеров, – прибавил он, – относительно которых нет единодушия, но одни осуждают выказанное в них мужество, считая его безумной строптивостью, а другие его выгораживают, как то было с сиром де Буанером и многими иными славными рыцарями». Наш господин спросил, что это за история с сиром де Буанером, и гость поведал следующее.

Был знатный рыцарь по имени Филипп, коего все именовали сеньором де Буанером, и он был в приятельских отношениях с одним богатым священником, чьи беседы любил слушать; и была у сира де Буанера среди его богатств одна большая жемчужина, которая понравилась священнику. Он заводит с рыцарем разговоры, что-де не худо бы подарить эту жемчужину Церкви, дабы стяжать добрую славу и собрать себе сокровище на небе, пока есть возможность. «Ну нет, – отвечает сир де Буанер, – я этого не сделаю, а если хотите ее получить, отдайте за нее тот дом, что у вас в городе». Тут священник возмутился таким обменом: уж он-то знает свой дом, и они заспорили, что из этого дороже. Наконец сир де Буанер говорит: «Вот что я вам предложу: если вы так хорошо знаете свой дом, как говорите, то вам не составит труда найти в нем жемчужину, коли я ее спрячу». – «Думаю, с этим-то я справлюсь», – отвечает священник. – «Если найдете, то получите ее даром, а если нет, тогда я получаю дом». На том и уговорились.

В назначенный день сир де Буанер явился в дом к священнику и, самым учтивым образом попросив его покинуть комнату ненадолго, вскоре позвал его и сказал: «Вот ваша комната, а в ней – любезная вам жемчужина; принимайтесь же за дело, и пусть оно будет для вас таким легким, каким вам кажется». Священник взял в руки большую свечу, которая там лежала, и, зажегши ее, без промедления пустился на поиски. Он посетил каждый угол, вымел все, перевернул и вывернул каждую вещь, а потом приступил к ним по второму разу, между тем как сир де Буанер, стоявший в дверях, побуждал его признаться, что все его усилия без толку, пока наконец тот, отчаявшись, не закричал: «Да, я признаю, что не могу ее найти, но скажите же мне, ради Бога, куда вы ее дели». Тут сир де Буанер взялся за свечу, и оказалось, что он вдавил жемчужину в воск, так что священник все время носил ее с собой. «Не стоит слишком горевать из-за этого, – промолвил рыцарь: – в конце концов, вы приобрели мудрость, а она дороже всякого жемчуга». Таким образом священник потерял там, где думал найти, и к тому же стал посмеянием для народа, так как сир де Буанер не делал тайны из их спора. Он не раз просил рыцаря вернуть ему дом, но тот отвечал, что и не подумает, ибо приобрел его по-честному, «а вам бы посовеститься говорить такое». Все это совсем вывело священника из себя, так что однажды он явился к сеньору де Буанеру и сказал ему: «Вы лишили меня моего дома из-за какого-то ничтожного и смехотворного спора и думаете, что вы правы; конечно, у меня не столько силы, как у вас, но знайте, что вскоре я пришлю к вам своего заступника, да такого, который сделает вам вдвое против того, что сделали вы со мной». Не вняв его угрозам, рыцарь сказал, чтобы священник делал, что хочет, и что он, сир де Буанер, уж наверно из-за такой болтовни не лишится своего достояния. С тем священник и ушел, и их знакомство прекратилось. А спустя три месяца, когда рыцарь думал о нем меньше всего, к нему в замок налетели невидимые посланцы, прямо туда, где он спал на ложе со своей женой, и начали бить и швырять все, что им попадалось на пути, словно хотели все дотла разрушить. Кроме того, они с такой силой били в дверь спальни, что даму, лежащую в постели, обуял смертный ужас, меж тем как рыцарь, прекрасно все слышавший, не проронил ни звука, чтобы не показать своего испуга. Буря и грохот носились по замку долго, а потом стихли. Когда настало утро, все слуги пришли к рыцарю в обычный час его пробуждения и спросили, слышал ли он ночью то же, что и они. Он же, притворно удивившись, отвечал, что ничего не слышал. Тогда ему рассказали, что какой-то ураган пронесся по замку, разорив всю кухню и попортив еще многое. Но рыцарь лишь рассмеялся, промолвив, что все им помстилось и это был обычный ветер. А на следующую ночь снова налетел вихрь и поднял шум пуще прежнего. Он бился в дверь и в ставни, так что рыцарь, не утерпев, вскочил на постели и прокричал: «Эй! Кто там ломится в мою спальню в такой час?» И тут же ему ответили: «Это я, я!» – «Откуда ты и кто тебя послал?» – спрашивает рыцарь. – «Я послан священником, которого ты обидел, заставив отказаться от дома. Поэтому не будет тебе покоя, пока ты с ним не разочтешься к полному его удовлетворению». – «Вот что! А как тебя звать, ходатай за священников?» – «Меня зовут Апелес». – «Слушай, Апелес, – говорит рыцарь, – служить какому-то клирику – пустое дело, он тебя вконец загоняет с никчемными поручениями. Я тебя прошу, оставь его и переходи на службу ко мне: уж я-то тебя не обижу». Гость спрашивает: «Ты и вправду этого хочешь?» – «Конечно, – говорит рыцарь, – только если ты не будешь вредить никому из моих домочадцев: тогда мы с тобой поладим всем на зависть». – «Ну, коли ты этого хочешь, – отвечает Апелес, – я согласен».

Сеньор де Буанер до того полюбился Апелесу, что он стал навещать его почти каждую ночь, а если заставал его спящим, то тряс его подушку или колотил в дверь и ставни. Разбуженный рыцарь просил: «Дай мне спокойно поспать», на что Апелес отвечал: «Не дам, покамест не выслушаешь мои новости», и пускался рассказывать, что он-де прибыл из Англии (или из Германии, Греции или иной страны), и там случились такие-то вещи. Поначалу при этих беседах жену рыцаря охватывал такой ужас, что она пряталась под одеялом, что же до сира де Буанера, то он почитал себя счастливейшим человеком, коли у него есть такой чудесный вестник и свидетель всему, что происходит на свете. Таким образом все шло долго, пока однажды не приехал к сиру де Буанеру гость, один его давний знакомец, шотландский рыцарь. Когда они сидели за трапезой и гость принялся рассказывать о делах, кои совершались в его стране, сир де Буанер сказал: «Позвольте, я докончу эту историю за вас» – и тут же изложил, чем кончилось дело, прибавив такие подробности, коих не знал его гость, потому что это случилось уже после того, как он покинул Шотландию. Сир де Буанер забавлялся, глядя на изумление своего гостя, а когда тот пристал к нему с расспросами, был вынужден выложить, от кого и как он узнает новости, а заодно и всю историю своего знакомства с Апелесом. Гость говорит: «Хотел бы я иметь такого посыльного! Он удовлетворяет ваше любопытство в отношении всего, что только есть на свете, и ничего не просит взамен. Смотрите, берегите вашу дружбу!» Рыцарь отвечает, что постарается. «А доводилось ли вам, – спрашивает гость, – видеть его хоть раз?» Рыцарь отвечает, что нет, никогда, да он и не добивался этого. «Не добивались? – переспрашивает гость. – Вот удивительно! Клянусь честью, я бы на вашем месте непременно это сделал, нельзя же не знать того, кто вам служит: может, он так прекрасен, что вы не захотите видеть ничего другого, или, наоборот, столь гнусен и презрителен, что великий позор для вас, если его имя всюду соединяется с вашим». «Клянусь, – говорит рыцарь, – я постараюсь его увидеть, раз вы мне это советуете».

И вот в одну из ночей сир де Буанер лежит на кровати вместе с женой, которая уже свыклась с посещениями Апелеса и не испытывала страха, как вдруг появляется этот дух и, выдернув подушку из-под крепко спящего рыцаря, говорит ему: «Неужели сон вам милее, чем мои новости? Любой зверь спит сейчас под деревом, разморенный от долгого дня, и любая скотина в загоне, но только вы можете услышать, что случилось: в Риме выбрали нового папу, и он короновал императора, сперва приняв у него клятву пред дверьми святого Петра, что он не отступит от справедливости, соблюдет Церковь невредимою и вернет ей все имения, и император поклялся ему в этом, а потом взял свой золотой венец из-под ног у папы, и супруга его, императрица, также; и при этом было изречено и сделано много такого, о чем долго рассказывать». – «Когда это все случилось?» – спрашивает рыцарь. – «Вчера, и еще не сошел хмель с тех, кто это праздновал». – «А сколько отсюда дней пути до Рима?» – «Да почитай, дней сорок, – отвечает Апелес, – если не попадешься разбойникам». – «А ты обернулся за одну ночь? У тебя что, есть крылья?» – «Конечно, нет, – говорит Апелес: – разве я галка, господин мой, и разве я воробей, сидящий на кровле?» – «Как же ты странствуешь с такой быстротой?» – спрашивает рыцарь. – «А это уж не ваша печаль», – отвечает Апелес. «Ошибаешься, друг мой, – возражает тот, – я бы охотно поглядел на тебя, дабы доподлинно узнать, как ты хорош». – «Это дело до вас не касается, – повторяет дух: – довольствуйтесь тем, что можете меня слышать и узнавать от меня новости о местах, где никогда не будете». – «Честное слово, милый Апелес, – восклицает рыцарь, – я бы полюбил тебя больше прежнего, если б только увидел!» – «Будь по-вашему, – говорит невидимка: – коли вы так страстно желаете на меня поглядеть, уговоримся вот как: первой вещью, на которой вы задержите взор, встав наутро с постели, буду я». Сир де Буанер согласился на это и отпустил своего собеседника восвояси до утра. Наутро, когда сир де Буанер стал подниматься с постели, жена его была столь напугана, что ей придется увидеть Апелеса, что сказалась больной, лишь бы не покидать ложа, а супруг шутил над нею, говоря, что человеку на ум не приходило то, что им предстоит увидеть, она же от этого прячется; когда же он резво соскочил с ложа и оглядел комнату, то, хоть и надеялся сразу приметить своего вестовщика, однако не нашел на него и намека, и даже отворив ставни, чтобы лучше осмотреться, не увидел ничего такого, во что можно было бы ткнуть пальцем и сказать: «Это – Апелес».

Когда наступила ночь и сир де Буанер улегся в постель, невидимка вновь прилетел, чтобы по обыкновению затеять разговор, но рыцарь принялся корить его за легкость, с какою он нарушает свои обеты. «Разве? – спросил дух. – Мне-то казалось, я все сделал, как обещал». – «Видит Бог, нет». – «А когда вы поутру открыли глаза, не показалось ли вам что-то странное?» Сир де Буанер размыслил и сказал: «Ничего такого, чего я не видел бы вчера и третьего дня, – ну разве что жена моя показалась столь прекрасной, что меня охватило желание, какого я никогда не испытывал». – «Так значит, вы меня видели, – говорит Апелес, – ведь ее красота – это и был я: я подступил к ней и своими силами навел на ее лицо те великие прелести, каких вы прежде не видали». – «Ну нет, мне этого мало, клянусь святым Евстахием, – говорит сир де Буанер: – я прошу тебя принять другое обличье, чтобы ты не был как соль в супе, а я мог тебя признать». Тут Апелес стал говорить, что рыцарь испытывает его терпение и того гляди они расстанутся, рыцарь же просил его не сердиться, и напоследок они уговорились, что назавтра Апелес будет первой вещью, на которую рыцарь обратит внимание, и с тем сир де Буанер уснул. На следующий день он поднялся, полный желанием найти, во что преобразится Апелес, и наказал жене глядеть во все глаза: пусть-де она будет свидетелем, что это ему не почудилось, – а сам отворил ставни и прилежно осмотрел все кругом, но ни в этот час, ни в следующий не обнаружил того, с кем условился свидеться. Ночью Апелес прилетает, и рыцарь спрашивает его: «Где же ты прятался на этот раз?» – «Думайте что хотите, – отвечает невидимка, – а я честно выполнил уговор: вспомните, что вы видели поутру?» – «Ничего такого, ей-богу, – отвечает тот, – я только открыл ставни, увидел вдали мой замок Аннуа и залюбовался им, ведь мало есть ему подобных, с его высокими белыми стенами, и прекрасными башнями, и верными людьми; кто бы не захотел иметь такой в своем владении?» – «Вот как! – говорит Апелес. – А скажите, доводилось ли вам прежде, на заре или в полдень, в самую ясную погоду, видеть из этого окна замок Аннуа?» – «Так и это был ты! – восклицает сир де Буанер. – Нет, я этим не доволен; сыграем снова, и будь добр, назавтра не отводи мне глаза и не морочь голову». Когда слуга улетел, жена говорит рыцарю: «Не к добру это, что ты гоняешься за своим духом; разве от этого зависит твоя честь? Оставь это дело и не испытывай судьбу». – «Ну а я все-таки попробую», – отвечает ей супруг. С тем они отошли ко сну.

Наутро сир де Буанер поднялся с ложа, оделся и, покинув опочивальню, вышел на галерею, которая смотрела во внутренний двор, и первое, что он увидел во дворе, была свинья удивительных размеров, но такая тощая, будто состояла из одних костей и шкуры; ее изодранные уши свисали до земли, а морда была такой изнуренной, словно ее семь лет не кормили. При виде этой свиньи сир де Буанер испытал великое удивление. Он посмотрел на нее без всякого удовольствия – такой она была уродливой – и крикнул своим людям: «Эй, спустите собак! Я хочу, чтобы эту свинью затравили и съели!» Слуги поспешили отворить псарню, а свинья издала истошный вопль и пристально взглянула на сира де Буанера, который стоял подле дверей спальни, облокотившись о перила галереи. С этого мгновения свинью больше никто не видел, ибо она растаяла в воздухе. А сир де Буанер в глубокой задумчивости вернулся в спальню и сказал жене: «Полагаю, что я видел сегодня своего вестника. Теперь я раскаиваюсь, что спустил на него собак, ибо он предупреждал, что стоит мне его обидеть, и я его потеряю». Так и вышло, и никогда более не появлялся Апелес в замке сеньора де Буанера. А меньше чем через год рыцарь скончался, упокой, Господи, его душу.

Такую историю рассказал наш гость; когда же он закончил, наш господин сказал: «Да, уважения и почета достоин человек, который добивается своего, невзирая на страхи и предостережения всякого рода; если бы не такие люди, давно иссохла бы наша слава, как сено, и погибло самое имя доблести». Гость на это: «Когда кого-то хвалят, но не торопятся ему подражать, это значит, что в похвалах мало искренности». Наш господин спрашивает, о чем это он толкует. «Я надеюсь, – отвечает тот, – мои слова не покажутся оскорбительными, ведь я забочусь о вашей чести, пока вы сами не избавите меня от этой заботы. Я слышал, что вы обещали своим людям большую ловлю, как в прежние времена, и они, услышав это, были в несказанной радости, ибо им давно не доводилось ни потешить себя, ни оказать свою силу пред другими; вы обещали – какая же мысль вас повернула?»

Тут наш господин возвысил голос и поклялся, что пусть то и то сделает ему Бог и еще приложит, если он не выполнит все обещания, какие дал, наилучшим образом; и дело кончилось тем, что завтра они отправятся на охоту, и всем велено собираться и готовиться, дабы в свой час не было никаких промедлений и отговорок.