Текст книги "Аттила, Бич Божий"

Глава 32

Тот, кто низмен дома, не сможет с честью выполнять функции посланца за границей.

Эсхин. Против Ктесифонта. 337 г. н.э.

Констанций нервничал, что было ему совсем не свойственно. Он уже начал сожалеть о том, что продал предназначавшиеся Аттиле подарки. Но возможность получить наличные для оплаты стремительно растущих долгов и прийти к компромиссу с сенатором, чью жену он соблазнил, была слишком заманчивой – даже с учетом того, что ростовщик-сириец в Арелате предложил ему лишь малую часть от реальной стоимости врученных ему Аэцием ценностей. Зато теперь он мог вернуться домой с высоко поднятой головой и зажить привычной жизнью. Парочку менее ценных предметов, вроде стеклянного рога для вина, найденного Аэцием на поле битвы у селения Хелена, он все же сохранил. Возможно, пытался успокоить себя Констанций, подобные, ничего не стоящие безделушки впечатлят этого дикаря Аттилу гораздо больше, нежели какое-нибудь украшенное изысканным узором серебряное блюдо.

Надев свой лучший далматик, Констанций вышел из своего жилища в гуннской столице, огромной, расползшейся на многие мили деревне, где большинство населения жило в шатрах и лишь некоторые знатные гунны – в топорно сбитых деревянных домах. Выделялось на общем фоне одно поражавшее своей неуместностью строение – огромное каменное здание, построенное в чистом греко-римском стиле, которое возвышалось над непрочными крышами из парусины или шкур животных, словно военная галера над лодками рыбаков. То была баня Онегесия, сооруженная греком, плененным во время вторжения Аттилы в Восточную империю. Получив статус вольноотпущенного, грек этот сделался банщиком у Онегесия, фаворита Аттилы, и прислуживал во время мытья ему самому и его родственникам. Чем дальше Констанций шел по петлявшим грязным тропам, считавшимся у гуннов улицами, тем больше вокруг него собиралось детворы. За те три недели, в течение которых римлянин ожидал аудиенции у Аттилы, он успел заслужить необыкновенную популярность у мальчишек – благодаря дару подражания и знанию множества фокусов. Сегодня Констанций изображал медведя. Он носился между маленьких гуннов, ревя и из стороны в сторону качая головой, скрючив, наподобие когтистых медвежьих лап, руки, в то время как дети пронзительно визжали от восторга и, изображая испуг, бросались врассыпную.

Дойдя до подножия высокого холма, на котором стоял деревянный королевский дворец, Констанций разогнал малышню и остаток пути проделал уже в одиночестве. Взойдя на вершину, римлянин сделал небольшую остановку, пытаясь восстановить дыхание, но и этих нескольких секунд ему хватило для того, чтобы оценить всю красоту открывавшегося внизу пейзажа: бескрайняя зеленая рябь бегущих к голубым вершинам Сарматских гор травяных полей – с одной стороны, блестящие воды описывающей причудливые петли Тисы – с другой. Вдали, медленно, словно дрейфующие тени, скользили по земле пасущиеся овцы. У ворот украшенного башнями палисада, окружавшего дворцовый комплекс скорее красоты ради, нежели в целях безопасности, стоял караул. После того как Констанций назвался и сообщил стражникам, что ему назначено, посланника проводили – мимо домов, в которых проживали многочисленные жены Аттилы – к главному строению, огромным хоромам, построенным из бревен и хорошо выструганных досок. Король ожидал Констанция в приемном покое.

В одеждах из звериных шкур, Аттила сидел на простом деревянном троне. Неподвижный, с непомерно большой головой и светящимися умом глубоко посаженными глазами, он походил на хищника, отдыхающего, но в любой момент готового броситься на жертву и разорвать ее в клочья. Убедить его в том, что принесенные безделушки имеют хоть какую-то ценность, мне не удастся, понял Констанций. Сгорая от стыда, он выставил дары на стол – оловянный кубок, украшенный «камнями» из цветного стекла, эмалированную бронзовую брошь, небольшой серебряный дискос, стеклянный рог для вина – и, отвесив низкий поклон, объявил:

– Мой господин, Аэций, Патриций и Магистр Армии Валентиниана Августа, Императора Восточных римлян, приветствует Аттилу, Короля гуннов, Правителя всех земель и народов от Германского океана до Каспийского моря, и просит его принять эти жалкие дары как знак уважения. – Облизав губы, он добавил: – Прошу прощения, ваше величество, за эту безвкусную мишуру – вот все, что мне удалось спасти из моего багажа, унесенного бурными водами Тисы. – Ничего лучшего Констанций придумать не смог.

– Неважно, – бросив косой взгляд на украшенный вышивкой далматик посланника, сказал низким голосом Аттила. – Рад, что твоя одежда не пострадала. Скажи мне, римлянин, зачем прислал тебя ко мне твой господин?

– Ваше величество, патриций уполномочил меня заявить от его имени, что он желает – со всем смирением и искренностью – возобновить ту дружбу, которая вас когда-то связывала.

– То есть ему снова нужны солдаты, – прорычал Аттила. – Что может он предложить взамен? Мои осведомители сообщают, что западная казна не менее пуста, чем черепа тех римлян, что полегли в битве у Херсонеса Фракийского.

– Он полагает, господин, что с вашей помощью сможет возродить Запад – вернуть Африку и Британию, сокрушить свевов в Испании, вынудить федератов в Галлии сложить оружие и зажить мирной жизнью, уплачивая, наряду с прочими гражданами, налоги и сборы. Если в империи воцарятся мир и стабильность, а в казну вновь потекут деньги, Запад быстро исцелится от всех своих болезней. И тогда Аэций сможет предложить вам титулы не только патриция и Magister militum, которые вы сможете разделить с ним, но и соимператора Запада, которым вы будете править вместе с Валентинианом, а также половину всех доходов империи. – Обретя прежнюю самонадеянность, Констанций, со свойственным ему красноречием и энтузиазмом, принялся рисовать яркие и соблазнительные картины римско-гуннской конфедерации, простирающейся от Атлантического океана до предгорий Имая, – величайшего политического образования в мировой истории, включающего в себя даже больше земель, чем их было в империи Александра. Почувствовав себя в своей стихии, Констанций вышел далеко за пределы данных ему Аэцием полномочий. О соимператорстве полководец не говорил ни слова; Аттиле посланник уполномочен был предложить лишь пятую часть от всех доходов империи; в конфедерацию, в которую Констанций в порыве вдохновения включил еще и всю Восточную империю, на самом деле должны были войти лишь Запад и владения Аттилы. Ничего, решил посланник, главное для меня сейчас – заинтересовать Аттилу, детали же можно будет обсудить и потом.

Впрочем, определить, какой эффект – если таковой вообще имелся – возымели его слова на короля, было невозможно. Аттила оставался бесстрастным и неподвижным на всем протяжении выступления Констанция.

– Мы подумаем над словами Аэция, – сказал он, когда римлянин закончил. – А пока соизволь быть моим гостем – до особого распоряжения.

* * *

После ухода Констанция Аттила долгое еще время не вставал с места, взвешивая, оценивая, сравнивая все «за» и «против» предложения Аэция… Присланный полководцем молодой римлянин – человек беспринципный и эгоистичный, на этот счет у него сомнений не было. Рассказ Констанция об утонувшем в Тисе багаже – явная ложь; с того самого момента как римское посольство оказалось на гуннской территории, Аттила был в курсе каждого шага Констанция и о подобном инциденте ничего не слышал. Но над сделанным Аэцием предложением, пусть даже Констанций его и приукрасил, следует серьезно поразмыслить. Возможно, в конце концов, подумал Аттила, моя мечта о Великой Скифии все же сбудется. Сам по себе план этот выглядел весьма заманчивым, но Аттила по собственному горькому опыту знал, что не все мечты сбываются. Но что есть человек без грез? Ничто – животное, дикарь. Что ж, он все обдумает и решит.

Между тем от Констанция может быть польза. Возможно, этот молодой римлянин себялюбив, но он умеет четко выражать свои мысли, любезен и искушен в делах житейских и, вероятно, принесет гораздо больше пользы в качестве посланника, чем все те воинственные и неотесанные гунны, которых он посылает в Костантинополь следить за выполнением условий Мира Анатолия – договора, заключенного с Восточной империей в прошлом году. А условия были суровыми: мало того, что ежегодная дань удвоилась и достигла двух тысяч ста фунтов золота, так римляне обязывались немедленно выдать гуннам шесть тысяч фунтов золота согласно прежним условиям; за каждого римского военнопленного, бежавшего и перешедшего без выкупа в свою землю, гунны должны были получить по двенадцать золотых, а в случае неуплаты принявшие беглеца обязаны были выдать его; римляне не должны были принимать ни одного бежавшего к ним варвара. Переговоры вели Скотта, представитель Аттилы, и Анатолий, один из ведущих восточных полководцев. Во избежание задержек в выплатах Аттила вынужден был то и дело отправлять в Константинополь посланников, которые на месте следили за тем, как исполняются условия договора. Представительный и обладающий даром убеждения Констанций идеально подходил на роль человека, который смог бы стать своим в высшем константинопольском свете и выяснить намерения Востока в отношении гуннов. «Позову-ка я нотария, Ореста, – решил Аттила, – пусть напишет письмо с требованием встречи между Констанцием и Хрисафием, коварным евнухом, имеющим не меньшее влияние на Феодосия, нежели сестра императора, Пульхерия».

* * *

Когда Бледа узнал о том, что Констанций не только включен в состав следующего посольства, отправляющегося в Константинополь, но и должен будет встретиться там с Хрисафием, его охватило крайнее возбуждение. Оставив свои расположенные к северу от Понта Эвксинского земли, он поспешил в столицу брата, – вроде как повидать одну их жен, которая жила в соседней деревне. Бледа и сам уже какое-то время вел интенсивную переписку с Хрисафием, вынашивая мысль о том, что должно было принести пользу им обоим, – убийстве Аттилы. Десять лет Бледа жил в его тени, всеми презираемый и игнорируемый. В один прекрасный день ему, человеку сколь ограниченному, столь и тщеславному, сносить подобное унижение стало совсем невмоготу, и в коварном и заблудшем мозгу Бледы начал зреть план избавления от нелюбимого брата. Хрисафия же убийство Аттилы вообще могло возвести в ранг спасителя Восточной империи, наделив его властью уже не просто огромной, но практически безграничной.

Теперь они были заняты поиском исполнителя, человека отважного и готового ради денег пойти на убийство. По причинам безопасности и гарантии от возможного предательства посланники-гунны в качестве претендентов на его роль даже не рассматривались. Но в лице Констанция, решил Бледа, они могут получить нужного человека. Об этом свидетельствовало все, что Бледе довелось услышать о новом после Аттилы. Будучи римлянином, ничем Аттиле не был обязан: в родстве с правителем гуннов он не состоял, клятву верности ему не давал. И, если правдивы были ходившие слухи о том, что Констанций присвоил подарки Аэция Аттиле, шансы на то, что римлянин клюнет на взятку, возрастали многократно. Кроме того, поговаривали, что Констанций неплохо себя проявил в недавней битве, в которой римляне разгромили франков, из чего Бледа сделал вывод, что этот молодой римлянин – парень хладнокровный и способный на убийство. Бледа знал, что Хрисафий разбирается в людях лучше, нежели он сам. Вот после встречи с Констанцием евнух пусть и решает, можно ли на него положиться, а уж за вознаграждением дело не станет. Все свои мысли Бледа изложил в письме, которое и отослал Хрисафию с самым быстрым из своих курьеров.

* * *

– Говорят, мир – круглый, Баламир, – сказал Аттила.

Этого молодого гунна он вытащил из Данубия незадолго до своего восхождения на трон, и с тех пор Баламир был самым надежным и преданным из всех слуг Аттилы; теперь, спустя десять лет, он выступал скорее в роли спутника и доверенного лица, нежели прислужника. Решив дать лошадям передышку, мужчины остановились на вершине одного из хребтов Сарматских гор, разглядывая волнообразные зеленые луга, словно море катившиеся к линии горизонта. Аттила завел Баламира так далеко в горы, потому что хотел переговорить с ним наедине, там, где никто не мог их услышать.

– Господин, один мудрый грек по имени Эратосфен, полагавший, что земля круглая как шар, вроде бы даже сумел высчитать длину ее окружности. – Из бесед с вольноотпущенником Онегесия и прочими пленными восточными римлянами Баламир набрался полезных и не очень знаний о греко-римской культуре и представлений о мире. (Способный к языкам, Баламир понимал греческий ровно настолько, что мог ухватить суть большинства разговоров.)

– И какова же она, по мнению этого грека?

– Около восьми тысяч лиг[44]44
  То есть 38 624 км.


[Закрыть], господин, если мне не изменяет память. Но, конечно, все это может оказаться лишь теорией. Отсюда, по крайней мере, она выглядит плоской.

– Да, выглядит, но, думаю, вполне возможно, что устами этого грека глаголит истина. Видел ли ты когда-нибудь появляющийся на горизонте корабль? Ах да, забыл – ты же никогда не был на море. Хорошо, тогда едущий по степи обоз. Сначала появляется тент, затем – каркас, еще позже – колеса… Не будь земля выгнутой, так бы не происходило.

– Может, она и выгнутая, господин, но все равно не круглая. Как, скажем, яйцо.

– Но тень, отбрасываемая землей на луну, представляет собой часть идеального круга. Вот видишь, мой друг, благодаря простому наблюдению каждый может понять, что земля – круглая. И для этого не нужно быть философом или математиком. Знаешь, в чем секрет моей власти, Баламир? Я скажу тебе: в наблюдении. Удачливый охотник месяцами наблюдает за преследуемой добычей. Изучает, когда опасно, а когда можно к ней приближаться, когда она ведет себя самоуверенно, а когда осторожничает, как во время гона, и так далее. Вот так и я: изучая людей, узнаю их сильные и слабые стороны, и знание это позволяет мне играть на их чувствах и держать их под контролем. Какую часть из восьми тысяч лиг этого грека составляют мои владения, как думаешь?

– От Паннонии до Имая, господин? Сколько это – около тысячи лиг? Восьмая часть окружности земли – если верить его подсчетам, конечно.

– А теперь удвой эту цифру. Если Констанций не врет, Аэций предлагает мне стать соправителем Западной империи. Подумай только, Баламир, две тысячи лиг. А если допустить, что все, что лежит между Китаем и Геркулесовыми Столпами – океан, то, получится, Аттила будет править почти половиной мира.

– Головокружительная перспектива, господин. Даже Александру не удалось достичь такого.

– Но могу ли я доверять Аэцию? Когда-то мы были очень близки; да ты и сам помнишь, как мы спускались по порогам Данубия у Железных Ворот. Лучших друзей, чем Аттила и Аэций, не сыскать было во всем мире. И хоть наша дружба осталась в далеком прошлом, наверное, еще можно все исправить. Как бы мне хотелось ему верить! А вот его посланнику, этому Констанцию, я не совсем доверяю. Что-то их с моим братом Бледой часто видят в последнее время вместе. А там, где Бледа, жди неприятностей – он словно бородач-ягнятник, преследующий стадо… Хочу тебя попросить об одном одолжении. Только учти: дело опасное, так что соглашаться ты не обязан.

– Разве я отказал вам, господин, когда вы попросили меня проследить за Бледой? – горячо воскликнул Баламир. – Опасность, насколько я помню, была и тогда.

– Да, Баламир, ты ничуть не изменился, – рассмеялся Аттила. – Прости – мне не следовало в тебе сомневаться. Что ж, тогда слушай: вот что ты должен будешь сделать…

Глава 33

Атилла просил нас передать императору, чтобы тот дал Констанцию богатую жену, которую обещал, и поручил Максимину передать императору, что Констанций не должен быть обманут в поданной ему надежде, так как царю не приличествует лгать.

Приск Панийский. Византийская история. После 472 г.

«Вот это жизнь», – думал Констанций, подъезжая вместе с другими посланниками к Константинополю. Дела его шли в гору: в Константинополь он ехал в ранге специального представителя Аттилы, а если удастся заключить нерушимый мир, получит от восточного императора обещанную награду – богатую и знатную жену. Глядишь, через год-другой вернется домой не лишенным отцовской милости нищим искателем приключений, а преуспевающим и известным человеком.

Вдали показались стены Константинополя: огромный, в сорок футов высотой, с большими квадратными башнями, отстоящими друг от друга на двести футов, бастион, простирающийся почти на пять миль между Золотым Рогом и Мраморным морем. Яркое, незабываемое впечатление произвела на Констанция пестрая кладка из чередующегося с красным кирпичом белого камня. Он напомнил себе, что видит уже новую Стену (первичная была разрушена). Лет сорок назад, после разграбления Рима Аларихом, весь римский мир охватила самая настоящая паника, и нынешний восточный император – а тогда шли первые годы его правления – приказал воздвигнуть эту твердыню более чем в миле к западу от старых стен, благодаря чему защищенными оказались крупные цистерны и множество предместий Константинополя.

Въехав в город по Виа Ауреа, «Золотой дороге», с ее четырьмя бронзовыми слонами и гигантской статуей первого Феодосия, послы и их свита проследовали по главной городской артерии, Мезе, мимо форумов Аркадия, Бычьего (с большой бронзовой фигурой быка, в честь которого он и был назван), Феодосия, Амастриана и Константина – к внушительному комплексу строений, включающему в себя ипподром, императорский дворец и храм Святой Мудрости[45]45
  Предшественник существующего здания, известного как Хагия София (Святая Мудрость), построенного во времена Юстиниана (VI в.). Ныне там располагается мечеть.


[Закрыть]. От изобилия великолепных публичных зданий – терм, портиков, базилик, храмов и т.д. – и пьянящего смешения старого и нового у Констанция закружилась голова. Бескомпромиссные сооружения династий Константина и Феодосия (многие из них украшали статуи, «позаимствованные» из обеих империй) дисгармонировали с древними постройками времен Септимия Севера, когда сегодняшняя громадная столица была лишь небольшим греческим городком Византием.

Помещенный на квартиру в один из многочисленных блоков императорского дворца, Констанций испытал истинное наслаждение от роскошного римского образа жизни, ни в какое сравнение не шедшего с условиями его проживания в гуннской деревне. Какое же это блаженство, думал он, спать не на куче зловонных шкур, а на настоящей перине; вкушать не жирную баранину, к которой подают скисшее кобылье молоко, а политого медом молочного поросенка, которого ты запиваешь отборным вином. Дни проходили на редкость приятно: релаксация в термах, посещение проходивших на ипподроме гонок на колесницах, заигрывание с придворными дамами, ухаживание за знатной вдовушкой, выбранной в качестве его невесты – женщиной сколь привлекательной, столь же и богатой. Прочие послы для разговоров с хозяевами вынуждены были прибегать к услугам переводчиков; Констанций же, в юные годы изучавший греческий, со всеми общался легко и непринужденно. Знание этого языка помогло ему и в плане сбора информации для Аттилы. Прислушиваясь к бессистемным разговорам и случайным ремаркам, он постепенно составил обширный список лиц, бежавших или дезертировавших из-под юрисдикции Аттилы и нашедших убежище в Восточной империи. Кроме того, Констанцию удалось выяснить, что благодаря усилиям Нома, блестящего магистра оффиций, у северных границ империи появились новые укрепления, а на место погибших солдат прибыли новые гарнизоны. Наконец, на утро шестого дня, на пороге его комнаты возник прибывший из канцелярии главного нотария курьер, который протянул Констанцию перетянутый шелковой лентой свиток. Послание было от Хрисафия: он предлагал специальному представителю Аттилы явиться к нему, во дворец, для беседы к восьми часам следующего дня.

* * *

Присутствовать на встрече Констанция с Хрисафием собирался и Баламир. Поселенный, как и большинство сопровождавших послов лиц, в той части дворца, где жили слуги, он быстро завязал знакомство с гунном по имени Эскам, одним из толмачей, переводивших речи чужеземных посланников. Люди эти относились к категории подчиненных Нома, с которым тесно сотрудничал Хрисафий, поэтому, решил Баламир, Эскаму не составило бы труда узнать распорядок дня евнуха. Он честно сказал Эскаму, что Аттила поручил ему трудную и опасную миссию – подслушать, о чем будут говорить Констанций с Хрисафием (а в том, что такой разговор состоится, Аттила был уверен, так как сам ходатайствовал об этой встрече) – и попросил нового знакомого помочь ему. Испытав чувство гордости за то, что он, простой переводчик, может оказаться полезным великому лидеру его народа (а возможно, и потому, что предложенное Баламиром вознаграждение оказалось весьма значительным), Эскам согласился.

Гунны разработали дерзкий, но простой план. На полученные от Баламира деньги (Аттила позволил тому тратить столько, сколько потребуется), Эскам подкупил одного из дворцовых служащих, поручив тому узнать, где, когда и в котором часу состоится встреча. Страх, который внушало имя Аттилы всем, кто его слышал, был столь велик, что Эскам был убежден в том, что клерк его не предаст. Кроме того, он договорился о том, чтобы Баламира провели в комнату евнуха в то время, когда там никого не будет.

Главной особенностью этого tablinum был огромный шкаф с двумя парами дверец – сверху и снизу. В верхней секции, за открытыми дверцами, хранились всякого рода справочные документы частого пользования: отчеты нотариатов, имперских курьеров, дворцовой стражи и т.д. В нижней части шкафа, за прочными дверцами, пылились тексты, с которыми сверялись очень редко, вроде Кодекса Феодосия, недавно обновленного сборника имперских законов. Решено было поступить так: убрать – на время – все эти редко используемые труды, высвободив тем самым место для Баламира, который, сидя в шкафу, смог бы дышать через щели и слышать все, что говорилось бы в комнате. Конечно, существовала вероятность и того, что во время беседы с Констанцием Хрисафию вздумается поискать какую-либо информацию в одном из лежавших в нижнем отделении томов. Это означало бы разоблачение и неминуемый провал миссии, но Баламир и Эскам решили рискнуть.

В назначенный день, рано утром, до прихода слуг, делавших уборку в комнате, нижняя часть шкафа была очищена от пыльных томов, которые перебрались в ближайшую кладовую, и место их занял Баламир. Устроившись удобнее – насколько позволяло ограниченное пространство, – он тяжело вздохнул; ждать оставалось еще несколько часов.

* * *

Констанция провели в просторную комнату, где на небольшом раскладном стуле сидел неимоверно тучный коротышка, смотревшийся крайне нелепо. Грушевидная, с многочисленными подбородками, голова Хрисафия плавно переходила в бочкообразное тело, – вид евнуха воскресил в памяти Констанция стоявшую в его родительском доме круглую статую из слоновой кости, привезенную, вроде бы, из Китая и изображавшую одного азиатского мудреца, некого Будду.

– Господин, – начал молодой римлянин, поклонившись, – не могу выразить своими скудными словами, как я почтен, что вы снизошли до встречи со столь скромной персоной, каковой, безусловно, я являюсь. – Констанцию все же удалось произнести эту напыщенную и абсурдную фразу, – с обмена подобными, как он уже понял, начинались практически все официальные процедуры восточного двора. К удивлению римлянина, Хрисафий остановил его нетерпеливым взмахом руки.

– Да-да, конечно. Скажи-ка мне лучше, – евнух окинул Констанция оценивающим взглядом, – вдова Арматия, довольно-таки состоятельная женщина, между нами говоря, она тебе как – нравится?

Констанций расслабился: судя по всему, перед ним сидел человек бывалый.

– Очень, господин. И она, и ее деньги, – ответил он с улыбкой.

– Надеюсь, их хватит для ведения той жизни, к которой ты привык, – сухо заметил евнух. – Но перейдем к делу. Думаю, тебе хотелось бы и самому иметь какую-то сумму в кармане, чтобы ни от кого не зависеть, поэтому готов сделать тебе предложение, от которого ты вряд ли сможешь отказаться. Оно таково: ты выполняешь для меня одно, скажем так, «поручение» – и я щедро оплачиваю твои труды. Очень щедро.

– Вы не могли бы уточнить, что значит «очень щедро», господин? – спросил Констанций, заинтригованный. Он-то полагал, что его ждет нудная беседа о приведении в исполнение условий Мира Анатолия, но разговор пошел в другом, неожиданном, направлении, и направление это с каждой минутой нравилось ему все больше и больше.

– Если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу, Константинополь увидит величайшие Игры за всю историю существования этого города. Сумма, которую в обязательном порядке дает на проведение Игр тот из сенаторов, которого избирают консулом, обычно равна двум тысячам фунтов золота. Все они будут твоими. По-моему, вознаграждение более чем достойное.

У Констанция голова пошла кругом. Две тысячи фунтов золота. Баснословное богатство. С такими деньгами он бы до конца жизни купался в роскоши и мог бы не думать о состоянии вдовы, которое с юридической точки зрения и так бы стало его после того, как они бы поженились.

– Как… что я должен буду сделать за эти деньги? – прохрипел Констанций, моментально потеряв самообладание. Какими же талантами я обладаю, спрашивал он себя, если мне готовы платить столько?

– Учитывая твои обстоятельства и опыт, ничего сложного. Убивать приходилось?

Констанций кивнул – у деревушки Хелена он перерезал немало франков.

– И сможешь убить снова? Я имею в виду, убить хладнокровно.

Значит, убийство. Пытаясь взять себя в руки, Констанций сделал глубокий вдох. Должно быть, убийство политическое. За смерть обычных людей такие деньги не предлагают. На одной стороне – две тысячи фунтов золота, на другой – человеческая – не важно, чья – жизнь. Но коль скоро предполагаемая жертва – не друг… Он кивнул.

– Человек этот тебе знаком и не имеет причин не доверять тебе. Возможность остаться с ним наедине у тебя будет. Трудностей возникнуть не должно. Фактически, единственная проблема – выбрать подходящий момент.

– Это – Аттила, не так ли? – выдохнул Констанций.

– Да, Аттила, – подтвердил Хрисафий, – Бич Божий. Не думаю, что, убив его, ты испытаешь сильные угрызения совести, а вот услугу всему миру окажешь величайшую. И не беспокойся: тебе ничто не грозит. Бледа эту… скажем так, «ликвидацию», одобрил. Думаю, он тебе еще и доплатит. Ну что, по рукам?

– По рукам, – сказал Констанций, и все его сомнения улетучились. Аттила для него ничего не значил. Сожалел римлянин лишь об одном, – что подставляет Аэция, человека, которого он уважал и который ему нравился. Но в этом мире каждый должен думать о своих собственных интересах, потому что больше о них думать не будет никто. Такой шанс выпадает не часто. Ответа требовал лишь один вопрос: хватит ли ему смелости и решимости довести все до конца? О, да. Ведь на кону стояли две тысячи фунтов золота!

– Отлично, – оживился евнух. – Обговорим детали. Ты останешься в Константинополе с другими послами до конца дипломатического визита. Веди себя, как обычно, не делай ничего такого, что могло бы привлечь к тебе лишнее внимание. Следуй всем данным тебе Аттилой инструкциям, но запомни: мы с тобой не виделись и не разговаривали. Теперь – твое вознаграждение. Половину получишь вперед, остальное – по выполнении работы. Приемлемо?

– Вполне.

– Тогда золото будет готово ко дню твоего отъезда, вместе с мулами, которые его повезут. Тысяча фунтов, половина от того, что должен пожертвовать на Игры сенатор, желающий стать консулом. – Сделав паузу, евнух нахмурил брови. – Уверен, что так оно и есть… Нет, сверюсь-ка я лучше с «Реестром сенаторов», он у меня в шкафу лежит, где-то внизу.

– Не стоит, господин… в этом нет необходимости, – запротестовал Констанций. Теперь он мог позволить себе проявить пренебрежение к подобным мелочным спорам. – Достаточно и вашего слова.

– Что ж, замечательно, – воскликнул Хрисафий, вставая. – Желаю приятно провести время в Константинополе. – Разговор был окончен.

Несколько часов спустя, окостеневший и потрясенный, Баламир выбрался из своего убежища. В голове занозой сидела одна мысль: как сохранить услышанное в тайне на протяжении остававшихся до конца визита нескольких дней?