Текст книги "Аттила, Бич Божий"

Глава 52

Кольцо останавливается скачками на отдельных буквах, проходя определенные промежутки, и образует эпические стихи, соответствующие вопросам и сложенные в ритме и размере, сходными с Пифийскими или получаемыми из прорицалища Бранхиадов.

Аммиан Марцеллин. Деяния. 395 г.

Ночь была уже в самом разгаре, когда в убогий, густонаселенный Четвертый район Рима, Субуру, прокрались, стараясь оставаться незаметными, двое в cuculli, плащах с капюшонами: один – коренастый и мускулистый, другой – высокий и подтянутый. Окруженные высоченными insulae, стремившимися, казалось, к небу, установленными друг на друга корявыми, беспрестанно загоравшимися и оседавшими доходными домами, узкие улочки, крайне редко посещаемые частными мусороуборочными бригадами Субуры, буквально утопали в грязи и нечистотах. Канули в лету прежние коммунальные службы, еще недавно содержавшие все четырнадцать районов города в чистоте и порядке. Правопорядок, пожаротушение, уборка городских улиц и общественное здравоохранение – всем этим занимались теперь заключавшие контракты с городским префектом частные лица, которыми двигала лишь жажда наживы.

Первый из мужчин – благодаря широченным плечам и хорошо развитым предплечьям его вполне можно было принять за уличного грабителя – брел по лабиринту узких улочек и переулков Субуры с уверенностью человека, проведшего здесь всю свою жизнь. Наконец он остановился у входа в огромное строение, по сравнению с которым все соседние дома казались карликами. То была знаменитая Инсула Феликула, самый высокий из римских домов, поглазеть на который в Рим съезжалось не меньше народу, чем в Египет – на пирамиды.

– На ноги и легкие не жалуетесь, ваша светлость? – хохотнул крепыш, чьи непринужденные манеры граничили с нахальством. – Смотрите, как бы не пришлось потом жалеть – нам взбираться на шестнадцатый этаж.

– Тебе платят за работу, Статарий, а не за разговоры, – откинув назад скрывавший лицо капюшон, император смерил своего спутника неприязненным взглядом. – Твое дело – показывать дорогу.

– Как скажете, ваша светлость, – смутить Статария было сложно. – Я лишь хотел дать дружеский совет.

До чего ж самонадеянный малый, думал Валентиниан, поднимаясь вслед за Статарием по крутой лестнице. Эти на-глецы-возничие, столь любимые всякой чернью, считают себя ровней любому, даже своему императору. Сейчас с подобной непочтительностью придется смириться. Никуда не денешься – лучшего помощника, чем возничий, в столь грязном деле ему не найти. Статарий же, «Копуша», как иронично прозвали этого, самого быстрого возничего в Риме, славился еще и тем, что водил знакомства с самыми темными личностями.

Ничем более постыдным императору заниматься еще не приходилось. Обстоятельства, убеждал себя Валентиниан, обстоятельства толкают его на это. Всю свою жизнь он страдал от унижения, вызванного тем, что им постоянно руководили, сначала – мать, потом – Аэций. Плацидия, по крайней мере, всегда руководствовалась его интересами; ее, Августы, престиж вынуждал Аэция действовать так, как того требовал император. Но теперь, когда Плацидии не стало, патриций демонстрирует открытое неповиновение императору, словно именно он, Аэций, простой полководец, правит Западом. Дошло до того, что посланцы и властители направляют своих представителей прямо к нему, в обход равеннского двора, будто бы император – пустое место, ничтожество, нуль, человек, ни на что не годный. Так дальше продолжаться не может. Еще хуже то, размышлял Валентиниан, что опасность нависла и над ним самим. Теперь, когда Плацидии нет рядом, что мешает Аэцию сделать последний шаг и попытаться заполучить императорский пурпур? Вся бурная история империи доказывает лишь одно: свергнутым с престола императорам жизнь не даруют. Вот и нужно выяснить, думал Валентиниан, какая судьба нам уготовлена: мне и магистру моей армии. Вдруг звезда Аэция уже закатилась? Со смертью Аттилы Запад задышал намного свободнее; так, может, и Аэций империи уже не нужен?

Все выше, и выше, и выше поднимались они, пока наконец не оказались на шестнадцатом этаже. Валентиниан не без удовольствия отметил, что дышит гораздо менее учащенно, нежели его провожатый. Он гордился своим телом и, стараясь держать себя в форме, регулярно посещал термы. Статарий постучал в одну дверей. Когда та распахнулась, взору императора предстал убеленный сединами, сутулый старец, дряхлым которого, однако, назвать было никак нельзя. Черные его глаза излучали такую энергию, что Валентиниан даже слегка растерялся: казалось, еще немного, и старик снимет с него показную маску надменного равнодушия и раскроет все душевные тайны.

– Найэлл Маккулл, ваша светлость, – объявил Статарий. – Скотт, родом из Ирландии. Для некоторых из этих кельтов не составляет труда приподнять завесу, отделяющую наш мир от следующего, и пообщаться с теми, кто живет за Стиксом или Иорданом.

Приказав Статарию ждать снаружи, Валентиниан проследовал за старцем в пыльную, практически пустую комнату. Исключение составляли лишь несколько слабо мерцавших ламп, низенькая кровать на колесиках и необычный аппарат, стоявший посреди комнаты.

– Что ж, давай начнем, – император старался держаться уверенно, но, встречаясь взглядом с проницательными глазами старца, чувствовал себя не в своей тарелке; собственные слова звучали для него назойливой просьбой вздорного мальчугана.

– Немного терпения, господин, – ответил провидец, вежливо, но без раболепия. – Сначала я сам должен связаться с потусторонним миром. Будем надеяться, что какой-нибудь дух сможет ответить на те вопросы, которые вы пожелаете ему задать. – Закрыв глаза, он что-то забормотал на незнакомом Валентиниану языке – то ли молитву, то ли заклинание.

Чувствуя, что было ему не свойственно, необходимость подчиниться, а сейчас, когда момент истины был близок, еще и заметно дрожа от страха, Валентиниан прошел к единственному в комнате окну, не прикрытому этой теплой июльской ночью ставнями: внизу, в двухстах шагах от него, освещенная луной, мирно спала западная часть Вечного города: огромная глыба Капитолия; Марсово поле, ограниченное описывавшим большую петлю Тибром и усыпанное театрами, цирками и термами, которые при лунном свете выглядели как-то необычно и расплывчато.

– Теперь – самое время, – произнес провидец, открывая глаза.

Валентиниан подошел к стоявшему посреди комнаты прибору. Он представлял собой поставленное на треножник совершенно круглое металлическое блюдо, по окружности которого были искусно, на точно отмеренных расстояниях, вырезаны двадцать четыре буквы алфавита. Держа на весу укрепленное на очень тонкой льняной нитке легкое кольцо, предсказатель стал над треножником.

– Звезды благоволят нам сегодня, – сказал он. – Спрашивайте, что хотите.

Валентиниан облизнул ставшие вдруг сухими губы; ладони его вспотели. Открыл рот, чтобы задать приготовленный заранее вопрос, но так и не смог произнести ни звука. С третьей попытки ему удалось наконец выдавить из себя:

– Кто умрет первым, Аэций или я?

Недоверчивым взглядом наблюдал он за тем, как описывавшее круги кольцо слегка приостановилось на литере «Ф», затем на буквах «Л», «А», «В»… «Флавий», в ужасе подумал Валентиниан, первое из его собственных имен! Затем он вспомнил, что praenomen Аэция – тоже Флавий. Смутные опасения не позволили ему дождаться появления следующего имени; хрипло прокричав: «Хватит!», император взмахнул рукой и, швырнув сосуд на пол, в ужасе выскочил вон из комнаты.

* * *

От Статария нужно избавиться, думал Валентиниан, следуя за возничим по темным закоулкам, – они возвращались во дворец. Гадание, колдовство, да как ты это ни назови – любая попытка предсказать будущее или повлиять на последующие события при помощи контактов с душами умерших считалась серьезным преступлением. Конечно, к нему, императору, это не относится, но, даже стоя – в известном смысле – выше закона, императоры, как предполагается, не должны его, этот закон, нарушать. Прав был Амвросий: «Император устанавливает закон, который он же первым и должен соблюдать». Валентиниан знал, что императоры, которые действовали неприемлемо или деспотично, либо же открыто не считались с мнением сената, никогда не умирали своей смертью: Нерон, Калигула, Гелиогабал, Галлиен… Список этот был длинным – и отрезвляющим. Если Рим узнает о том, что Валентиниан баловался черной магией, его, императора, авторитет окажется сильно подорванным. И тогда, возможно, его постигнет та участь, которой он так опасался и которую побоялся для себя открыть.

Может ли он доверять Статарию? Будет ли тот держать язык за зубами? Вряд ли. Всем известно: возничие – народ хвастливый и надменный. Положиться на благоразумие человека подобного сорта – все равно, что сделать себя заложником фортуны. На такой риск он пойти не может. «Несчастный случай» – вот единственный выход. Следует подумать, как его устроить: народ Статария просто обожает, и его подозрительная смерть может вызвать у толпы, низших слоев общества, которые, благодаря подачкам государства, не желают работать и думают лишь о цирке и Играх, безудержную ярость. Валентиниан помнил, что его дед, Феодосий, едва не лишился трона за то, что лишил свободы одного такого популярного возничего. Осторожность и осмотрительность – вот чем он должен руководствоваться.

* * *

Ворота конюшен римского цирка Максима распахнулись, и четыре колесницы, представляющие соперничащие команды Голубых, Зеленых, Белых и Красных, вырвались на арену. Каждый из возничих тут же предпринял попытку занять внутреннюю, ближайшую к spina, сооруженному в центре арены длинному заградительному барьеру, который колесницы должны были обогнуть семь раз, дорожку. Триста тысяч человек, собравшиеся в цирке, не жалели своих глоток; громче же всего кричали болельщики Голубых, цвета которых в этом забеге защищал Статарий. Колесницы прогромыхали вдоль восточной трибуны, и, объехав spina, устремились в обратном направлении. Когда они совершили второй вираж, erectores убрали закрепленные на столбах на возвышении центральной части арены изображения дельфина и огромного яйца, извещая о том, что первый круг пройден.

Гонка продолжалась. Статарий придерживался своей любимой тактики: держась позади, он ждал, когда представится возможность прошмыгнуть мимо увлекшихся соперничеством друг с другом противников и, выскочив на внутреннюю дорожку, уйти в отрыв – крайне опасный маневр, требующий высочайшего мастерства и предельного хладнокровия. Валентиниан наблюдал за гонкой из императорской ложи, кусая губы, – таким взволнованным его давно не видели. Убрали уже четырех дельфинов – а Статарий по-прежнему на круге. Наверное, этот болван, sparsor, мывший колесницу Голубых, не сумел надпилить колесную ось, думал император, а ведь такие деньги за это взял, паскуда!

От беспокойных мыслей императора отвлек громкий вздох толпы. Усмотрев зазор между двумя опережавшими его колесницами, Статарий, подстегнув своих четырех лошадей, рванул вперед и теперь уже шел наравне с лидером. Щелкнув хлыстом, он заставил ускориться лучшего из четверки гнедых, centenarius, лошадь, выигравшую более ста гонок. Бежавшего слева centenarius, быстрого и выносливого, держали лишь стропы, в отличие от двух центральных лошадей, которые были впряжены в колесницу, поэтому он без труда вырвался вперед, потянув за собой остальных. Четвертое, поставленное справа, животное тоже, как и centenarius, бежало в стропах, что придало маневру нужную координацию.

Внезапно колесная ось затрещала и разломилась надвое в том месте, где и была подпилена. Лошади, возничий, колесница – все смешалось в кучу отчаянно молотящих по воздуху конечностей и расщепленного дерева, и куча эта, дважды перевернувшись, с грохотом врезалась в spina. Не дожидаясь, пока служители цирка разберут образовавшийся после naufragium, «крушения», завал, Валентиниан послал сидевшего рядом с ним, в ложе, распорядителя гонок узнать, как чувствует себя Статарий.

– Мертв, ваша светлость, – объявил посыльный, вернувшись в ложу. – Умер мгновенно – сломал шею.

– Слава богу, – выдохнул Валентиниан, испытав невероятное облегчение.

– Ваша светлость? – от изумления у распорядителя гонок отвисла челюсть.

– Я рад, что он не мучился.

Лицо распорядителя просветлело.

– Понимаю, ваша светлость. Вот уж действительно повезло Риму: его император беспокоится обо всех своих подданных – даже о простом невольнике и возничем.

Глава 53

Вы поступили как человек, левой рукой отрубивший себе руку правую.

Ответ советника императора Валентиниану III, спросившему, одобряет ли тот убийство Аэция. 454 г.

«Никогда я не видел Аэция столь уверенным в себе и оптимистичным [писал Тит в “Liber Rufinorum”, находясь во дворце Коммода в Риме], как в дни, предшествующие его выезду в Рим, где патриций должен был встретиться с Валентинианом. Ехал он туда для того, чтобы обсудить – впрочем, все и так уже было решено – предстоящую женитьбу его сына Гауденция на дочери императора, Евдокии; женитьбу, которая объединила бы фамилию Аэция с королевской линией Феодосия.

И все-таки чувствовалось, что он чем-то опечален. Подозреваю, ему было немного грустно оттого, что он никогда больше не увидит Аттилу, некогда – лучшего его друга, а в последние годы – заклятого врага, новости о преждевременной смерти которого дошли до нас несколько месяцев назад. Впрочем, на людях Аэций своих эмоций не выказывал. Не проявлял он особого беспокойства – по крайней мере, открыто – и по поводу той неопределенности политической ситуации, которая возникла в империи после ухода Аттилы с исторических подмостков. А такому беспокойству было откуда взяться: решив одну проблему, смерть короля гуннов породила проблему другую, и, возможно, даже более серьезную. Одно лишь имя Аттилы вызывало ужас у всех без исключения жителей Римской империи, и живший в их сердцах страх позволял Аэцию объединять федератов и римлян для борьбы с общим противником. Теперь же, когда одна угроза миновала, возник другой вопрос: сможет ли обескровленная римская армия (после сражения на Каталаунских полях ряды ее значительно поредели) что-либо противопоставить федератам, начни они вновь мутить воду в Галлии? Похоже, ответ на этот вопрос даст лишь время.

Я же тем временем уже проследовал из Лугдуна, где стоит войско Аэция, в Рим – для того, чтобы подобрать подходящее жилище и передать во дворец сообщение о приезде патриция».

– Благодаря этому ты сможешь воспользоваться услугами cursus velox, – с этими словами Аэций вручил Титу некий свиток. – Маршрут твой таков: следуешь вниз по реке Родан до Арелата, далее – по Юлия Аугуста до ее пересечения с Виа Аурелиа в Италии. Оттуда, уже по Виа Аурелиа, доскачешь до Рима. Со сменами лошадей на почтовых станциях доберешься за неделю. Договоришься о встрече с магистром оффиций и предупредишь его о моем приезде; раз уж император в Риме, двор и консистория тоже должны были перебраться туда из Равенны. Пусть устроит тебе встречу с префектом претория, у которого ты испросишь разрешения на использование мной и сопровождающими меня лицами дворца Коммода. К моему приезду дворец должен быть готов.

– Валентиниану это не понравится, господин, – нерешительно возразил Тит. – Разве императорские дворцы не находятся в его личной собственности?

Аэций пожал плечами.

– Плевать я хотел на то, что он об этом подумает. Магистру пехоты и конницы отказать он не сможет. Так или иначе, префект Боэций – мой друг. Если с Валентинианом возникнут какие-то проблемы, он все уладит. – Он бросил взгляд на стоявшую на тумбе клепсидру. – Нет еще и двух. – Ухмыльнувшись, Аэций похлопал Тита по плечу. – Поторопишься – окажешься в Арелате еще до заката солнца.

* * *

В одной из комнат Домус Августана – центрального строения огромного, мощеного кирпичом и бетонированного дворца Домициана, стоявшего на Палатинском холме в Риме, – Валентиниан держал совет со своим amicus principis, своим фаворитом, евнухом Гераклием.

– Требует предоставить ему наш дворец Коммода, – кипел от ярости император. – Самоуверенность этого человека не знает границ! Вдобавок ко всему – подумать только, – позволяет себе пренебречь формальной просьбой и посылает одного из своих прислужников, этого агента Тита, для того, чтобы сообщить нам, что намеревается занять один из наших дворцов. Похоже, он уже забыл, кто здесь император…

– Осмелюсь с вами не согласиться, ваша светлость. Уж об этом-то он точно помнит, – ответил Гераклий. – И все же, я бы вам посоветовал принять дополнительные меры для обеспечения личной безопасности. Сегодня – дворец Коммода, завтра – дворец Домициана? – Евнух улыбнулся. – Надеюсь, вы не находите меня слишком капризным? Не хотелось бы причинять вашей светлости чрезмерное беспокойство, но, полагаю, об этом стоит подумать. Вспомните, что случилось с Грацианом и вторым императором, носившим ваше имя – оба они были свергнуты тщеславными полководцами. Ни для кого не секрет, что Аэций на все готов пойти ради того, чтобы получить ваше согласие на брак его сына, Гауденция, с вашей дочерью Евдокией. Возникает вопрос: почему это так для него важно? А что, если в результате этого союза родится мальчик?..

– Хватит ходить вокруг да около, Гераклий, – резко оборвал его Валентиниан. – На что ты намекаешь?

– Ни на что, ваша светлость, так, размышляю вслух, – вкрадчиво произнес евнух. – Хочу лишь заметить, что если то будет ребенок королевских кровей, Аэций может и не устоять перед соблазном.

– Не устоять перед соблазном? – переспросил Валентиниан, бледнея. – Соблазном узурпировать наш трон, прикрываясь именем внука? Это ли ты хотел сказать?

– Я лишь то хотел сказать, что вашей светлости следует быть крайне осторожным, – мягко, заискивающе произнес Гераклий. – На всякий случай. Аэций, как мы знаем, человек нелицеприятный: уничтожил Бонифация, унизил вашу матушку, плюет на ваши указы. Кто знает, на что он готов пойти ради собственной выгоды? Мой совет: будете с ним встречаться, не оставайтесь наедине, или, по крайней мере, не забудьте вооружиться.

– Благодарю тебя, Гераклий, – сказал император. – Ты верный друг. Хотелось бы нам, чтобы все наши советники так заботились о нашем благополучии! А теперь можешь нас оставить. Нам нужно обдумать твои слова.

Отвесив поклон, евнух исчез за дверью; на губах его играла злорадная улыбка. Как и его хозяин, ранее он часто становился объектом насмешек Аэция. Что ж, вскоре, возможно, ему удастся поквитаться!

* * *

Протянув меч сопровождавшему его centenarius, Аэций отпустил охрану, дюжину молодых, статных германцев, не раз доказывавших свою верность и отвагу. Безоружный, направился он к воротам дворца Домициана. Оказавшись по другую их сторону, он вспомнил предостережение Тита и прочих агентов, настоятельно советовавших ему не встречаться с Валентинианом, не приняв дополнительных мер безопасности. Император раздражен, подозрителен и психически неуравновешен, говорили они, и не скрывает своего возмущения тем, что патриций пожелал явиться в Рим без приглашения. Но Аэций от этих предупреждений лишь отмахнулся. Что может ему сделать Валентиниан? Наорать на него? Угрожать? Если император попытается его арестовать, его телохранители – едва слухи об этом выйдут за пределы дворца – тут же придут на выручку. С охраной Валентиниана они справятся в считаные минуты – та хоть и носит красивую форму, напоминает скорее кучку игрушечных солдатиков, нежели настоящих бойцов.

Аэций уверенно вошел в левый – для официальных приемов – блок состоявшего из трех строений дворца, где его уже ожидал silentiary, один из римских вельмож, выполнявший функции начальника дворцовых служб. Он проводил патриция через триклиний и перистиль в приемный покой, отделанную разноцветным мрамором огромную залу, вдоль стен которой рядами стояли гигантские статуи. На установленном в дальнем конце залы троне восседал Валентиниан. К удивлению Аэция, император был не один: со всех сторон его окружали придворные и евнухи, среди которых выделялся своими округлыми формами любимец Валентиниана, Гераклий.

Внезапно Аэций ощутил беспокойство – он-то рассчитывал переговорить с императором наедине, – но уже через пару секунд тревога его сменилась презрением. Понятное дело: Валентиниан испуган, не знает, как быть, и, для получения моральной поддержки, собрал вокруг себя подхалимов и лизоблюдов, готовых поддержать его в любом решении. И все же, сказал себе Аэций, проявлять истинные чувства ему не следует. Королевский брак – вопрос деликатный и важный; тут, прежде всего, нужно быть дипломатом. Размеренной поступью он подошел к трону и, остановившись в паре шагов от него, отвесил императору поклон.

– Полагаю, ты пришел заявить о притязаниях твоего сына на руку моей дочери, – произнес Валентиниан, подавшись вперед. В его прозвучавшем чересчур громко голосе звучал не вопрос, скорее – утверждение.

– Я бы не стал говорить о каких-то притязаниях, ваша светлость, – спокойно ответил Аэций. Впервые он, понимая, что лишь такт может помочь ему добиться своего, обратился к императору так, как того требовал этикет. – Насколько я понимаю, принцесса Евдокия хочет этого брака не меньше Гауденция.

– Сказал бы уж: «не меньше меня самого», – накинулся на него Валентиниан. – Уверен ли ты, что речь идет лишь о счастье наших детей, а никак не о твоих собственных амбициях?

– О каких амбициях вы говорите, ваша светлость? – спросил Аэций, слегка озадаченный. – Безусловно, породниться с прославленным родом Феодосия – огромная честь для моей семьи. Но, за исключением престижа, который дает мне этот брак, я не получаю ничего более.

– Ты лжешь! – закричал император. – Этот брак для тебя – первый шаг к императорской мантии; если уж не для тебя лично, так для твоего сына, или внука, если такой родится. Породнившись со мной, ты получишь возможность обрести трон на законных основаниях.

– Со всем уважением, ваша светлость, заявляю: это полная чепуха, – возразил Аэций. – Если кто и выиграет от такого союза, то не я, а империя. Вы сами, к искреннему сожалению всех ваших подданных, до сих пор – надеюсь, лишь пока – не имеете наследника-сына. Если, к несчастью, ваша супруга так и не родит вам такового, и в том случае, если в результате брака моего сына с вашей дочерью у них появится ребенок-мальчик, династия Феодосия, правящая уже на протяжении семидесяти лет, продолжит свое существование. А это, ваша светлость, принесет нам стабильность – бесценный дар. Солдаты всегда выступают за преемственность во власти, потому что она является гарантией выплат им жалованья и бенефиций. Соответственно, становится ничтожной и угроза узурпации трона, что всегда несло Риму одни лишь беды. Неужели вы считаете, что я, человек, всю жизнь свою желавший Западной римской империи лишь процветания, могу поставить государство под опасность ради получения собственной выгоды?

– Да ты жаждешь этого! – вскричал Валентиниан, брызжа слюной. – Твои гладкие речи, изменник, не введут меня в заблуждение. Постоянно, всю свою жизнь, ты пытался лишить мою мать и меня власти, которая принадлежит нам по праву. Но нет же, главного – пурпура и диадемы – ты не получишь никогда.

С этими словами Валентиниан выхватил кинжал, спрятанный в складках его одежд, и, набросившись на Аэция, вонзил лезвие в его грудь. Тут же, стараясь не отставать от своего хозяина, на полководца налетела, словно стая коршунов, и вся императорская свита. Уже через пару секунд кровь хлестала из десятков ран, испещривших тело патриция; не успев вымолвить и слова, он замертво свалился к ногам Валентиниана.

«Только что узнал я ужасную новость – убили Аэция [написал Тит в “Liber Rufinorum”]. Для меня это не меньшая утрата, чем смерти Гая и Клотильды. Он олицетворял собой все лучшее, что есть в Риме: отвагу, честь, стойкость; о большей привилегии, чем служить ему, я и мечтать никогда не смел. И вот он пал от руки этого аморального труса, Валентиниана! Как же все это отвратительно и бесчестно!

О смертоубийстве во дворце говорят следующее: тайно приглашенных туда друзей Аэция перерезали едва ли не сразу, как они явились, всех до единого. Был среди них и Боэций, префект претория. Народу объявили, что Аэций напал на Валентиниана, и тот вынужден был убить его, защищаясь. Никто в это не верит; телохранители Аэция клянутся, что тот входил во дворец безоружным и совершенно умиротворенным. Рим кипит от возмущения; не удивлюсь, если его разъяренные жители пойдут на штурм Домус Августана.

Убийство это будет иметь просто-таки катастрофические последствия для Запада. Замены Аэцию я не вижу. Можно сказать, что, убив его, Валентиниан собственноручно подтолкнул империю к краю пропасти. Больше сейчас писать не могу; в голове моей – сумбур от горя и смятения».