Текст книги "В канун Рождества"

– В такой день, как сегодня, во дворик, конечно, не тянет, но летом приятно будет посидеть в шезлонге.

– Мне у вас нравится. – Франческа с хозяйственным видом окинула взглядом кухоньку. – Холодильника у вас нет. И стиральной машины тоже. И морозильника нет.

– Да, морозильника у меня нет. Но холодильник есть, и стиральная машина тоже, они стоят в сарайчике в конце двора. А тарелки я мою в раковине – для посудомоечной машины нет места.

– Думаю, моя мама скорее умрет, чем станет сама мыть посуду.

– Не такой это тяжкий труд, когда живешь одна.

– Мне нравятся ваши чашки. Синие с белым.

– И мне нравятся. Каждый раз, когда мне попадается красивая чашка, я не могу удержаться и покупаю ее. Уже столько набралось, что еле в шкаф помещается.

– А что на втором этаже?

– Две комнатки и крохотная ванная. Ванна такая маленькая, что мне приходится свешивать ноги через край. А комнаты – это спальня и мастерская, там я шью. Если кто-то приезжает в гости, ему приходится спать в мастерской, рядом со швейной машинкой и лоскутками.

– Да, папа говорил мне, что вы делаете подушки. Что ж, для одного человека здесь как раз хватает места. Ну и для собаки тоже. Как в кукольном домике.

– У тебя есть кукольный домик?

– Есть, но я больше с ним не играю. У меня теперь животные. Морская свинка, ее зовут Красотка, только она сейчас не очень красивая – у нее по всей шкурке пошли какие-то ужасные пятна. Надо идти к ветеринару. И еще кролики. И пони. – Франческа сморщила нос. – Его зовут Принц, только он очень мохнатый. Пожалуй, мне пора. Мама сказала, что я до ланча должна его почистить, а его хоть целый век чисть – и все равно не вычистишь. Особенно в дождь. Спасибо, что показали мне ваш дом.

– Мне это было приятно. Спасибо, что привезла мне такое любезное приглашение.

– Вы придете?

– Конечно приду.

– Пешком?

– Нет. В такой дождь надо ехать на машине. Знаешь, где я держу свою машину? На улице.

– Это старый синий «форд-фиеста»?

– Он самый. Но старый – понятие относительное. Главное, колеса крутятся и мотор работает.

Франческа мило улыбнулась, продемонстрировав свои утыканные железками зубы.

– Значит, увидимся, – сказала она. Взяла куртку, с которой все еще капало, надела ее на себя, высвободила косички. Элфрида открыла дверь. – Мама сказала: без четверти час.

– Я не опоздаю. И спасибо тебе, что навестила меня.

– Я к вам еще приеду, – пообещала Франческа.

Элфрида смотрела, как девочка шлепает по лужам к калитке. Минуту спустя она уже вскочила на велосипед, помахала рукой и, бешено крутя педали, помчалась по лужам. Еще мгновение – и она скрылась из вида.

Оскар, Глория и Франческа стали первыми друзьями Элфриды. Через них она познакомилась с другими. Не только с Макгири и Миллсами, но и с Фубистерами, респектабельным семейством, которое ежегодно устраивало праздник в парке, окружавшем их старый викторианский дом. И еще с одним старожилом – капитаном в отставке Бартон-Джонсом, вдовцом, заядлым садоводом, председателем Ассоциации общественных тротуаров и ведущим певчим в церковном хоре. Бартон-Джонс, которого друзья звали просто Бобби, любил устраивать вечеринки с выпивкой и называл свою спальню каютой. Ну и наконец, ее друзьями стали Данны – очень богатые люди, которые купили старый дом приходского священника и превратили его в чудесное удобное обиталище с игровыми комнатами и крытым плавательным бассейном с подогретой водой.

Другие обитатели Дибтона, из тех, что поскромнее, входили в жизнь Элфриды постепенно, один за другим, вместе с повседневными заботами и делами: миссис Дженнингс, хозяйка деревенского магазина и почты; мистер Ходкинс, который раз в неделю объезжал всех жителей деревни на своем мясном фургончике (он придерживался твердых политических воззрений, а также был надежным источником новостей и сплетен), Альберт Меддоуз, который отозвался на ее объявление (почтовую карточку, выставленную в витрине миссис Дженнингс) о том, что она нуждается в помощи садовника, и, притом что оказался одноруким, энергично взялся за дело.

Викарий и его жена пригласили Элфриду на ужин а-ля фуршет, во время которого она снова получила приглашение вступить в «Женский институт». Снова вежливо отклонив его (ей не доставляли удовольствие автобусные экскурсии, и она в жизни не законсервировала ни одной банки джема), она все же согласилась принять участие в работе начальной школы и на Рождество поставила с ребятишками пантомиму.

Новые знакомые были очень приветливы и гостеприимны, но больше всех Элфриде нравились Бланделлы – с ними было интересно и приятно проводить время. Гостеприимство Глории не знало границ. Не проходило недели, чтобы Элфриду не пригласили в Грейндж – на обильный обед или ужин, на теннисный турнир (сама Элфрида в теннис не играла, но очень любила смотреть, как играют другие) или на пикник. Случались и другие, более значительные события: весенний кросс на соседней ферме, посещение Национального парка, вечер в театре в Чичестере. Элфрида провела с Бланделлами Рождество и встретила Новый год, а когда она устроила первый прием для новых друзей (к тому времени Альберт Меддоуз уже реанимировал ее садик, выровнял каменные плиты на дорожках, подрезал жимолость и покрасил сарай), Оскар вызвался быть барменом, а Глория на своей просторной кухне наготовила всяких вкусностей.

Однако все хорошо до известных пределов. Если Элфрида не хотела, чтобы Бланделлы полностью завладели ею, надо было что-то делать. Она с самого начала поняла, что Глория очень властная женщина, и вполне отдавала себе отчет о грозящей опасности. Элфрида уехала из Лондона, чтобы жить своей собственной жизнью, и понимала, что Глории в порыве истового служения обществу ничего не стоит смести со своего пути (а может быть, и утопить в море бурной энергии) одинокую, начисто лишенную бойцовских качеств женщину.

И Элфрида стала время от времени находить предлог отказаться от приглашения. Она говорила, что перегружена работой или что она уже приняла приглашение каких-то воображаемых знакомых, которых Глория не знает. Время от времени они с Горацио уезжали в какую-нибудь дальнюю деревню, где их никто не знал, поднимались по склону холма, минуя отары овец, или шли по берегу темноводного, быстрого ручья. В конце тропинки, как правило, оказывался трактирчик, полный незнакомых людей, где можно было съесть сэндвич, выпить кофе и насладиться одиночеством.

Только так Элфрида могла спокойно проанализировать свои отношения с Бланделлами объективно и беспристрастно, расставив все по местам.

Во-первых, ей очень нравился Оскар; может быть, даже слишком нравился. Она уже давно вышла из возраста романтической влюбленности, другое дело – дружеские отношения. С самой первой их встречи возле дибтонской церкви она почувствовала к нему симпатию и получала все больше удовольствия от общения с ним. Оказывается, первое впечатление не так уж обманчиво, время это доказало.

Но лед был тонок. Элфрида не отличалась излишне высокими моральными принципами – все время, что она жила со своим дорогим, ныне покойным, возлюбленным, он оставался мужем другой женщины. Правда, Элфрида никогда не встречалась с его женой, да и его брак уже потерпел крах к тому времени, как они с Элфридой нашли друг друга, поэтому она никогда не испытывала чувства вины. С другой стороны, довольно часто разыгрывался другой, не столь безобидный сценарий, и не раз Элфрида была ему свидетельницей: одинокая леди, которую брала под крыло близкая подруга, сбегала с мужем этой сердобольной подруги.

Но с Элфридой такое не случится. Она знала, что ее сила – в понимании опасности и здравом смысле.

А кроме того, Франческа, одиннадцатилетняя дочка Бланделлов. Элфрида была бы счастлива иметь такую дочь: независимую, открытую, прямую, смешливую. И с богатым воображением, как видно развившимся в девочке от ненасытного чтения книг. Франческа так погружалась в чтение, что головы от книги не поднимала, даже если кто-нибудь входил в комнату, включал телевизор и заводил громкий разговор. В школьные каникулы она частенько заглядывала на Пултонс-роу – поиграть с Горацио, посмотреть, как Элфрида шьет свои подушки. Девочка засыпала Элфриду вопросами о театральном прошлом и слушала ее рассказы как завороженная.

Ее отношения с отцом были удивительно нежными и близкими. По возрасту он годился ей в деды, но удовольствие, которое они получали от общения друг с другом, невозможно было сравнить с обычным общением детей и родителей. Из-за двери музыкальной комнаты неслась веселая песенка – это отец и дочь играли в четыре руки, и неверная нота вызывала не взаимные обвинения, а веселый смех. Зимними вечерами отец читал дочери вслух; они уютно усаживались в большом кресле, и девочка то и дело обвивала руками шею отца и целовала его в белую макушку.

Что до Глории, то она больше дружила со своими взрослыми сыновьями, чем с поздней дочкой. Элфрида общалась с ними и с их хорошенькими, модно одетыми женами, когда они заезжали в Грейндж по пути на уик-энд или прибывали из Лондона на воскресный ланч. Оба светски вежливые и самоуверенные, они были так похожи друг на друга, что казались близнецами. У Элфриды было такое чувство, что ни тот ни другой не одобряют ее присутствия в доме, но, поскольку они ей не нравились, это ее не беспокоило. Глория их обожала: одаривала овощами и фруктами с огорода, а в час отъезда махала вслед рукой как всякая сентиментальная мать. Она свято верила, что ни один из ее сыновей не может совершить ничего плохого, но Элфрида подозревала, что без одобрения матери Дафне и Арабелле тут же была бы дана отставка.

Франческа была другая. Безусловно, Оскар оказывал на нее влияние, но все же она шла своим путем. Хотя книги и музыка нравились ей больше, чем занятия спортом в пони-клубе, она никогда не бунтовала, не дулась, с любовью ухаживала за своим строптивым пони, регулярно трусила на нем по кругу на лужайке, которую Глория выделила для выгула лошадей, и совершала дальние выезды по укромным тропинкам вдоль речки. В этих прогулках ее часто сопровождал Оскар – на допотопном велосипеде, сохранившемся со школьных лет.

Глория не мешает этой дружбе, очевидно, потому, что Франческа не представляет для нее особого интереса, решила Элфрида. Эта женщина вся поглощена своей бурной жизнью, приемами, друзьями. Ей важна роль лидера. Иногда она напоминала Элфриде охотника, трубящего в рог, чтобы привлечь внимание, и размахивающего плеткой, чтобы собрать в круг своих собак.

Лишь однажды Элфрида вызвала неодобрение Глории. Это случилось на праздничном обеде у Фубистеров. Чинный прием с соблюдением всех формальностей, зажженные свечи, поблескивающее серебро, старый дворецкий, ожидающий гостей у стола. После обеда в длинной и довольно холодной (вечер был промозглый) гостиной Оскар сел за рояль и сыграл этюд Шопена, а потом сказал, что Элфрида должна спеть.

Она растерялась, стала отказываться: она уже столько лет не поет, голос безнадежно сел…

Но тут к уговорам присоединился старый сэр Эдвин Фубистер.

– Прошу вас, – сказал он, – я так люблю пение.

Он сказал это столь простодушно, что Элфрида заколебалась. Да, ее голос утратил юношеский тембр и вибрирует на высоких нотах, да, она сделает себя посмешищем, ну и что? В этот момент ее взгляд упал на раскрасневшееся лицо Глории – в нем проступило что-то бульдожье и ясно читалось неодобрение и тревога. Значит, Глория не хочет, чтобы она пела? Чтобы встала рядом с Оскаром и развлекала гостей? Глории явно не нравилось, когда кто-то отвлекал внимание от нее самой. Элфрида даже ощутила неловкость, словно застала ее неодетой.

Конечно, можно было бы проявить осторожность, все же вежливо отказаться, принести извинения. Но Элфрида вкусно пообедала, выпила превосходного вина и расхрабрилась. Она никогда не позволяла себя запугивать и не собиралась изменять этому правилу. Поэтому она улыбнулась, глядя в нахмуренное лицо Глории, и повернулась к хозяину дома.

– Что ж, я не против. С удовольствием…

– Замечательно! – Сэр Эдвин, как ребенок, захлопал в ладоши. – Вы нам доставите удовольствие.

Элфрида встала и пошла к роялю, где ее ждал Оскар.

– Что будете петь?

Она сказала:

– Песню, которую пели когда-то Роджерс и Харт. Вы ее знаете?

– Конечно.

И он заиграл вступление. Элфрида расправила плечи, глубоко вздохнула…

 
Я бросил взгляд на тебя,
лишь единственный взгляд.
 

Голос у нее стал слабее, но она не фальшивила.

И сердце замерло…

Ее вдруг охватило беспричинное счастье: она снова почувствовала себя молодой, вместе с Оскаром они наполняли комнату музыкой своей юности.

До конца вечера Глория не произнесла ни одного слова, о ней все словно забыли. Пока гости выражали свое восхищение и поздравляли Элфриду, она пила бренди. Когда пришло время расходиться, сэр Эдвин проводил их к машине. Элфрида пожелала ему доброй ночи и забралась на заднее сиденье. За руль сел Оскар, и Глории пришлось довольствоваться ролью пассажира в ее собственном авто.

Уже подъезжая к дому, Оскар спросил жену:

– Как тебе понравился вечер?

– У меня болит голова, – коротко ответила она.

Ничего удивительного, подумала Элфрида, но благоразумно промолчала. Она давно заметила, что Глория Бланделл, расчетливая, практичная, с луженым желудком, слишком много пьет. Не раскисает, держится на ногах, но пьет действительно много. И Оскар это знает.

Оскар. Сейчас, в серый октябрьский день, в лавке миссис Дженнингс он забирает свои газеты и покупает пакет собачьего корма. Он в вельветовых брюках, толстом домашнем свитере и грубых башмаках. Наверное, копался в саду, вспомнил про газеты и пришел сюда.

Миссис Дженнингс подняла глаза:

– Добрый день, миссис Фиппс.

Оскар повернулся и увидел ее.

– Элфрида! Добрый день.

– Вы пешком пришли? Я не заметила вашей машины.

– Оставил ее за углом.

Он отступил в сторонку, давая место Элфриде.

– Давно мы вас не видели. Как жизнь?

– Погода осточертела.

– Да уж, погода отвратительная, – встряла миссис Дженнингс. – Холодно, грязь, делать ничего не хочется. Ну, что у вас там, миссис Фиппс?

Элфрида выложила содержимое корзины на прилавок. Хлеб, полдюжины яиц, бекон и масло, две банки собачьего корма и интерьерный журнал «Бьютифул хоумс».

– Записать на ваш счет?

– Будьте любезны. Кошелек не захватила.

Оскар увидел журнал.

– Решили заняться ремонтом?

– Нет. Но мне нравится читать о том, что делают другие, – это успокаивает. Все равно что слушать советы, как надо стричь газон.

Миссис Дженнингс рассмешили ее слова.

– Дженнингс убрал косилку в сарай еще в сентябре. Ненавидит косить траву.

Оскар подождал, когда Элфрида переложит все покупки в свою корзину, потом предложил:

– Вас подвезти?

– Я не прочь и пешком пройтись. Со мной Горацио.

– И его я тоже приглашаю. Спасибо, миссис Дженнингс, до свидания.

– Всего хорошего, мистер Бланделл. Передавайте привет жене.

Они вместе вышли из магазина. На тротуаре по-прежнему торчали мальчишки. К ним присоединилась сомнительного вида девчонка, с иссиня-черной копной волос, в кожаной юбке, которая едва прикрывала зад, и с сигаретой в зубах. Ее присутствие, наверное, раззадоривало подростков: они разыгрывали какие-то пантомимы и оглушительно гоготали. Горацио, явно страдавший от такого соседства, выглядел несчастным. Элфрида отстегнула поводок от решетки, и он облегченно замахал хвостом. Они завернули за угол и прошли по узкому переулку до того места, где Оскар оставил машину. Элфрида села сзади, а Горацио устроился на полу и положил морду ей на колени. Когда Оскар присоединился к ним, захлопнул дверцу и включил зажигание, Элфрида сказала:

– Вот уж не думала, что встречу кого-то в магазине в такой час. Обычно здесь собираются с утра. Там-то и узнаешь все новости.

– Да, конечно. Но Глория в Лондоне, а я забыл про газеты.

Он выехал на главную улицу. Уроки в школе кончились, и по тротуарам, волоча по земле ранцы, тащились домой усталые чумазые ребятишки. На церковном дворе служитель жег листву, в промозглый недвижный воздух поднимался струйками серый дымок.

– Когда же она уехала?

– Вчера. Там у нее какие-то дела, встречи. Не говоря уже о сыновьях. Она поехала на поезде, я должен встретить ее в половине седьмого.

– Может, заглянете ко мне на чашку чая? Или предпочитаете вернуться к своим клумбам?

– Как вы узнали, что я возился в саду?

– Неопровержимые улики плюс женская интуиция. У вас грязь на башмаках.

Он рассмеялся:

– Совершенно верно, Холмс! Что ж, от чашки чая я не откажусь.

Они миновали трактир. Еще минута-другая, и машина въехала в переулок, где вниз по склону тянулся ряд маленьких коттеджей – улочка Пултонс-роу. У калитки Оскар остановился, и Элфрида с Горацио выбрались из машины. Освободившись от поводка, пес помчался по тропинке к дому; Элфрида с корзиной в руке последовала за ним и открыла дверь.

– А вы когда-нибудь ее запираете? – спросил у нее за спиной Оскар.

– Во всяком случае, не тогда, когда иду за покупками. Воровать у меня нечего. Входите. – Элфрида прошла на кухню и принялась выкладывать на стол содержимое корзины. – Будьте добры, разожгите камин. А то что-то сегодня мрачноватый денек.

Она наполнила чайник и поставила на плиту. Потом сняла жакет, повесила его на спинку стула и начала накрывать на стол.

– Вам кружку или чашку? – спросила она.

– Садовникам полагаются кружки, – отозвался он из комнаты.

– Будем пить у камина или сядем здесь?

– Мне всегда приятнее, когда мои колени под столом.

Элфрида без особой надежды открыла коробки с печеньем. Две были пусты, в третьей оказалась половина имбирного пряника. Она поставила коробку на стол, положив рядом нож. Отыскала в холодильнике молоко и перелила из картонного пакета в желтый фаянсовый кувшинчик. Нашла сахарницу. Из гостиной послышалось потрескивание дров в камине. Элфрида подошла к двери и, прислонясь к косяку, стала наблюдать за Оскаром. Он осторожно укладывал на вершину костерка из тонких поленьев два куска угля.

Почувствовав присутствие Элфриды, он выпрямился и, повернув голову, улыбнулся ей.

– Хорошо занялся. Я грамотно уложил и поджег со всех сторон. Вам нужны дрова на зиму? Если хотите, могу прислать.

– А где мне их хранить?

– Можно сложить в палисаднике, у стены.

– Замечательно, если это вас не разорит.

– У нас их более чем достаточно. – Оскар вытер руки о брючины. – А знаете, у вас тут очень мило.

– Да, только трудно навести порядок. Мало места. С этими вещами такая морока! Я не очень-то люблю выкидывать то, к чему привыкла. Есть две-три вещички, которые я вожу с собой многие годы с тех пор, как я выступала на сцене. Таскаю на горбу раковину, как улитка. Шелковая шаль и забавные безделушки всегда делали мои временные квартиры немного уютнее.

– Пара стаффордширских собачек просто очаровательна.

– Я всегда возила их с собой, только на самом деле они не парные.

– И маленькие дорожные часы.

– Они тоже всегда путешествовали со мной. Их оставил мне мой крестный отец. А одна вещь, возможно, действительно ценная – вон та маленькая картина.

Она висела по левую сторону от камина, и Оскар надел очки, чтобы лучше ее разглядеть.

– Где вы ее приобрели?

– Это подарок одного актера. Мы с ним участвовали в новой постановке «Сенной лихорадки» в Чичестере, и под конец сезона он сказал, что хочет, чтобы эта картина была у меня. Он откопал ее в какой-то лавке и, думаю, не так уж много за нее заплатил, но был уверен, что это Дэвид Уилки.

– Сэр Дэвид Уилки? – Оскар нахмурился. – Ценная вещь. Но почему он отдал ее вам?

– В благодарность за то, что я штопала ему носки, – невозмутимо ответила Элфрида.

Оскар снова повернулся к картине. На небольшом полотне – двенадцать на восемь дюймов – была изображена пожилая пара в одеждах восемнадцатого века, сидящая за столом, на котором лежит огромная Библия в кожаном переплете. Фон приглушен, мужчина в темном костюме, а женщина в красном платье, канареечно-желтой шали, накинутой на плечи, и белом капоре с оборками и лентами.

– Мне кажется, что она собралась на какой-то веселый праздник.

– Вне всякого сомнения. Элфрида, вам все-таки следует запирать входную дверь.

– Наверное.

– Картина застрахована?

– Она сама – моя страховка. На черный день.

– Значит, это талисман? – Оскар улыбнулся и снял очки. – Мне кажется, Элфрида, у вас особый дар: вы так удачно подбираете себе вещи, что все вместе они выглядят удивительно мило. Уверен, здесь нет ни одной, которую бы вы не считали прекрасной или полезной.

– Оскар, вы говорите мне приятнейшие слова.

В этот момент из кухни донесся свист чайника. Элфрида пошла снять его с горелки, и Оскар последовал за ней. Он смотрел, как она заваривает чай в круглом коричневом чайнике.

– Пусть настоится хорошенько. Вот лимон, если хотите. А еще есть имбирный пряник, только он немного подсох.

– Чудесно! – Оскар выдвинул стул и уселся на него с явным облегчением, точно у него устали ноги.

Элфрида устроилась напротив и стала разрезать пряник.

– Оскар, – сказала она, – я уезжаю.

Он не ответил. Она подняла глаза и увидела на его лице удивление и испуг.

– Навсегда? – спросил он.

– Конечно же нет.

– Слава богу! Вы меня здорово напугали.

– Я уже никогда не покину Дибтон, я же вам говорила. Я приехала сюда провести сумеречные годы. Но пора немного отдохнуть.

– Вы устали?

– Нет, но осень всегда действует на меня угнетающе. Она – словно какая-то тоскливая полоса между летом и Рождеством. Мертвый сезон. К тому же приближается мой день рождения. Шестьдесят два. Так что самое время для перемен.

– Разумное решение. Это пойдет вам на пользу. Куда же вы едете?

– На самый краешек Корнуолла. Туда, где чихнешь – и рискуешь свалиться со скалы в Атлантический океан.

– Корнуолл? – На лице Оскара отразилось изумление. – Почему Корнуолл?

– Потому что там живет мой кузен. Зовут его Джеффри Саттон, и он ровно на два года моложе меня. Мы с ним давние друзья. Он из тех милых людей, которым можно запросто позвонить и сказать: «Я хочу приехать и пожить у тебя». И он наверняка ответит: «Приезжай». Причем так, что веришь: он действительно этому рад. Так что мы с Горацио завтра выезжаем.

Оскар в сомнении покачал головой:

– Никогда не слышал, что у вас есть кузен. И вообще какие-то родственники.

– Что ж я, по-вашему, родилась от непорочного зачатия?

– Да нет. Просто я удивлен.

– Я не часто вспоминаю о своей семье. – Элфрида сбавила тон. – Живу сама по себе. Но Джеффри – особенный родственник. Мы с ним не теряем связь.

– У него есть жена?

– Даже две. Правда, первая уже в прошлом. Это была настоящая головная боль по имени Доди. Думаю, его пленили ее хорошенькое личико и беззащитность, но вскоре выяснилось, что он связал себя узами брака с жуткой эгоисткой и бездельницей. Она стремилась под любым предлогом ускользнуть из дома, и Джеффри тратил чуть ли не весь заработок на оплату кухарок и нянь для дочерей.

– И что же произошло с их браком? – с интересом спросил Оскар.

– Когда девочки выросли, получили образование и сами начали зарабатывать деньги, Джеффри ушел. К Серене. Она прелестная женщина, намного моложе его. Работала цветочницей, делала букеты для всяких там званых вечеров и прочее. Джеффри знал ее давно. Он ушел от жены и с работы одновременно и уехал с Сереной подальше от Лондона. Когда кончился пренеприятный бракоразводный процесс, женился. У них есть сын и дочь. Живут они скромно, разводят кур и летом пускают туристов. Постель и завтрак.

– Счастливы?

– О да!

– А дочери от первого брака?

– Я потеряла с ними связь. Старшую зовут Никола. Она вышла замуж, родила ребенка. Неприятная особа, вечно всем была недовольна и жаловалась, что судьба к ней несправедлива. По-моему, она всегда завидовала Кэрри.

– Родной сестре?

– Именно. А вот Кэрри – прелесть. Вся в Джеффри. Лет десять назад, когда мне делали операцию, она приехала и шесть недель ухаживала за мной. Я тогда жила в маленькой квартирке в Патни. Кэрри все взяла в свои руки, и мне было с ней очень хорошо. – Элфрида нахмурилась, что-то подсчитывая в уме. – Сейчас ей должно быть около тридцати.

– Она замужем?

– Не думаю. Знаю, что она жила в Австрии, работала в туристической компании, инструктором по лыжам. Больше всего на свете она любила лыжный спорт. Что бы там ни было, я уверена – Кэрри счастлива. Кажется, чай заварился. – Элфрида наполнила кружку Оскара и отрезала ломтик пряника. – Так что у меня есть родственники, хотя и не очень близкие. – Элфрида улыбнулась. – А у вас?

Оскар поскреб в затылке:

– Как и вы, я не очень хорошо представляю, где они сейчас находятся и чем занимаются.

– Расскажите.

– Ну… – он задумчиво жевал пряник, – моя бабушка была шотландкой. Как вам для начала?

– Неплохо!

– У нее был дом в Сазерленде, большое поместье, ферма.

– Состоятельная леди.

– Обычно я проводил у нее летние каникулы, но она умерла, когда мне было шестнадцать лет, и больше я туда не ездил.

– Как называлось поместье?

– Корридейл.

– Наверное, дом был огромный?

– Да нет. Но очень удобный. Мне запомнились сытная еда, резиновые сапоги и удочки, разбросанные по всему дому. И чудесные запахи: цветы, пчелиный воск – им полировали мебель, аромат поджаривающихся тетеревов и куропаток.

– Восхитительно! Даже слюнки текут. Ваша бабушка наверняка попала в рай.

– Не знаю. Хотя она была необычайно талантлива и ни на что не претендовала.

– Талантлива в чем?

– У нее был талант жить. И несомненно, музыкальный. Она была замечательной пианисткой. Думаю, я унаследовал способности к музыке от нее, и именно она направила меня на эту стезю. В Корридейле всегда звучала музыка. Она стала частью моей жизни.

– Что еще вы там делали?

– Не помню. По вечерам охотился на зайцев. Ловил форель. Играл в гольф. Бабушка пыталась научить меня, как целиться в лунки, но с ней я не мог состязаться. Приезжали гости, и мы играли в теннис, а если было тепло, что случалось редко, я на велосипеде ездил к морю купаться. В Корридейле не важно было, что ты делаешь. Это был отдых, и очень веселый.

– И что же случилось потом?

– Бабушка умерла во время войны. Поместье унаследовал мой дядя и переехал туда жить.

– Он приглашал вас на летние каникулы?

– Мне исполнилось шестнадцать лет. Я был весь погружен в музыку. Сдавал экзамены. Другие интересы, другие люди. Другая жизнь.

– Он так там и живет? Я имею в виду, ваш дядя.

– Нет, теперь он живет в Лондоне, неподалеку от Альберт-холла.

– Как его фамилия?

– Маклеллан. Гектор Маклеллан.

– Великолепно! У него есть килт и рыжая борода?

– Нет, он уже очень стар.

– А Корридейл?

– Дядя передал его своему сыну Хьюи, лентяю и бездельнику. А тот любит шикарно жить и оригинальничать. Хьюи сразу же стал приглашать в Корридейл приятелей, которые пили его виски и вели себя так, что слуги, проработавшие в поместье много лет, были просто в отчаянии. Потом Хьюи решил, что жизнь на севере не для него. Он продал поместье и отправился на Барбадос. Насколько мне известно, он и сейчас живет там со своей третьей женой и продолжает развлекаться.

Элфрида позавидовала:

– Какой интересный человек!

– Нет, вовсе не интересный. Его поступки весьма предсказуемы. Мы поддерживаем с ним связь, но друзьями никогда не были.

– Значит, вы никогда больше там и не побываете?

– Похоже, что так. – Оскар откинулся на спинку стула и скрестил руки. – Правда, бабушка оставила нам с Хьюи еще один дом. Он уже много лет сдается какой-то пожилой паре. Каждые три месяца я получаю небольшую ренту. Хьюи, разумеется, тоже. Думаю, ему хватает этих денег на пару попоек.

– А дом большой?

– Не очень. Стоит в центре маленького городка. Когда-то это была контора управляющего поместьем, а потом его переделали в жилой дом.

– Очень интересно. Хотела бы я иметь дом в Шотландии!

– Полдома.

– Полдома лучше, чем ничего. Вы можете поехать туда с Франческой на каникулы.

– Мне почему-то это и в голову не приходило. Честно говоря, я вообще про этот дом не вспоминаю. Скорее всего, рано или поздно Хьюи предложит мне либо выкупить его половину, либо продать ему мою. Но меня это мало беспокоит. Я предпочитаю не торопить события. Чем меньше дел я имею с Хьюи Маклелланом, тем лучше.

– Прячетесь от проблем?

– Просто ни за чем не гонюсь. Ну и когда же вы уезжаете?

– В следующую среду.

– Надолго?

– На месяц.

– Открытку нам пришлете?

– Непременно.

– Дайте знать, когда вернетесь.

– Сразу же.

– Нам будет вас недоставать, – сказал Оскар, и у Элфриды потеплело на сердце.

Домик назывался Эмбло-коттедж. Гранитным фасадом он был обращен к северным ветрам и к Атлантике; немногочисленные на этой стороне окошки были маленькие, глубоко посаженные, однако подоконники достаточно широкие для горшков с геранью, причудливых обломков плавника и раковин. Серена любила собирать раковины. Когда-то этот коттедж был частью Эмбло, процветающей молочной фермы, и в нем жил пастух, но он ушел на пенсию, потом умер; молочные хозяйства механизировали, и фермер, дабы сократить расходы, продал коттедж. С тех пор тут трижды сменились хозяева, и в последний раз коттедж был выставлен на продажу, как раз когда Джеффри принял судьбоносное решение распрощаться с Лондоном, с Доди и со своей работой. Он прочел объявление в «Таймс», немедля сел в машину, ехал всю ночь напролет, чтобы посмотреть коттедж одним из первых, и обнаружил отсыревший домик, спрятавшийся в разросшихся кустах неухоженного сада, убого обставленный для сдачи в летний сезон. Но отсюда открывался вид на скалы и на море, по южной стене вилась глициния, а на лужайке цвел куст камелии.

Джеффри позвонил управляющему своего банка и купил коттедж. Когда они с Сереной въехали, в печных трубах были птичьи гнезда, обои клочьями свисали со стен, а в комнатах стоял запах сырости и плесени. Но какое это имело значение! Они расположились на спальных мешках и откупорили бутылку шампанского. Они были вместе и в своем доме.

Прошло десять лет. Два года ушло на то, чтобы привести дом в порядок. Все это время водопроводчики, плотники, плиточники и каменщики в заляпанных грязью башмаках бродили по комнатам, без конца пили чай и вели долгие разговоры о смысле жизни.

Время от времени Джеффри и Серена выходили из себя из-за того, как медленно продвигается работа, но одержать верх над этими философами-любителями было невозможно. Они не понимали смысла слова «поторопитесь» и дружно сходились на том, что поработать можно и завтра.

Но в конце концов рабочие удалились, оставив хозяевам небольшой, ладный, крепкий кирпичный дом с кухней и маленькой гостиной внизу и верхним этажом, куда вела скрипучая деревянная лестница. К задней стене кухни примыкало довольно просторное помещение, вымощенное плиткой. Прежде там была прачечная, а теперь висели дождевики и стояли резиновые сапоги; здесь же Серена установила стиральную машину и морозильник. Огромную фаянсовую раковину, которую Джеффри нашел в канаве, отмыли и отчистили, и теперь она пользовалась постоянным спросом: в ней мыли яйца, купали собак, составляли букеты из полевых цветов, которые Серена любила расставлять по дому в старомодных глиняных кувшинах. Наверху располагались три чистенькие спаленки со скошенными потолками и небольшая ванная комната, из окна которой открывался самый красивый вид на юг, на фермерские поля и поросший вереском склон холма.