Текст книги "Дикари"

Он омочил в нем свои губы.

– Горько, – пробормотал он самому себе. – Горько покидать то, что любишь...

Потом он выпил все содержимое кубка, большими глотками. Некоторые уже начали пить, другие задержались. Потому что начали понимать, что происходит у них на глазах. Установилась полная тишина.

Консул отдал пустой кубок в руки раба, который только что ему его принес, и зашатался, как будто у него вдруг закружилась голова. Гонорий и Сулла поспешили поддержать его.

Он наклонился вперед, издав хриплый стон. Рабы поспешили притащить скамейку. Сулла и Гонорий помогли ему сесть, но Изгнанник сразу согнулся пополам, держась руками за живот. Несмотря на это, он поднял к Сулле искаженное мукой лицо и попытался улыбнуться.

– Спасибо, мои друзья, спасибо! Цикута горька, как жизнь, – произнес он, с огромным трудом заглушая свои стоны. – И только дружба смягчает ее... – добавил он в своем последнем вздохе.

Его глаза закатились, и друзья положили его на скамейку.

Часть третья
Когда Металла любит

Глава 25
В прихожей у Цезаря

– Вот и ты, наконец! – воскликнул Тит при виде сестры, входящей в императорские покои, сильно накрашенной и задрапированной в шелк портным, который искусно прятал полноту и дефекты ее фигуры в мягких складках ткани.

Император Рима, ее брат, лежал на низком кресле, которое каждое утро приносили ему в комнату, чтобы вымыть и надушить его волосы.

– Никто об этом ничего не знает, Цезарь! Утром она уехала из дома в носилках со своим маленьким рабом, не сказав, куда направляется. Это все, что мне известно.

– Это невероятно, – пробормотал Тит с гримасой, исказившей его красивый рот.

Лицом он, по счастливой случайности, больше походил на свою мать Флавию Домициллу, чем на отца Веспасиана, черты лица которого, как заметил один насмешник, были постоянно искажены усталостью от жизни в седле.

– Давно я не видел такой красивой женщины, – продолжил Цезарь, – и вдруг, накануне того, как она должна разделить со мной ложе, она сбегает. Это необъяснимо и оскорбительно...

– Я согласна с тобой, – сказала Домитилла, – и я просто не понимаю, в чем тут дело...

– А Кассий Лонгин? Разве у него недостаточно ночных стражей и доносчиков в этом городе? Что известно ему?

– Насколько я знаю, не больше, чем мне. Он что, смеется над нами? У него есть хотя бы версия или подозрение?

– Да. Конечно. Он подозревает галла Суллу, наследника Менезия, который, как он говорит, влюблен в красавицу.

– Галла? – удивился Цезарь. – В чем он его обвиняет?

– Во всем. В том, что он упрятал ее под замок или убил. Он конечно же преувеличивает. Возможно, тебе известно, что я сама недавно узнала, – Кассий принадлежит к клану Лацертия и старается, естественно, очернить галла, который бросил Лепида прямо под ноги его другу, направлявшегося к трибунату...

– А ты что об этом думаешь?

– Я полагаю, что Манчиния слишком умна для того, чтобы подчиниться этому галлу, даже если он ей нравится и они вместе спят. И хочу добавить, что тот, кого называют Суллой, является идеалом истинного солдата, преданного Риму, его знаменам, императору и так далее, и что он, соответственно, не будет пытаться оспаривать у тебя эту девушку, на которую у него нет никаких прав. К тому же, если я хорошо поняла, у него и так полно забот с тех пор, как он унаследовал состояние Менезия.

– Каких забот? – поинтересовался Цезарь, устраиваясь поудобнее на кресле, подголовник которого осторожно отрегулировали два раба – парикмахер и гример, накладывавшие ему на лоб и щеки горячие и холодные салфетки.

– Лацертий и его приспешники шли за ним по пятам, как сторожевые псы за медведем, они говорят, что тот обманным путем получил наследство Менезия.

– Это я знаю, – заметил Тит. – Это было сказано публично, и как раз Манчиния в моем присутствии это отрицала.

Тит полностью доверял своей сестре и каждое утро, совершая свой туалет, выслушивал из ее уст последние римские сплетни. А его искренняя любовь к легионам, которыми он командовал в Палестине, где он собственноручно убил двенадцать еврейских воинов двенадцатью стрелами в день взятия Иерусалима, заставляла его склониться к той мысли, что галл Сулла оставался верен императору даже будучи обманутым любовником.

– А муж? – продолжал он. – Это могло исходить от него! Ведь у нее же есть муж.

– Не совсем, – пошутила Домитилла, которую раб обмахивал изящным опахалом, сделанным из слоновой кости и обтянутым тканью, привезенной из Китая. – Тот, кого зовут Патрокл, интересуется только мужскими гениталиями и каждый раз благодарит богов, когда кто-то удовлетворяет его жену. Если этот «кто-то» еще и занимает императорский трон, то, как я полагаю, он просто забудется от счастья...

– Сегодня утром ты в ударе! – смеясь, заметил Тит. – Но это не заменяет нам Манчинию, – добавил он уже совсем другим тоном.

Домитилла, зевая, отдала служанке кубок с охлажденным лимонадом, который пила. Она не поддержала замечания своего брата относительно Манчинии.

– Я мало спала сегодня ночью, – пожаловалась она. – Оппий Сабин вчера вечером давал обед, на который я была приглашена и который закончился очень поздно.

– И что там было интересного? – спросил Тит, ожидавший уже каких-то откровений.

– Ничего, и я пошла туда только затем, чтобы видеть, а не слышать...

– Чтобы видеть?

– Чтобы увидеть собственными глазами племянницу Цезонии, новой жены Оппия Сабина, которую он привез откуда-то из Африки. Хотя она всего несколько дней в Риме, все уже говорят о необыкновенной красавице. И так как я готова на все ради того, чтобы доставить тебе удовольствие, я решила поскучать там именно с этой целью... И действительно, она еще лучше, чем о ней говорят. Когда ты увидишь эту девушку, – вернее, женщину, потому что ей двадцать два года, – то не успокоишься, пока не разденешь ее и не проткнешь своим копьем... Большинство приходивших на обед мужчин, видевших ее в довольно открытом платье, несколько минут стояли вытаращив глаза. Это выглядело комично.

– А когда же я увижу это чудо?

– Завтра! В Остии, куда я пригласила ее от твоего имени и с полного согласия Цезонии. Она с радостью ожидает того события, которое случится с ее племянницей, и поклялась мне, что та еще девственница, несмотря на ее возраст. Можно только порадоваться тому, что в Африке цветет добродетель! Для женщин, приезжающих из провинций, твоя кровать является самым лучшим памятником Рима!

* * *

Двадцать восемь преторианских гвардейцев застыли вдоль стен приемной залы императорского дворца. Здесь с минуты на минуту должен был появиться Тит, как он это делал каждое утро. Перед дверью, через которую он входил, оставалось свободное пространство, тоже охраняемое гвардейцами; вокруг него толпились податели прошений, которые могли попытаться передать бумаги суверену до того, как он выйдет на аллею, ограниченную красной лентой. Цезарь долго будет идти по этой аллее, отвечая на приветствия одних и других, поддерживая разговоры, если их тема его заинтересует. Эти беседы все слушали почти с религиозным трепетом, боясь упустить хоть слово. Гвардейцы стояли с мечами наголо, а подателей прошений обыскивали при входе, чтобы они не смогли принести в приемную, кроме своей просьбы, еще и кинжал. Но среди тех, кто там присутствовал, кто пришел посмотреть на Цезаря, кто хотел быть замеченным им среди приехавших из провинций, надеявшихся разнюхать что-то о состоянии дел, прежде чем идти на прием к высокопоставленным чиновникам, от решений которых зависело многое, среди этих тщательно причесанных и богато одетых людей не было никого, хотя бы в мыслях кто осмелился посягнуть на жизнь сына Веспасиана, с самого прихода к власти не перестававшего удивлять своим великодушием, несмотря на неприглядную репутацию, с которой он подошел к высшей должности, что заставляло бояться восшествия на престол нового Нерона. Ранее его обвиняли в том, что он хотел поднять солдат, которыми командовал, против своего отца, просто потому, что те обожали консула, так хорошо руководившего ими в Иудее. При разговорах как в гостиных, так и в тавернах ему ставили в вину его безумную и непристойную любовь к Беренике, супруге Британника, который был ему как брат. Впрочем, он расстался с ней и удалил от себя, хотя она и любила его. На него сердились даже за то, что он сочинял превосходные поэмы как на латыни, так и на греческом языке, пытаясь этим настоящим своим талантом, по примеру сына Агриппины, высмеять императорскую власть, выходя на театральную сцену. А он этого не делал, хотя и хорошо пел, в отличие от кровавого комедианта, который около двадцати лет занимал до него трон. Его доброта была неожиданна и потому так приятна народу.

Зло этой доброты заключалось в том, что она позволяла и здесь, и в других местах интриговать тем, кто, находясь в его окружении, не имел столь доброго сердца...

Приглушенный шум бесед тех, кто ожидал царственного появления, был прерван, все головы повернулись к другой двери, через которую вошел Домициан, младший брат Цезаря, второй сын покойного Веспасиана. Он был на десять лет младше Тита. Когда Домициан бывал в Риме, он всегда первым приветствовал своего брата, появлявшегося из императорских покоев, чтобы все знали о силе и постоянстве его братских чувств. Домициан выходил из своей простой двери и шествовал, предваряя выход императора, сквозь приемную залу, заполненную знатью: он выслушивал тех, кто хотел его попросить об услуге или участии, даже о льготе, и останавливался перед покоями Цезаря.

Домициан был красив и следил за своей внешностью, но его беспокойство по поводу слишком красного цвета лица и ранней плешивости было несоизмеримо меньше, чем то неприятное чувство, которое испытывал оттого, что он лично не занимает трон.

Он не торопясь прошел вдоль комнаты, пожимая чьи-то руки, обнимая кого-то с добрыми пожеланиями, чтобы дать возможность Лацертию, уже пробиравшемуся к нему, подойти поближе. Когда он наклонился к противнику Лепида и Менезия в трибунате, чтобы обнять его, это выглядело естественно.

– Галл уже в Большой тюрьме, – шепнул ему на ухо Лацертий.

– Это хорошо, – ответил ему Домициан, сопровождая слова дружеской улыбкой. – А что от Палфурния?

– Он уверяет, что с Мнестром покончено.

– Еще лучше, – прошептал Домициан и тут же, выпрямившись, воскликнул громким голосом: – Ты хороший кандидат, Лацертий, и ты победишь, я в этом уверен! – Он наклонился, чтобы дружески похлопать его по плечу, прошептав на этот раз: – Чтобы все было кончено и с самим Палфурнием. Сейчас самое время...

Таким образом, приказав убрать человека из Помпеи, который помогал ему в его делах против Менезия и его наследника, Домициан, улыбаясь, завершил свой обход прихожей как раз перед тем, как две створки дверей императорских покоев открылись.

– Император Тит Цезарь!

При этом оповещении мажордома установилась тишина, головы повернулись к входившему Титу, облаченному в шелк и золото и красивому, как кумир. Те, кто пришли с прошениями, подняли их так, чтобы они были видны секретарям, следовавшим за сувереном и собиравшим бумаги в корзинку.

– Мой брат! – сказал Цезарь, обнимая Домициана. – Я всегда с одинаковой радостью вижу тебя здесь каждое утро...

– Ты знаешь, что я разделяю твои радости, – соврал Домициан.

Цезарь все еще держал его руки в своих.

– Это действительно правда, брат мой? – спросил Тит с некоторой грустью в голосе. – Ты первый среди тех, кому я ни в чем не могу отказать, никогда не забывай об этом... Не делай ничего не посоветовавшись со мной и не слушай тех, кто будет говорить обо мне плохое...

– Никто так не говорит и не думает! – возразил Домициан, облекая свою новую ложь в улыбку.

Цезарь в последний раз посмотрел на младшего брата и прошел дальше, приветствуя собравшихся:

– Ave, Попидий!.. Ave, Цериалис! Спасибо за то, что ты сделал в Нарбоннской провинции. Мне прочли твой доклад на этих днях, и все остались очень довольны... Ave, Истацидий! Смерть твоего отца очень огорчила меня, мы будем помнить о нем как о честном человеке... Ave, Теренций! Твоя поэма, посвященная празднествам Цереры, очаровала меня, я тебе завидую, поэтому поздравляю с успехом... А! Лацертий!

Человек Домициана, растолкав всех локтями, появился перед сувереном.

– А готов ли ты к играм? – воскликнул тот. – Внимание! Твой противник Лепид и его галл скоро возьмут над тобой верх, если верить тому, что мне сказали... Они обещали выставить пять тысяч диких животных и десять тысяч гладиаторов! Ты поступишь так же, Лацертий?

– Я не думаю, Цезарь, что галл Сулла сможет сдержать свои обещания... Он со вчерашнего дня содержится в Большой тюрьме!

Тит нахмурил брови, услышав имя Суллы, которое напомнило ему о неожиданном исчезновении прекрасной Манчинии.

– Что ты сказал? Сулла? А почему?

– Я боюсь, как бы он не был обвинен прокуратором в подделке документов о наследовании Менезию, – непринужденно сказал Лацертий, искусно скрывая свой интерес к данному вопросу. – Но я обязуюсь взять на свое содержание всех людей и животных, которых он привез в Рим! – поспешил добавить он.

Раздосадованный, Цезарь остановился перед Лацертием, все, стоявшие вокруг, внимательно их слушали. Игры были страстью Тита, который после открытия не пропускал ни одного аренного дня.

– А Металла? – спросил император Рима, который знал по именам всех звезд цирка. – Что будет с ней? Если возница Менезия в уже назначенный день не побьет карфагенянку, то плебс взбунтуется и подожжет заново отстроенный амфитеатр! И я должен сказать, что сердцем буду с ними...

– Не беспокойся, Цезарь! Металла, вместе со всем имуществом Менезия, находится под секвестром. Она вновь становится рабыней, и я уже начал переговоры с должностным лицом, отвечающим за сохранность имущества, о ее покупке. Тогда она будет сражаться по моей воле!

– Если она будет биться, – произнес какой-то голос позади Цезаря, – то не в твоих интересах, Лацертий!

Тит обернулся. По тоге он узнал молодого адвоката: маленький рост и неприятный голос делали его смешным, он с яростным и решительным видом протягивал ему прошение, перевязанное шелковым шнурком.

– Окажи милость, Цезарь, тебя все зовут Доброжелатель, брось взгляд на это прошение, защищающее бывшего офицера Суллу, незаконно обвиненного в получении наследства и подделке документов! – вскричал Гонорий, сопровождая слова энергичным жестом. – Что же касается Металлы, о Цезарь, то будь уверен, что она выйдет в назначенный день сражаться. Но выйдет она под именем Суллы и в память о Менезии, как свободная женщина! Сегодня утром я предоставил суду все бумаги для срочного вынесения решения. На основании известного постановления, обнародованного при третьем консулате Антония, рабы, освобождение которых было произведено наследниками, сохраняют свободное состояние даже в том случае, если впоследствии освободившие их на юридическом основании лишаются своего имущества по каким-либо причинам!

Нестомарос был мертв, Сулла заключен в тюрьму; однако, бесстрашный перед императором Рима, гордый, как Артабан[78]78
  Артабан – герой романа Ла Калпренеда «Клеопатра», гордость которого вошла в пословицу.


[Закрыть], уверенный в своих словах, адвокатик Гонорий, сын Кэдо, начал один борьбу с могучей кликой Лацертия и дошел до самой императорской приемной.

Сцена, разыгранная молодым человеком, развлекла Тита, он улыбнулся, взял прошение в собственные руки, перед тем как передать его одному из своих секретарей. Это было большой честью.

– Вот человек, который верит в силу закона, – шутливо сказал он. – Ну, вот видишь, Лацертий, жива еще добродетель в Риме, несмотря на его неприглядные внешние проявления... Я прочту твое прошение, молодой человек, – сказал он, обращаясь к адвокату. Он уже собирался идти дальше, как вдруг обернулся к претенденту на должность трибуна: – Ты удачлив в делах, Лацертий, как я вижу, но не будь слишком жесток к своим противникам. Надо сдерживаться, когда побеждаешь, не забывай об этом...

Глава 26
Гонорий у угольщиков

Группа из восьми рабов-угольщиков шла по лесу, ведя за собой двух ослов, на одном были нагружены орудия труда и съестные припасы, а на втором – пустые мешки, предназначенные для древесного угля.

Одному из этих восьмерых, который шел последним, показался между деревьями, в подлеске, силуэт человека, привязанного к стволу. Он отстал от группы, чтобы проверить, не ошибся ли.

Подойдя к большому и красивому ясеню, он действительно увидел молодого человека с распухшим лицом, в разорванной и грязной тунике, с головой, упавшей на грудь, крепко связанного и либо заснувшего, либо потерявшего сознание, либо мертвого.

Угольщик поднял его голову и, убедившись, что шея не окоченела и глаза были просто закрыты, понял, что человек жив. Он приложил ухо к груди привязанного и услышал, как равномерно билось его сердце.

Раб задумался, как ему поступить. Выгодно ли ему развязывать человека, находившегося в таком положении? В эту глухую часть леса редко забредали люди, и несчастный был обречен погибнуть от жажды, если только прежде его не разорвут волки. В лесах Лигурии[79]79
  Лигурия – территория между Альпами, рекой По и Лигурийским заливом.


[Закрыть] водилось много волков, которые собирались в стаи и не давали прохода одиноким путникам. Парню повезло: до сих пор хищники не наткнулись на него. Но ночью это везение должно было закончиться.

Одежда и сандалии привязанного были хорошего качества. Туника, конечно, в таком плачевном состоянии уже ничего не стоила, но сандалии были почти новыми. Раб раздумывал долго, но наконец он понял, что парень был привязан к дереву не ворами, так как те обязательно сняли бы с него сандалии, которые стоили по меньшей мере две сотни сестерциев. Раб всегда ходил с босыми ногами и никогда не видел вблизи подобных сандалий. Если он отвяжет парня и приведет его в чувство, то ему будет гораздо труднее забрать эти сандалии.

Раб продолжал размышлять. Это был высокий кряжистый человек, с очень темной кожей, в вырезе рабочей блузы из грубого материала виднелась волосатая грудь, черты лица были грубыми. Он никогда не покидал этого леса, с шести лет занимаясь только изготовлением древесного угля для своего господина, который два раза в год навещал угольщиков в их хижинах, а остальное время они находились в полном подчинении у его управляющего-вольноотпущенника. Тот следил за тем, чтобы они как следует работали и не убегали. А они и не собирались бежать, и не только потому, что могло последовать ужасное наказание, но и потому, что жизнь в лесу имела свои преимущества. Она предоставляла определенную форму свободы. Рабы, сотнями, если не тысячами, собранные в крупных сельскохозяйственных поместьях, жили как на каторге. На ночь их сажали на цепь. А угольщики часто оставались даже без присмотра, когда следили днем за своими кострами, а еще они могли собирать шампиньоны, мушмулу и орехи. Они ставили силки на зайцев и тетеревов. Иногда, когда накапливались слишком большие запасы угля, они не работали по целым неделям.

Раб решил, что снимет сандалии с привязанного к дереву, спрячет их в котомку, которую носит за плечами, а потом уже попробует его оживить. Человек, очнувшись, подумает, что сандалии были у него украдены теми, кто его привязал к дереву. Разрешив проблему, раб улыбнулся, довольный сам собой.

Гонорий, сын Кэдо, адвокат галльского офицера и наследника Менезия Суллы, аккуратно уложенный на землю усилиями раба-угольщика, открыл глаза, получив несколько оплеух, и обнаружил перед собой грубое лицо склонившегося над ним спасителя.

Гонорий поднес руку ко лбу, к своим опухшим щекам, покрытым кровоподтеками, и вспомнил обо всех ударах, которые получил от людей из окружения Лацертия. Поздно! Состоялся суд над Суллой, который не имел адвоката для защиты. Накануне процесса, вечером, он находился в своем солидном доме, который снял и обставил в седьмом районе города, на улице Лата. Гонорий, оттачивая свою защитительную речь, ходил взад и вперед по большой комнате этого дома, повторяя главные пассажи. Когда судьи услышат эту речь, то отпадут всякие сомнения, и они поймут, что галльский офицер явился безвинной жертвой наглой махинации. Именно в этот момент раздались крики его мальчика-раба, Актиноя, который одновременно был и привратником, и посыльным, и слугой. Адвокат только начал репетировать отрывок о том, что префект ночных стражей, утверждавший, что таблички Менезия, конфискованные у Суллы на следующее утро после преступления, были утеряны недобросовестным писарем, таким образом, являлся соучастником козней против галла, – и тут в комнату ворвалась шайка бандитов, которые стали издеваться над ним. Набросившись все вместе, они обрушили на него грады ударов, в то время как один, похожий на борца-атлета, зажимал ему рот огромными ручищами, чтобы он не смог кричать. Затем ему засунули кляп в рот, и главарь банды предупредил, что если он опять вернется в Рим и станет интересоваться судьбой фальсификатора Суллы, то может проститься с жизнью. А сегодня вечером они просто прогуляются в лес, там у него будет время поразмыслить. Крепко связанного, его погрузили в легкую закрытую повозку, которую ввезли во двор дома. Гонорий слышал, как они пригрозили Актиною, что, если он хотя бы пикнет об этом дружеском визите, они вернутся, чтобы отрезать ему тестикулы. Потом цизий тронулся, миновал черту города и ехал не останавливаясь целую ночь. Дважды они меняли лошадей на промежуточных станциях, а когда один из громил сказал главарю, что надо бы дать пленнику попить, Гонорий услышал, как тот ответил, что если этот тип в повозке подохнет, то это только облегчит задачу.

И вот теперь он очнулся у корней дерева, а Сулла, должно быть, уже один прошел через испытание несправедливого процесса, думая, что все его покинули, включая неблагодарного адвоката, забывшего милости, которыми он его осыпал, и царское жалованье, которое ему выплачивал.

В предшествующие недели Гонорий подходил к многим известным адвокатам, предлагая им взять на себя защиту Суллы. Но все они под разными предлогами отказались, исключая тех, кто напрямик признались Гонорию, что не хотят иметь неприятностей с людьми Лацертия, у которого есть защита в императорском дворце. И они посоветовали ему самому оставить это дело, которое будет обязательно проиграно.

Гонорий посмотрел на раба, стоявшего на своих коротких ногах рядом с ним, и подумал, что должен поблагодарить своего спасителя.

– Спасибо за то, что ты сделал, – сказал он. – Как тебя зовут?

Раб был удивлен, что кто-то может заинтересоваться его именем. Чтобы приказать ему что-нибудь, управляющий кричал «Эй, ты!» или просто делал знак подойти.

– Хотий, – сказал он, польщенный. – Моя мать звала меня Хотий. Мне говорили об этом, – просто добавил он, так как не знал своей матери.

– Ну хорошо, Хотий, не мог бы ты найти немного воды, чтобы попить?

Раб посмотрел на дорогу, по которой ушли все остальные.

– Нужно, чтобы ты встал, – сказал он. – Мы найдем воду дальше. Нужно догнать остальных. Они думают, что я остановился помочиться, но если я еще здесь задержусь, то получу как следует по заднице. – Он улыбнулся, говоря эти такие простые и естественные для него слова. – И потом, здесь водятся волки, – прибавил он. – Нельзя оставаться в лесу одним.

Скривив лицо от боли, Гонорий попытался встать. Он и впрямь был здорово побит. Хотий протянул ему руку, чтобы помочь, и они вместе пустились в путь среди деревьев, пытаясь отыскать дорогу, по которой, заметно их опередив, ушли все остальные.

Подошвы ног угольщика были покрыты толстым роговым слоем, а у Гонория, привыкшего к котурнам, которые носили в городе, ноги были нежные. Хотий сразу это понял, увидев, с каким трудом тот следовал за ним по каменистой тропинке. Он остановился, чтобы дать возможность догнать его, а сам в это время снова стал размышлять.

Это был парень из города – и, возможно, свободный гражданин. У него были нежные ноги, было очевидно, что он никогда не жил в военных лагерях, как многие граждане империи, которые служили в армии. И руки у него были изящные. Раб-угольщик решил, что отдаст ему сандалии. В любом случае управляющий украдет их у него и еще вдобавок наградит пинками под зад.

И когда незнакомец подошел к нему, Хотий развязал свою котомку и достал оттуда сандалии с улыбкой незамысловатого лесного жителя. Гонорий узнал принадлежавшую ему обувь и понял, что произошло.

– А! – сказал он, тоже улыбаясь в ответ. – Ты позаботился о моих сандалиях! Я благодарю, что ты подумал об этом...

Он обулся с большим удовольствием, и они пошли гораздо быстрее и вскоре увидели впереди двух ослов и семерых угольщиков.

* * *

Лагерь угольщиков, располагавшийся на поляне, состоял из четырех больших хижин, сделанных из переплетенных веток, покрытых соломой, в одной из которых жил вольноотпущенник. Вокруг, в подлеске, дымились многочисленные кострища под покрывавшей их глиняной коркой. Некоторые рабы ходили от одного костра к другому, охраняя огонь.

Вольноотпущенник тоже был человеком с темной кожей и волосатый, одетый в такую же одежду, что и его подчиненные. Но он носил сандалии и много колец на руках. Он стоял широко расставив ноги, держа в руках дубину, а сзади него сидела сторожевая собака с широким ошейником, усеянным шипами для схваток с волками. Животное подозрительно посмотрело на группу, вышедшую из леса, и глухо зарычало, так как учуяло присутствие чужака.

Рычание пса заставило приглядеться и его хозяина, вскоре заметившего незнакомца.

Гонорий подошел к тому, чье поведение и присутствие собаки говорило, что на этой поляне он олицетворяет власть над всем и вся.

– Ave! – сказал спасенный. – Я – Гонорий, сын Кэдо, адвокат гражданского суда Города... Избитый и брошенный бандитами, я был спасен одним из твоих рабов, за что и пришел поблагодарить тебя.

Тот посмотрел на жалкого человека, стоявшего перед ним. Молодость и тщедушие Гонория, так же как и его грязная и разорванная туника, не сочетались в голове лесного угольщика-лигурийца с представлением о римском адвокате.

– Ты – адвокат?! – воскликнул он.

Сторожевой пес зарычал еще громче, вольноотпущенник огрел его дубиной по спине, потом язвительно рассмеялся:

– Ты мало похож на адвоката. И скажи, пожалуйста, что адвокату делать в лесу?

– Я же сказал тебе, что был привезен сюда насильно бандитами, которые избили меня и привязали к дереву, и что если бы не твои рабы, то я бы погиб, разорванный волками... Не мог бы ты мне дать немного поесть, прежде чем вы меня проводите к дороге, по которой я доберусь до Рима? Если ты дашь мне в провожатые одного из твоих угольщиков, то он вернется к тебе с большим вознаграждением...

Вольноотпущенник снова ухмыльнулся:

– Так ты думаешь, что если мы, угольщики, живем в лесу, то мы совсем дураки? А что, если ты сбежавший раб? Или преступник, улизнувший от стражников? А если ты думаешь, что я отправлю одного из моих рабов, у которого полно здесь работы, с тобой до Рима, то ты просто мечтатель... – И он прервал свою речь, покрутив головой: – Все не так! Если ты хочешь есть, то нужно поработать. В миле отсюда мы начинаем валить лес для кострищ... Ты пойдешь туда вместе с остальными, и если будешь хорошо работать, то, как и они, получишь еду сегодня вечером... А потом посмотрим...

Гонорий почувствовал, как в нем поднимается возмущение.

– А ты не боишься гнева богов? – закричал он. – Как можно нарушать законы гостеприимства? Значит, ты так поступаешь с путешественниками, которых присылает к тебе Меркурий? Неужели рабы, те, которые меня спасли, должны показывать свободному человеку, как надо себя вести?

– Послушай, – сказал вольноотпущенник. – Если ты не закроешь свою пасть, то я раз или два огрею тебя палкой, а потом опять привяжу к дереву. Если хочешь, то назови это гневом богов на бестолочь, который важничает и отвлекает людей от работы, мне это все равно. В любом случае я советую тебе пойти со всеми и сразу начать работать, если ты хочешь поесть сегодня вечером... Эй! – закричал он, обращаясь к тем восьмерым, которые вернулись с ослами и адвокатом. – Кто его нашел?

Хотий поднялся.

– Я, хозяин, – сказал он.

– Вот ты и будешь за ним следить и заставишь работать! Если он потрудится, то получит свою долю вечером. Идите! – заключил он. – Готовьте лагерь на следующей поляне, и быстро! До наступления ночи вы должны подготовить и поджечь двадцать костров...

* * *

Наконец наступила ночь, как для других, так и для Гонория, и рабы залезли в свои хижины. Молодой адвокат вернулся измочаленным с дальней поляны, где он проработал скорее хорошо, чем плохо, пока помогал, выполняя приказ вольноотпущенника складывать двадцать костров. Его руки были в крови от топорика, которым он работал, как все. Он шатаясь шел по тропинке, ведущей обратно к лагерю. Без Хотия, который его поддерживал, он бы упал от голода и усталости.

Он получил свою долю каши из овсяной муки с кусками плавающего в ней бараньего мяса, что было здесь изысканным блюдом. Увидев, что его чашка опустела, Хотий добавил ему из своей. Потом они улеглись рядом на циновках, служивших в хижинах кроватями.

Вскоре установилась тишина, которую нарушало лишь дыхание быстро заснувших угольщиков, которые торопились забыться от тяжелого трудового дня, начавшегося еще до рассвета. Гонорий не мог уснуть, потрясенный тем, что с ним случилось начиная с того момента, как он был выкраден из дома подручными Лацертия. Вдруг он почувствовал на своем животе руку. Рука искала его член и остановилась, когда нашла его. Адвокат повернулся к своему компаньону по работе, так как только ему одному могла принадлежать эта рука. В темноте он скорее догадался, что примитивное лицо раба улыбалось ему.

Хотя Гонорий и был признателен за помощь, которую весь день оказывал ему его сосед, но он взялся за руку Хотия, чтобы снять со своего тела. Но у раба были железные мускулы, и он сопротивлялся. Его другая рука схватила руку Гонория и притянула к его, Хотия, члену.

Гонорий обнаружил у своего благодетеля мощную эрекцию и понял, насколько сложна была ситуация, в которую он попал.

– У тебя есть женщина в городе? – тихо спросил Хотий.

– Да... То есть когда я хочу, то могу ее иметь.

– А здесь их нет, – вздохнул его сосед. – Повернись, пожалуйста. Потом, если захочешь, ты тоже сможешь...

Гонорий попытался решительно отказаться.

– Я не хочу этого делать, – объявил он. – Ублажи себя сам... К тому же я к этому не привык, и ты мне сделаешь больно.

– Нет, – спокойным голосом сказал угольщик. – У меня есть бараний жир. Повернись. Я смажу им твою дырку, и тогда все пройдет.

– А я повторяю тебе, что не согласен! Я тебе искренне благодарен за все, что ты сегодня для меня сделал, но, к сожалению, я не могу тебя удовлетворить... – Гонорий немного повысил голос к концу последней фразы.