Текст книги "Клуб маньяков"

…Нет, это не угроза, это чисто женское мероприятие… Женщины часто совершают необъяснимые или даже глупые с точки зрения мужской логики поступки, а потом оказывается, что именно эти поступки привели к желаемым результатам кратчайшим путем. Вот и эти конверты среди бюстгальтеров и трусиков сделали свое дело. Я ведь поиск тотальный затеял, чтобы найти свидетельства ее преступлений, свидетельства, которые бы укрепили мою решимость лишить свою хрупкую половину жизнт. А письма развеяли эту решимость как дым. И значит, инициатива опять на ее стороне…

Нет, я ни на что не способен… Только быть жертвой. Вся моя энергия, весь мой ум уходят в слова и пустые мысли… Всегда уходили.

– Пап! Я тебя сейчас водой оболью!

– Все-все-все! Мост рос не по дням, а по часам. Но когда принцесса уже хлопала в ладошки, он обрушился. Принц на это только улыбнулся. Хотя душа его была полна отчаянием, он и бровью не повел – не хотел расстраивать свою любимую. Хотя и падал с обломками моста в бездонное ущелье. И плющ, покрывавший отвесные склоны, оценил его мужество и протянул ему свои крепкие ветви. И принц взлетел по ним наверх, взлетел, потому, что крылья его подросли.

Выбравшись из ущелья, принц Гриша успокоил бледную от пережитого страха принцессу и упросил ее пойти домой отдохнуть. А сам принялся кидать в ущелье огромные камни.

«Я засыплю его и поцелую своей любимой пальчики, – думал он, работая из всех сил. – Засыплю, даже если мне придется потратить на это всю мою жизнь!»

И все дни и ночи напролет он таскал камни, землю, все, что подвернется под руки, таскал и кидал все это в ущелье. А принцесса сидела в Розовой беседке и любовалась своим принцем. «Ах, как я люблю его! – думала она, наблюдая, как принц отирает пот со своего решительного лица.

А принц работал, не покладая рук, и скоро перемычка была готова. Но как только он ступил на нее, и как только принцесса Инесса отложила в сторону свое рукоделье, чтобы обнять принца, вздыбившиеся воды перегороженного потока подмыли перемычку и в единый миг ее не стало…

Но принц не погиб: окрепшие крылья несколько замедлили его падение, и он успел-таки ухватиться за стебель великолепной орхидеи, росшей на отвесных склонах ущелья. Ухватился и тут же пожалел об этом – из всех цветов, украшавших обе стороны ущелья, принцесса Инесса больше всего любила именно эту нежно-розовую орхидею. И он разжал руку и полетел в беснующийся внизу поток…

И я лечу в беснующийся поток, и Вера летит, и Наташа летит. И сказками тут не поможешь. Наоборот, мечта о сказочной жизни, жажда нереальных «сказочных» отношений коверкает жизнь. Меня воспитали Майн Рид и песни Окуджава, Веру воспитал Шакал. И что я против нее? Ничто. Тень, неспособная действовать в реальной жизни. Тень, сочиняющая сказки о принцах и принцессах и не умеющая заработать на приличную жизнь…

Лицо мое стало мокрым; очнувшись, я увидел перед собой довольное личико дочери, только что обрызгавшей меня водой изо рта.

– Рассказывай, давай. Скоро мама придет, и ты вместо конца сказки приделаешь куцый хвостик, – сказала Наташа, деловито отирая ладошкой мою щеку.

– Не приделаю. Я только что ее до конца придумал. В общем, плющ не мог не спасти принца – он полюбил его. И вновь наш Гриша взлетел по его ветвям наверх и увидел, что принцесса Инесса лежит среди цветов в глубоком обмороке.

И принц заплакал – нет ничего хуже для мужчины, чем не иметь возможности помочь своей любимой… И он стал кричать и молить небеса, чтобы они помогли принцессе прийти в себя. И небеса помогли – они призвали к Инессе слуг, и те унесли ее во дворец.

А несчастный принц Гриша ушел к себе, в свой грустный пустынный замок. «Я придумаю что-нибудь, непременно придумаю!» – думал он по дороге домой.

…Принцесса Инесса так ослабла, что не могла даже умыться сама. Ей помогала кормилица.

– Как там мои крылышки? – спросила принцесса кормилицу, когда та принялась омывать ей спину. – Подросли?

– Да нет… – ответила честная кормилица.

– Но ведь я так его люблю… Я только о нем и думаю…

– Мало любить… – вздохнула старая женщина. – Надо жить любимым. Помогать ему. А ты любуешься цветами и рукодельничаешь… Вот твои крылья и не растут…

– Но я ведь не могу таскать тяжелые камни и строить мосты… Я – принцесса…

– Да, – ответила кормилица. – Ты – принцесса с маленькими крылышками…

* * *

Вера тоже принцесса. Сейчас она сидит со своими принцами-студентами в гостиной общежития. С апломбом пересказывает им новомодные экономические теории и прогнозы, а также мои остроты. И поглядывает при этом на симпатичного молодого омича Владимира.

А Владимир отводит от нее глаза, прячет их в книжке по маркетингу. Он знает, что Вера не любит мужа и в скором времени разведется. Как только найдет себе подходящую перспективную замену.

Еще Владимир знает, что нравится директрисе. Она намекала. И намекает. В частности, на возможность блестящей столичной карьеры.

Владимиру хочется успеха. Независимости. Значимости. Хочется появляться на телеэкранах.

Для того чтобы появляться на телеэкранах, ему просто-напросто надо перестать писать и звонить Леле. Перестать интересоваться, как она себя чувствует. И спрашивать, заметно ли увеличился животик. И сильно ли тошнит.

Вчера он уже не звонил, не интересовался, не спрашивал. И сегодня не позвонит. И потому он прячет глаза в книге по маркетингу.

– Мама уже едет, она уже не пьет кофе со своими симпатичными студентами, – пошлепала меня по щеке Наташа. – Что там дальше с Гришей случилось?

– Наутро принц, посуровевший за бессонную ночь, вновь принялся забрасывать ущелье камнями, – продолжил я рассказ, подумав, что будь у меня альтернатива сидеть в компании с длинноногими молодыми девушками или со своей дочерью, то я не раздумывал бы и секунды. – Когда пришла принцесса, лицо его посветлело, и он понял, что непременно победит Разлучное ущелье. И с утроившимися силами продолжил свою работу.

А принцесса Инесса направилась в Розовую беседку, подняла с пола свое рукоделие с почти уже законченными двумя сердечками и летящей голубкой над ними, пригладила его ладошкой и, отложив в сторону, начала переодеваться в принесенный с собой рабочий халатик. Переодевшись, пошла к самому краю ущелья и бросила в него поднятую по пути веточку. И тут же у обоих влюбленных за спинами расправились прекрасные сильные крылья, они взмыли в воздух и бросились в объятия друг друга прямо над самой серединой самого глубокого в мире ущелья.

Сказка Наташе понравилась. Одобрительно подергав меня за волосы, она уселась рисовать принцессу. Да так увлеклась, что не побежала встречать маму.

Глава 13. Философские аспекты группового секса. – Маргарита – не лягушка. – Лесоповал, басмачи, распредпункт и штурмбанфюрер СС.

В ночь перед субботой Вера сказала на диване, что в гостях у Маргариты меня ждет сюрприз.

Вы представляете, как я обрадовался? Сюрприз в гостях у видных представителей маньяческого клуба? Съедят, что ли, под винным соусом? Я – упитанный, забыл уже, когда в последний раз в маршрутах потел. Отварить, как следует, мои сорок с лишним… Нет, я бы пельмени сделал. Немного моего мяску, немного Маргаритиного…

– А, может быть, не пойдем? Или пойдем, а спать скопом не станем? – приклеился я к довольным глазам Веры, жалобным собачьим взглядом.

– Ты что? – возмутилась супруга. – Ты же обещал? Мясо купил…

– Ну, купил… Мясо купил, а мнение на этот счет купить не получается. Самому приходится изготавливать. Вот я и топчусь, в затылке чешу…

– Ну и что ты натоптал? – успокоилась супруга. Поняла, что я на верном пути. То есть рефлексирую. А если рефлексирую, значит, скоро запутаюсь и сдамся на милость более просто, ну, не просто, это обидно, а более рационально устроенного ума.

– Мне кажется, что мы с тобой собираемся сделать нечто такое, что в корне изменит нашу жизнь… – начал я объяснять свои сомнения. – Для меня этот намечающийся факт группового секса многое значит. Понимаешь, у нас же семья, дочка. Она растет, мы с тобой спим и разговариваем… Нас трое… А завтра будет пятеро. И хочешь, не хочешь, Маргарита со своим Тамагочей с завтрашнего дня станут воспитателями Наташи. Станут воспитателями, то есть начнут влиять на ее внутреннюю жизнь, на ее будущее… Понимаешь, даже самый законспирированный любовник или любовница влияет на ребенка…

– Ну и что? Чем не нравиться тебе Маргарита? Будет Наташе любящей теткой…

– Только не надо о тетках, умоляю! – взмолился я, представив тетку Веры Элоизу Борисовну (Пандору Борисовну, как я ее называю, она еще появится в нашем повествовании).

– Как хочешь, но позволь мне тебе кое-что объяснить. Понимаешь, ты уже пять лет, как постоянно живешь в Москве, не ездишь в тайгу, пустыни, горы и прочие нецивилизованные места, не ездишь, но никак не хочешь себе признаться, что обитаешь совсем в другой обстановке, совсем в другом мире.

Я знаю твои ценности, ты рассказывал о них – о надежности, силе, несгибаемости, верности и тому подобное. А здесь, в столице, ценности несколько другие… У вас, в горах, считалось стыдным показать свою слабость, а у нас стыдно ходить с не побритыми ногами и подмышками. Вы там неодобрительно относились к гомосексуалистам, а у нас они уважаемые, если не самые уважаемые люди… И наверх может пробиться только тот, кто уважает ценности, тех, кто наверху… И пойми, встречаться семьями предложила Маргарита. И я не хочу, чтобы она поимела возможность сказать где-нибудь в обществе, что я…

– Отсталый человек…

– Да. А во вторых, меня предстоящая встреча действительно возбуждает…

– А как же семья?

– Ты знаешь, почему я за тебя замуж вышла?

– Почему?

– Как-то в институте на какой-то вечеринке ты трепался, что люди неправильно, не по науке женятся… Ты говорил, что большинство людей сочетаются браком, думая, что проживут с супругом до седых волос, искусственных зубов и естественной смерти инстинктов. И это притом, что средняя продолжительность брака в России составляет что-то около пяти лет. А средняя продолжительность пламенной любви – максимум два года. Поэтому, заливался ты, жениться надо, имея в уме эти две цифры – пять и два…

– Я имел в виду, что любящие люди должны знать, что их любовь и добрые отношения находятся под постоянной угрозой… А ты, выходит, прикупила меня как холодильник с гарантией одних узлов на пять лет, а других – на два года. Да еще прикупила с моей собственной подачи…

– Ну, зачем так примитивно. Да, я приняла к сведению твои слова. В них есть резон, согласись. А у тебя они вылетели в трубу. Ты забыл, что и мои любовь и добрые отношения к тебе находятся под постоянной угрозой.

– А… Понимаю… Если я не соглашусь спать с ними, то в наших отношениях появиться новая трещина…

– Ты все так обобщаешь…

Я задумался. Правильно Вера в начале разговора сказала… В чужой монастырь со своими ценностями не ходят…

Не знаю, какое решение я принял бы в этот кардинальный момент, если бы Вера не обняла меня. Не как мужчину или супруга, а как маленького ребенка. Я чуть к груди ее губами не потянулся, до того растрогался.

– Глупенький ты, – сказала она, поглаживая мне голову. – Ты же сам месяц назад предлагал мне лягушатинки попробовать… Для интереса и расширения кулинарных горизонтов. А наша Маргарита – это вовсе не лягушка… Давай попробуем?

– Давай… Только ты ведь меня знаешь… Меня заносит. А вдруг тебе что-нибудь не понравится? Не так на Маргариту посмотрю, или больше внимания ей уделю?

– Вот об этом ты можешь не беспокоиться. Правда, я и сама боюсь, что ты заревнуешь меня к Тамагоче. Мальчик он красивый, женственный. Ты – тертый мужчина, взглядом можешь по стенке размазать, а он застенчивый розовощекий мальчик… Потому-то Маргарита и тянется к тебе.

– А ты к нему…

– Да… А что в этом такого? Тебе нравятся другие женщины, а мне – другие мужчины. И все, что мы должны сделать, так это направить наши подсознательные стремления в цивилизованное русло. А не получится, что же, расстанемся с ними добрыми друзьями…

– И ты примешься еще что-нибудь искать… Женщин, например… Кстати, как твой Леди-клуб поживает? Сегодня же пятница, день шабаша, а ты пришла как обычно…

– Решила не ехать…

– Из-за субботы?

– И из-за нее тоже.

– Из-за нее тоже? Как это понимать?

– Вчера Тамара Наташа, основательница клуба, мне на работу звонила. В любви объяснялась.

– А она как? Ничего?

– Красивая, фигуристая… – припомнила Вера. – Глаза только мужские… раздевающие.

– Слушай, если тебе меня не хватает, может быть, ею займешься? – вспомнил я фильм, в котором жена английского дипломата с тоски путалась с шимпанзе Максом. – У меня к лесбиянкам весьма положительное отношение. Наверное, в прошлой жизни был женщиной. Женщина с женщиной – это здорово! Две прекрасные афродиты нежно обнимают и целуют друг друга. Алые страстные губы, груди ласкают друг друга…

– Ты просто скрытый пассивный гомик, – засмеялась Вера. – Хочешь быть женщиной.

– Не надо ля-ля! – покачал я указательным пальцем из стороны в сторону. – Мужчины, трахающие друг друга, ничего кроме омерзения у меня не вызывают.

– Все равно мне кажется, что ты предрасположен к групповому сексу!

– Согласен, но только в формате 1 + 2, ну, в крайнем случае, 1 + 3, то есть я и две или три женщины. Мне и фильмы с лесбиянками нравятся, потому что всегда хочется промеж них устроится.

– А у меня идея возникла! – засмеялась вдруг Вера. – Будет завтра тебе сюрприз!

– Делай, что хочешь, только в кузов не клади, – вздохнул я притворно. – Кстати, а как у тебя дела с алыми парусами?

– Мажется немножко....

– Тогда, может быть, завершим это вечер на высокой ноте?

– На завтра силы свои побереги, – усмехнулась Вера и ужиком выскользнула из моих объятий.

Через пять минут она спала в нашей супружеской кровати. Я всегда завидовал ей. Засыпает, не прикоснувшись еще головой к подушке. А я не отключаюсь, пока не изверчусь и с три короба всякой всячины не передумаю…

От впечатлительности это. Да и в молодости перед сном всегда раздумывал. Куда маршрутом идти, что делать со штольней в ущелье Скальном и разведочными канавами на перевале… И почему Ксения смотрит на кудрявого практиканта Мишу затуманенными глазами…

Но в тот вечер, вернее ночь, я думал о другом. Назавтра мне предстояло прикоснуться к совершенно новому для меня способу овеществления души. Способу превращения души в вещь, имеющую потребителей и стоимость… И я уже готов к этому… Секс всегда притягивал меня возможностью прикоснуться к душе партнера, возможностью стать совладельцем какой-то ее частички. Я люблю женщин, истинных женщин, я готов влюбится в каждую из них. Откуда это? Может быть, за любимого деда отдуваюсь? Отца матери? И почему только я о нем вспомнил? Погоди, погоди, сегодня же его день рождения! Ему исполнилось бы девяносто пять лет…

Дед… День рождения всегда праздновал не 5-го, а 9-го мая. В День Победы. Во мне души не чаял… Веселым, говорливым был. И умер стоя. Бабушка заметила, что он как-то неестественно стоит, опершись руками о стол. Подошла, тронула, и он упал. «Я тоже постараюсь умереть стоя» – подумал я, узнав о его последних минутах.

Я так мало о нем знал… Только недавно мама пролистала передо мной некоторые страницы его бурной жизни. В советские времена ничего не рассказывали. Ни о нем, ни о других родственниках. Нельзя было, да и сам не интересовался.

Только недавно мне открыли, что дед происходил из известной клерикальной семьи. Не будучи простаком, он вовремя ушел из нее и стал первым комсомольцем в своем районе, организовывал ячейки на деревне. Но кончилась его партийная деятельность длительным лесоповалом – заложили чистосердечные друзья-корчагинцы, рассказали кому надо о неприличном социальном происхождении.

Поработав пару лет в отдаленных местах, дед сбежал в Среднюю Азию, в которой сажали и расстреливали относительно неохотно. В жарких краях, а именно в Туркмении, он проступил в Красную армию и принялся искоренять басмачество, да так интенсивно, что очень скоро прославился. Басмачи объявили приз за его жизнь и жизни его жены (моей бабушки) и сестры.

Сестре не повезло. Захватили ее тогдашние моджахеды, пытали дико, изнасиловали, а потом повесили вниз головой на саксауле. Но она не умерла, дед вовремя влетел в свой аул с отрядом и взмахом шашки вернул сестру с того света. И, может быть, напрасно вернул – не оправилась бедная женщина от мучений, сошла тихим образом с ума.

После разгрома басмачества дед работал в военкомате. Там его черт попутал, и он подал заявление в партию. Проверили его и все обнаружили – и расстрелянных родственников, и лесоповал… Но попытка прокрасться в партийные ряды закончилось вполне благополучно – друзья выручили деда, потому что в Средней Азии, как я уже говорил, органы не очень лютовали. Нужны были русскоязычные для прыжка из феодализма в социализм.

И войну дед начал благополучно, даже очень – до самой Курской дуги был начальником распредпункта. А должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность руководителя президентской администрации. Со всей Туркмении привозили деду мобилизованных, он их мыл, дезинфицировал, показывал, какой конец винтовки должен быть впереди, а какой сзади и отправлял на фронт.

Маменька рассказывала кое-что об этом периоде жизни своего отца. Но мне запомнилось только одно – как красноармейцы рыли глубокие ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды. Островерхие войлочные туркменские шапки, чапаны и прочую среднеазиатскую экзотику.

А на Курскую дугу его Бог послал. Заболел командир, который должен был везти очередную команду на фронт, и дед решил сам прокатиться. А на Дуге некому было эту команду принимать, все в бою были, и ему приказали вести роту новобранцев в бой.

Ну и намучился он с ними – еще до атаки у трети его солдат были простреляны правые руки. Почему? Да потому что сидели туркмены в окопах и голосовали за фашистов. Поднимут руку над бруствером и голосуют. Но с оставшимися дед проявил чудеса храбрости – через год, когда его уже отозвали на распредпункт, два ордена (Красной звезды и Отечественной войны) его нашли.

А в сорок пятом Бог опять заставил его отрабатывать распредпунктовские хлеба. С лихвой заставил.

Отправили деда в Будапешт. Комендантом одного из его районов. Дед зачистки там проводил – в подвалах фашисты недобитые сидели и венгры лютые из их приспешников. В одном из подвалов и переломилась жизнь деда надвое – схватился он не на жизнь, а насмерть с одним озверевшим штурмбанфюрером СС. Огромный был детина, килограмм на сто десять… Здорово он деда измолотил, пока тот до горла его зубами не добрался. Дед мне сам рассказывал об этом. Как кадык немцу откусил.

Правда, как-то неискренне рассказывал. Потом, – сказал, – я три месяца от контузии лечился. А что за контузия у него тогда случилась, я недавно узнал. Мама поведала. Отбил ему фашист некоторые органы. Да так, что женщин после этого он не мог иметь в принципе. После госпиталя начальство его в виде компенсации за контузию в Вену отправило, там он до сорок шестого штурмбанфюреров СС от простых немцев отделял.

После демобилизации домой приехал. Колечко трофейное с бриллиантами привез. И пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. И сослуживца еще своего, сына полка подросшего. Для жены. А сам ревизором в Минсельхоз устроился и домой наезжал раз в два месяца.

Вот такой был мой дед. С тридцати девяти лет без женщины. Это же надо! И никакой трагедии в его внешности я не замечал, скорее наоборот, жил, короче, на всю катушку…

Ну, ничего, дедушка, я за тебя пожил… И завтра в твою честь постараюсь… День рождения все-таки.

Глава 14. Шейка, руки обнаженные… – Поставили буквой «Х». – Методы разделки по категориям. – Гиляровский встрял.

Сюрпризы следовали один за другим. Во-первых, Маргарита была в коротком черном облегающем платье (не иначе Вера ей шепнула, что мне нравятся такие) и я прямо замер на пороге от восторга.

А во-вторых… Я даже не знаю, стоит ли говорить об этом… Ну да ладно, из песни слов не выбросишь…

Во-вторых, значит…

Нет, не могу… Язык не поворачивается о таком сказать… Ведь вы черт те, что можете обо мне подумать… Хотя в мои годы мне, честно говоря, многое до фонаря… В том числе и так называемое общественное мнение.

В общем, во-вторых, губки у нее были ярко накрашены, ножки гладенько побриты и белье тонкое виднелось под красным открытым платьем со смелым разрезом сбоку. Если бы я мог это белье в деталях описать, то вы непременно забросили бы эту книжку, и побежали бы в магазин покупать точно такое же. Для супруги или себя (если вы читательница)…

Но это лирическое отступление и сделано оно явно не вовремя, у вас ведь наверняка на уме вопрос образовался: «А почему платье вдруг стало красным? Ведь в первом абзаце данной главы оно было черным?

Да, платье было черным. На Маргарите.

А Тамагоча предстал перед нами в красном. Это у него были накрашены ярко губки и гладенько выбриты ноги (на лице у него волос отродясь не водилось). И парик впечатляющий. Длинные белые струящиеся волосы, представляете?

Нет, клянусь, я не голубой, но удовольствие получил сногсшибательное. Если бы перед смертью какой-нибудь святоша с небес решил отредактировать мою жизнь с тем, чтобы выбросить эту страничку из моей биографии, клянусь, я вскочил бы со смертного своего одра и побежал бы с жалобой и предложениями в противную инстанцию, то есть к самому Сатане.

Но это я, конечно, перегнул. Какой Сатана в наши дни? Да еще в России? Он наверняка эмигрировал в нежную Испанию. Ведь у нас сейчас каждый десятый сто очков вперед ему даст… Хотя бы та же самая Вера.

Почему я вдруг вспомнил о Вере в данном контексте? Да потому что был еще и другой сюрприз. Пока я, вконец ошарашенный, Тамагочу разглядывал – шейку, руки обнаженные, ножку в разрезе платья стройную с ажурной резинкой чулок, черные туфельки на высоком плоском каблучке, особенно туфельки, нравятся мне такие, столько в них эротики и чисто женской изменчивости – сбоку утонченные, аж не видно, а сзади каблук каблуком… В общем, пока я Тамагочу изумленно разглядывал, Вера с Маргаритой… наручники на меня надели. С хохотком, естественно.

Без хохотка я им бы не дался. Мне иногда и трех мужиков недостаточно. Не для того, что вы подумали, а чтобы душу в хорошей драке отвести.

Пока я соображал, какая роль мне в спектакле отведена, и вообще какого он жанра – мазохистского или просто садистского, девочки прикрепили мои руки к каминным канделябрам. К канделябрам с игривыми бронзовыми амурчиками. С крылышками, как полагается, луком со стрелами и голыми пятками. А ноги – к каким то золоченым крюкам внизу.

В общем, поставили они меня буквой «Х», да так, что перекрестие этой буквы аккурат над горкой не зажженных пока поленьев оказалось. Хорошо еще лицом к себе поставили… Маргариту-то приятнее обозревать, чем горку приготовленных для тебя дров.

Короче, задумался я о жизни. А они смеются, аж покатываются. Маргарита раскраснелась вся, ну, чисто персик на гибкой веточке моей души. А Тамагоча то подмигнет, незаметно так для девушек, то ножку стройную в чулочке покажет, то попочкой круглой, платьицем обтянутой, повернется. В общем, изгалялся, редиска, над моими принципами, от души изгалялся…

А Вера с Маргаритой посмеялись, посмеялись над текущим моментом и расселись в придвинутых к камину креслах.

– Ну что, попался? – спросила Маргарита, прическу весьма женственным жестом поправляя.

Я не ответил. А что отвечать, если ничего не понимаешь, да и трезвый, как стеклышко?

– Выездное заседание литературно-маньяческого клуба считаю открытым! – поймав паузу в смешках, торжественно объявил Тамагоча. – Какие будут предложения по повестке дня?

Голос у него был нежным и бархатистым.

– Выпить дайте, – выдавил я сквозь зубы. – А то весь кайф вам поломаю. Сорвусь с цепей и покусаю не туда.

– Объявляется технический перерыв! – прислушался к моей просьбе внимательный Тамагоча (подлизаться решил, точно). И виляя бедрами (совсем не пошло, я бы сказал, весьма чувствительно виляя), пошел к бару наливать мне выпивку. Дошел, открыл дверцы карельской березы, обернулся грациозно и спросил, улыбаясь как Шарон Стоун на рубеже первой молодости:

– Водка, коньяк, мартини?

– Рому, черт побери! – прорычал я. – И побольше!

Ром был кубинский, белый. Принес Тамагоча полстакана, подал так опасливо, что я подивился и спросил на манер вора в законе:

– Ты что так менжуешься? Я думал губками твоими закусить…

И, не дожидаясь реакции, вылил в горло содержимое стакана. Ром – это вещь!

– Всему свое время… – зарделся Тамагоча и, вихляя, как модель на знаменитом подиуме, пошел к своему креслу (оно справа от кресел девушек стояло). Уселся, сделался важным и внушительным, как Маргарет Тэтчер в дни аргентинского кризиса, и произнес, обращаясь почему-то к Вере:

– Ну, так какие будут предложения по повестке дня?

– Холодно здесь, – театрально подернула плечами моя супруга. – Надо бы огонь в камине развести.

Ягодицы у меня похолодели. «А может, это не комедия? И загорюсь я сейчас жирным пламенем?»

– И что ты потом с ним, поджаренным, делать будешь? – воспротивилась Маргарита. – На Викешу ты особенно не рассчитывай…

– Кончайте измываться! – воскликнул я, воспользовавшись паузой. – Есть хочу.

– Измываться? – искренне удивилась Маргарита. – Ошибаешься, мы измываться над тобой не собираемся. И вообще, будь мужчиной. Мы еще не начинали, а ты уже нервничаешь как двоечница из провинции.

И сделав приглашающий жест, собрала в кучку головы сообщников и зашептала им явно что-то противоправное. И так они, сволочи, по-злодейски шептались, что я опять о жизни задумался.

Заманили, изуверы, простака! Вот ведь кретин! Ведь догадывался, что не Иосифа Бродского и Осипа Мандельштама они на своих литературных вечерах изучают… А методы разделки туш по категориям. Шейка, рулька, окорок, пищевые кости и так далее. Ведь видел их бессмысленно улыбающиеся лица! Маньяки чертовы!

…И поделом мне… Задницу теперь сожгут. Хотя нет, если и сожгут, то под занавес. Вон, какой у Маргариты хищный взгляд. И мужику ее не терпится попочку свою подставить… Баба бабой. Недаром Маргарита замуж за него вышла. Его ведь запросто можно на полочке с трусиками хранить. Если подставит, то точно шлепну. На том свете, небось, секс традиционный.

…Шлепну… А если он сам на меня полезет?

Вот гадство! Позор на мою седую голову. Спросят компетентные люди на том свете: А занимался ли ты, Чернов, содомским грехом?

И что я скажу? Что эта белокурая курва поимела меня позорным способом на смертном одре? А вообще, чем я хуже Калигулы? Который сначала девку перед сенаторами своими имел, а потом приказывал рабу, мужу своему официальному, себя поиметь?

…Нет, ко всему привычку надо иметь… Хотя какая привычка? Это дурацкая свобода… Она всех на волю-то и выпустила. И гомиков, и маньяков, и людоедов. Кто о них пятнадцать лет назад слышал? Никто. Потому как они все сидели по тюрьмам и норам. А сейчас по всем каналам свой образ жизни рекламируют.

И что из этого вышло? Из этого вышло, что Чернов, пламенный комсомолец семидесятых годов, и не просто пламенный комсомолец, а уважаемый секретарь крупной экспедиционной организации, подумывает о гомосексуальных контактах с симпатичным накрашенным юношей.

…Нет, фиг я им дамся. И никаких задниц! Не поступлюсь принципами, а погибну, как Зоя Космодемьянская.

Не, как Коперник… Его же, кажется, тоже сожгли. Но погибну после ужина и традиционного секса с подругой своей жены… Имею я право перед смертью переспать с подругой своей жены? Жены, которая принесла меня в жертву своим психологическим отклонениям? Блин, ка-а-кой персик эта Маргарита!

Персик уловил мои мысли, повернул лицо ко мне и улыбнулся. За ним и остальные повернули. Как увидел их довольные лица, так сразу понял, что оригинально скопычусь. Со вкусом.

– Мы тут решили перекусить… – начала Вера.

– Шашлыки из филея в камине? – усмехнулся я натянуто. – Я предлагаю Тамагочу освежевать, хотя и жаль такую транссексульную красоту под нож пускать…

После таких слов они, естественно, хвосты свои поджали.

Вот вы смогли бы к волку на натянутой цепи с зажигалкой зажженной подойти? Не все смогли бы, далеко не все. А глаза у меня дай бог. Мужики бывалые на улице командиром величают. Слава богу, восемь лет на геологоразведке с бывшими зеками проработал. И на понт взять умею. Научили работнички. А тут цветики городские. Фиалочки сраные со сраным французским запахом. Распустил тут сопли перед ними. Да кто они против меня? Лавины с селями, да обвалы подземные меня не сломали, и они не сломают!

И воодушевившись этими мыслями, начал ногою крюк золоченый выламывать. И так, и сяк его, а он ни в какую. Хорошо, что в этот момент из кухни мясом каким-то печеным пахнуло. Принюхался – точно, мясо в горшочках. Со сливами и шампиньонами. Точь-в-точь такое, что в Столешниковом переулке у дяди Гиляя подавали. И вспомнил я это весьма популярное в советское время кафе (пятерка на все про все, да восемь за шампанское), вспомнил ниши в стенах. С кочергами, Гиляровским в узел связанными, да подковами, им же гнутыми. И, знаете, подпитался его мощью и крюк этот долбанный ударом пятки вышиб. За ним второй. А эти сидят на своих креслах, как кролики, и глазами испуганно моргают. А я уже вовсю развинтился и канделябры эти каминные тоже вышиб… А Маргарита (вот женщина!) испуг свой мановением руки с лица стерла, место для кислого выражения освободив, стерла и говорит:

– Знала бы я, что ты так себя не цивилизованно поведешь, Лешку бы с его княгиней пригласила… Он бы мне канделябров не ломал… Тысяча долларов за штуку, подумать только!

А мне плевать на ее слова. Она приковывать меня будет, как Прометея осужденного, а я канделябры ее золоченые буду беречь? Нет уж! Схватил один светильник, тот который на правой руке болтался и пошел на них в психическую атаку…

– Ты вечер нам хочешь испортить? – подавшись назад, вскричала позеленевшая Вера.

– Нет, не хочу, – ответил я, к запахам кухонным принюхиваясь. – Просто ключик от наручников хочу вытребовать.

– Иди ко мне, – уже ласково проговорила Маргарита. – Он у меня. Вот здесь.

И ткнула нежным пальчиком в ложбинку, уходящую в блаженство.

Через минуту я был свободен. Размяв запястья, попросил хозяйку на стол накрыть, а сам пошел к кладовке – не люблю в развалинах ужинать. Нашел раствора, импортного, конечно (у нас теперь все импортное, даже опилки финские недавно в зоомагазине видел), развел в мейсенской супнице (это Маргарите назло) и скоренько соорудил канделябры и крюки на место. Не скажу, что лучше прежнего получилось, но ничего, на один вечер сгодится.