Текст книги "Клуб маньяков"

Софа поначалу кокетничала, но после бутылки шампанского сама на танец живота напросилась. И голенькая совсем на столе танцевала…

Сплошной отпад, я вам скажу. Совершенное, восхитительное бесстыдство! Бесподобное, призывное красноречие играющих бедер и трепещущей попки! Потом упали в постель, она посередине, а у нас с Борисом сплошной пассаж: тишина, решительно никаких намеков на эрекцию. Бананового ликера с шампанским, видно, перебрали… До сих пор у меня бананы отвращение вызывают… А Софи то так, то эдак, а мы лежим, навзрыд от ситуации смеемся. Сунул ей руку между ног, и, смотрю (не чувствую, нет – какие там чувства после двух бутылок и трех фужеров, а буквально – смотрю!) – у меня положительные изменения в требуемом месте происходить начали. Ну, я и бросился на Софи, и только ей ноги раздвинул, как Борька, гад, бросил мне, головой качая и ехидно так ухмыляясь:

– Нет, Черный, не выйдет… Не успеешь. Щас сдуется!

Конечно, так и случилось… Сглазил, паразит! Но потом все встало… на свои места. До утра мы с ней веселились, сумела она нас поднять и не раз и по-разному, но самое веселое было в конце. Сплошной, отвратительный разврат, но уже духовный. Когда Софи, наконец, одеваться начала, выяснилось, что пропали ее французские трусики! Маленькие такие, носа не вытрешь… Час искали тотально – не смогли найти. Лишь на следующий день жена Борина их обнаружила в щели между матрасом и спинкой кроватными… А я ведь искал там. Обычная подлянка свободной женщины – ста баксов не пожалеет, чтобы расписаться в книге отзывов и предложений вашей супруги!

Да, смешной был случай. Надо и в субботу хихоньки-хахоньки устроить. Со смешком, оно легче получается дурака валять.

Хотя душа, конечно, не лежит. Если Вере новенького захотелось, значит, недолго нам совместно жить осталось… Это и беспокоит. «Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит все… Как ветерок по полю ржи»… Я-то знаю, как разводы детей калечат на всю жизнь… А она не знает… Да и сам я виноват. Слишком много про себя рассказывал. И до женитьбы, в институте рассказывал, и после, в постели. Имеет она информацию, как я жизнь прожил. От и до. На всю катушку. И ей, конечно, хочется. И удержать ее я не смогу. Женщину не удержишь, если слюнки у нее потекли.

И Наташа за все ответит и отомстит. За нашу жадность до жизни. Продолжит цепочку зла.

…Ладно, пойду спать. Чему быть, того не миновать.

Глава 11. Сколько весит Джоник? – Прикончить Миледи.

На следующий день я не пошел на работу – почувствовал себя плохо. Живот неприятно побаливал, тошнило и тому подобное. За завтраком Наташа расспрашивала бабушку о дедушкином дне рождения, который по обыкновению празднуется в родовом гнезде.

– Бабушка, а ты придешь на дедушкин день рождения? – спрашивала она, уписывая гречневую кашу за обе щеки.

– Приду, внученька, приду.

– А дядя Сережа придет?

– Придет.

– А я вот не приду, – грустно вздохнула Наташа.

– Почему? – удивилась теща.

– Я ведь здесь живу…

Наташа у меня глубокомысленная девочка. До сих пор помню (я чуть не умер со смеху) как в два года она сказала, вынимая карандаш (градусник) из подмышки плюшевого медведя по имени Джоник:

– Посмотрим, посмотрим, сколько весит Джоник! Ага, два рубля…

Эти дети… Я люблю детей. Все у них такое чистое, и любовь, и ненависть, и счастье и страдание. И есть в этой моей любви толика жалости. Точнее, любовь эта зиждется не жалости. Я смотрю и вижу их взрослыми, взрослыми, накачанными убеждениями и стереотипами, иссеченными подлостью, эгоизмом, равнодушием и тупостью уверенности в себе… Или горем неуверенности.

И дочь моя станет такой… Несчастной и ничего не находящей, судорожно пользующейся суррогатами счастья… Так же, как и я. Но пока она маленькая, пока она не знает. А я мучаюсь – можно ли сделать ее счастливой? И прихожу к мнению, что можно, надо лишь сделать ее убогой, боящейся бога, родителей, греха, гриппа и грязных рук. Просто надо приучить ее исполнять традиции, приучить тратить дни за днями в определенных телодвижениях, вбить в голову, что надо добиваться вполне определенного. Приличного мужа, классной машины, зависти соседей.

Прихожу к такому мнению и ужасаюсь… Ужасаюсь, что из любого маленького человечка можно сделать все, что угодно: религиозного или политического фанатика, буддиста, католика, фашиста, коммуниста, анархиста, алкоголика, наркомана, минетчика, гомосексуалиста, маньяка…

Из ребенка можно сделать все. Можно вбить ему в голову, что Земля плоская, и он будет скептически улыбаться не уроках физической географии. И это мне страшно. Я не хочу ничего делать из ребенка, я просто хочу научить его познавать мир, я хочу научить его думать и понимать…

…Но у меня не получается с воспитанием дочери. Не все получается. Теща ей говорит: если будешь есть зеленые яблоки, то боженька на небесах разозлиться и сделает что-нибудь нехорошее бабушке; еще Светлана Анатольевна говорит, что когда папа тебе что-нибудь объясняет, то надо затыкать уши; мама ей говорит, что счастливым бывает только тот, кто много зарабатывает, тесть ей говорит, что хорошие девочки сидят на диванчике, не озорничают и ни к кому не пристают. Хорошо, что дочь еще понимает, что я – юродивый, то есть от меня можно услышать нечто обескураживающее. И тянется ко мне.

…День прошел обычно. К обеду я оклемался и, отпустив тещу, стал делать в саду спортивные снаряды для Наташи: натянул канат между двумя яблонями, приладил рядом брус с веревочными поручнями, соорудил лестницу. С полчаса после окончания работ Наташа изображала из себя бесстрашную цирковую актрису, а я восторженных зрителей. Закончились наши игры пикником на крыше сарая.

Часов в пять я позвонил Вере на работу. И врубился в ее телефонный разговор со Светланой Анатольевной.

– Тебе надо с ним разводиться, – говорила она дочери. – Ты – уважаемый человек, перспективный директор Экономической школы, а он кто? Будущий сторож на рынке?

– Я понимаю, мама, – отвечала Вера. – Но Наташа его любит…

– Любит – разлюбит… Ты должна подумать о себе. А он хочет сделать из тебя кухарку, требует, чтобы сразу после работы бежала домой… А ты думала о том, что когда ему стукнет шестьдесят, тебе будет только сорок? А женщина в сорок только начинает жить…

– Ладно, мама. Я все это знаю. Но годик-другой я еще с ним проживу… Он мне пока нужен. Да и тебе тоже – ведь он сидит после пяти с Наташей…

– На следующий год Элоиза Борисовна (это тетка Веры) выходит на пенсию. За триста рублей она возьмет на себя Наташу. Сегодня Анатолия встретила на улице (Анатолий – это Шакал). Говорил, что странно видеть его (т.е. меня) рядом с тобой. И что он (т.е. я) пройденный для тебя этап. И ты знаешь, что Анатолий прав. Ты боялась, что у тебя не будет детей – теперь у тебя есть дочь… А какие мальчики у тебя учатся? Ты же рассказывала… Твоего возраста, симпатичные, перспективные, целеустремленные…

– Целеустремленные, да не на меня…

– Они просто знают, что ты замужем за прожженнымгеологом. И костоломом вдобавок… Ты же сама им рассказывала, сколько рук твой муженек своим соперникам сломал.

– У меня сейчас совещание, мама. Потом поговорим…

Я хотел выдать на тот конец провода короткую матерную тираду, но сдержался… Некрасиво подслушивать и затем материться. Потом будут говорить, что я подлый и нехороший, подслушиваю частные разговоры… Положил трубу и понял, что хочу выпить.

– Дочка, пойдем на рынок? На ужин чего-нибудь надо купить.

– На шее поедем?

– Ну конечно!

На рынке нас с Наташей все знали – мы с дочерью уже не один год заведуем в нашей семье закупкой продуктов. Приобретя все необходимое (в том числе и бутылочку винца), мы как всегда купили финальную сдобную булочку (половину ее, обсыпая мне макушку сахарной пудрой, ела Наташа, половина доставалась Джеку) и, не торопясь, пошли домой.

Когда Вера пришла с работы, я был уже хорошеньким. Поставив перед ней тарелку с супом, я сказал, что слышал ее сегодняшний телефонный разговор с матерью.

– А что тут удивительного? – сказала она, совершенно не растерявшись. – Мама всегда была против нашего брака. Ты не бери в голову, все зависит от тебя. Да, знаешь, сегодня опять звонила Маргарита. Мы договорились, что они купят спиртное, а мы принесем маринованное мясо и кой-какую закуску. Закуску возьму я, а мясо купи ты. Только не жмись, возьми самое лучшее. Деньги найдешь у меня в коробке.

После ужина мы втроем немного повалялись на диване; Наташа рассматривала книжку с картинками, я смотрел какой-то фильм (конечно, о маньяках), Вера готовила меня к субботе, то есть выщипывала у из усов седые волосы. Потом девочки ушли спать, а я уставился в экран.

«А что если мне самому Веру убить? – пришло мне в голову, после того, как герой фильма выпустил в свою жену пол-обоймы. Выпустил, предварительно измолотив ее бейсбольной битой.

Это же выход, черт побери! Одной маньячкой меньше. И Поля со мной останется… Уедем в деревню. Учить буду, она хорошо рисует красками, поэзию любит… Особенно письмо Онегина к Татьяне… «Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами…»

Эти строки меня искалечили еще в школе. Въелись в кровь, и всю последующую жизнь я искал женщину, которую хотелось бы поминутно видеть, повсюду следовать, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами. Не будь этих стихов в крови, стал бы нормальным человеком. Женился бы на простой женщине и всю жизнь с ней прожил. А то мотаюсь по свету, ищу себе прекрасную даму…

Эка меня занесло… Хочу трусливо уйти от решения, что Веру надо убить…

Убить маньячку.

Совершить правосудие.

Прикончить Миледи… Как Атос.

Ради Наташи.

…Это легко будет сделать. Стакан в себя опрокинуть и железкой ее сзади по голове. Как я раньше не додумался!

Так, с работы ее обычно на машине привозят… К самой калитке. А вот утром она едет на автобусе…

Утром не получится… Народу много по нашей дорожке взад-вперед ходит… В обед, когда прогуливается для моциона? Не то. Не всегда она гуляет. Не каждый день…

Ну ладно, это детали. Придумаю что-нибудь… Сначала для очистки совести надо найти неопровержимое доказательство, что именно она убила бабу Фросю… Завтра никуда не пойду и перерою сверху донизу весь дом… Маньяки часто оставляют записи. Гроссбух, так сказать… Летопись. Сколько гречки затрачено, сколько человек и животных убито, и за какое время… И каким способом…

Глава 12. Игра в старину. – В таких ситуациях я женился. – Красный халатик, принцесса Инесса, ночнушка с кружевами, герцог Бекингем и принц Гриша.

На следующий день я сказался больным, позвонил на работу и остался дома. Теща пробыла часов до одиннадцати (интересовалась, собираюсь ли я искать пристойную работу) и убежала домой. Погуляв до обеда с Наташей, я посадил ее рисовать, а сам устроил тотальный обыск.

И сразу кое-что нашел.

И не кое-что, а то, что нужно. В белье супруги. В шкафу на полочке с трусиками, бюстгальтерами и тому подобными ажурными женскими атрибутами.

Это была связка писем. Штук пять. И связаны они были не розовой шелковой ленточкой, а обычной бумажной веревочкой.

Найдя их, я изрядно удивился – в конце ХХ века связка писем? Их давно так не хранят. В коробке из-под фотоаппарата, понимаю, а чтобы так, в связке…

Странно. Похоже на игру в старину. Видишь эту связку и воочию представляешь

…золоченые канделябры на стенах;

…в них свечи с дрожащими желтыми огоньками;

…роскошный диван с розовыми шелковыми подушками;

… перед ним на темном вощеном паркете лежит связка писем;

…они пахнут тонкими духами;

…на верхнем письме видны пятна;

… это пятна от слез.

Угар нэпа, короче. Клянусь, слово джентльмена, я развязал связку только лишь затем, чтобы посмотреть, нет ли на них пятен от потекшей от слез туши.

Были, пятна, черт побери, были!

Вот времена! Пятна от слез на письмах, пахнущих дорогим французским одеколоном, и зарезанные старики!

А впрочем, ничего странного. Все маньяки и просто злодеи излишне сентиментальны.

– Пап! Я кончила рисовать, иди посмотри картину, – призвал меня к исполнению родительских обязанностей голос дочери, раздавшийся из гостиной.

Сунув письма в карман, я пошел к ней. Она, о чем-то задумавшись, стояла над расстеленным на полу примерно четырехметровым куском обоев. Обои были изрисованы.

Картина состояла из пяти или шести «кадров». На каждом из них было по дереву, росшему на черной или коричневой земле, по паре кустиков (или цветочков) и по красному солнцу. На верхнем кадре красовалась радуга, а солнце было самое большое. И его (кадр) охранял черный Джек с красным высунутым языком.

Я онемел: деревья были высокими, черными, прямыми и без листвы. Лишь на самом их верху красовались головки – сплошные темно-зеленые купы.

Эти деревья без сомнения представляли собой фаллические символы.

Даю голову на отсечение. И при всем том, что Наташа, естественно, ни разу не видела мужских половых органов. Ну, может быть, видела какого-нибудь карапуза писающим[3]3
  Читатель, наверное, поморщился на этом месте. Советую ему обратить внимание на сны своей дочери (своих дочерей), если, конечно, Бог вознаградил его ею (ими). Недавно я ехал с моря в поезде и разговорился с соседкой по купе о толковании снов. И сказал, что по мнению некоторых психоаналитиков, в частности Фрейда, большинство сновидений произрастает на сексуальной почке. Восьмилетняя дочь хозяйки, «спавшая» в момент разговора на верхней полке, отловила меня часом позже в коридоре и поведала, что ей часто сниться магнитофон, в который раз за разом вставляются кассеты. Что я мог ей ответить?


[Закрыть].

Не зная, что и думать, я схватил кисточку с тем, чтобы увеличить купы деревьев до удобоваримого размера, но дочь, запищав, замахала на меня кулачками. Мне пришлось извиниться, и сказать, что я до глубины души поражен ее искусством. И включил видеоплеер с мультиком, чтобы без помех закончить с таинственными письмами, найденными в плательном шкафу.

Все письма адресовались Вере, и все они были написаны неким Константином Бородянским. Округлым почерком отличника, очень похожим на женский почерк.

В первом письме, присланном из Ярославля, он признавался моей будущей супруге в пламенной любви, вспоминал свое потрясение первой их ночью, обещал привезти в подарок необычный сюрприз.

Второе письмо писалось в Саратове месяцем позже первого. Сухое дежурное письмо. Писалось из приличия, это было видно невооруженным глазом. Жалостливым, видимо, был, этот Константин – не мог сразу отшить опостылевшую любовницу, не мог признаться, что разлюбил и алчет отныне другую женщину.

Вместо этого он писал, что не готов к семейной жизни и тем более – быть отцом. Пространно описывал, какой у него важный период в карьере, как он много работает, как еженедельно ездит на периферию, как протаптывает тропки к сердцу начальства, и как через два-три года сможет претендовать на очень важный и высокооплачиваемый пост в своей торговой фирме.

Прочитав второе письмо, я задумался. Во-первых, я не мог понять, почему такие интимные письма Вера хранила под своим бельем. Ведь Наташа довольно часто безжалостно потрошит шкаф с тем, чтобы в очередной раз нарядиться в мамины обновы. Быть может, они намеренно хранились в таком месте?

С расчетом, что я их найду?

Во-вторых, меня поразило то, что Вера так часто залетала. От Афанасия, от Константина… В совершенстве знать весь спектр современных противозачаточных средств и так пошло залетать?

Значит, намеренно залетала? Чтобы вынудить любовника пойти под венец?

Но откуда у нее такое неистовое желание выскочить замуж в двадцать лет? От неуверенности в себе? Наверное. И еще из-за того, что у нее не было отца, фактически не было. Отсюда желание поскорее завести мужчину, мужчину-отца, который защитит, обогреет и внушит уверенность в завтрашнем дне.

Да, все дело в комплексах, привитых в детстве. Вера рассказывала (я, кажется, упоминал об этом), что с самого ее рождения отец смеялся над ее худобой, называл глистой, рассказывал анекдоты о дистрофиках. Когда дочь повзрослела, не раз говорил (в шутку, не в шутку – не важно), что мечтает о том дне, когда она уйдет из его дома.

Один Шакал говорил ей приятные вещи. Шакалы всегда говорят только приятные вещи.

Третье письмо было прислано из Курска. Истерическое, совсем не мужское письмо. «Ты мне угрожаешь!!! Да как ты смеешь! Я не люблю тебя, наши отношения были ошибкой! Ты сама мне навязалась! Немедленно сделай аборт!» и так далее.

Вот негодяй! Гнида! Лично я, попав в такую ситуацию, сразу женился. Лишь только Ксения Кузнецова, потупив глазки, поведала мне, что беременна, я, как юный пионер пошел в загс строевым шагом.

И потом мужчиной себя показал серьезным, а не каким-нибудь там мелкобуржуазным оппортунистом. Когда она через неделю после подачи нами заявления в очередной раз потупила глазки и сказала, что ошиблась, что была не беременность, а задержка менструаций. Знала Ксюха, что если я обещал, то значит сделаю. Если даже жениться обещал. Знала, что у меня, простака, слово крепкое…

Четвертое письмо также несло на себе штамп одного из почтовых отделений города Курска. В нем выражалось сожаление по поводу выкидыша и последовавшей за ней душевной болезни. И выражалась надежда, что у Веры все образуется и она, наконец, найдет своего единственного человека.

А пятое письмо… Точнее, конверт. На нем не было ни марок, ни штампов. В нем лежала записка, написанная почерком Веры. Вот ее содержание:

Константин!

Ты не берешь телефонную трубку и не открываешь мне двери. И совершенно напрасно. Я давно поняла, что между нами ничего не могло случиться хорошего. Теперь я вылечилась, вылечилась от тебя. И все, что я хочу, так это забрать у тебя свои вещи, хотя бы потому, что такой низкий человек, как ты, может воспользоваться ими в низменных целях. Завтра в девять часов вечера я приду за ними. Изволь открыть мне дверь.

Вера.

P.S. Не забудь положить мой красный халатик с черными оборками.

Ниже постскриптума стояла дата. Я вперился в нее округлившимися глазами. Записка была опущена в домашний почтовый ящик Константина за день до его смерти, ровно за день до его смерти в своей ванне!

Сукин сын клюнул на записку.

Он открыл дверь, пряча глаза, сунул отверженной любовнице пакет с зубной щеткой, махровым полотенцем с надписью «Вера», а также пушистыми шлепанцами с голубыми помпончиками и парой черных кружевных трусиков. А она, с трудом сдержав слезы, покопалась в пакете и сказала холодно:

– Ночную рубашку забыл положить. Красную, с кружевами… Помнишь, ты говорил, что тебе нравиться… снимать ее с меня?

Константин кивнул, не вникая, и побежал в спальню.

Когда он вышел из нее с рубашкой в руках, алой, как пламя и опаляющей, как пламя, Вера сидела в кресле перед журнальным столиком. Распушенная прическа «каре», совсем немного косметики, белая кофточка в алый горошек, бежевый пиджак с юбкой и две таблетки в кармане.

– Посидим на дорогу? – спросила, небрежно бросив ночнушку в лежавший под ногами пакет…

– Все папа, мультик кончился! – вырвала меня дочь из квартиры Конставнтина. – Такой противный…

– А что же ты его смотрела?

– Ты же письма мамины читал. Не хотела тебе мешать. С тебя за это полагается сказка.

– Сказка? У меня сегодня с воображением туговато… И в голове одно сено.

– Не обманывай! Я по глазам твоим видела, что ты только сейчас воображал.

– Ну ладно, убедила. Про что тебе рассказать?

– Про прекрасную принцессу и хорошего принца.

Я внимательно посмотрел в глаза дочери. Неужели она действительно читает мои мысли по глазам? И поняла, что я только что воображал не внушающую уважения принцессу и внушающего отвращение принца?

– Давай, рассказывай, что задумался… – отвела свои хитрющие глаза Наташа.

Я всегда чувствовал сердцем, что она понимает меня в тысячу раз лучше, чем я ее.

– Ну, ладно слушай, – начал я, удобнее устроившись на кровати. – В одном очень далеком распрекрасном царстве жила маленькая принцесса Инесса, ну, не такая уж маленькая, скорее всего молоденькая.

Красота у принцессы, конечно, была несказанная, и папа-король сильно переживал, ожидая в ближайшем будущем неописуемого нашествия женихов. Он был мудрый король и знал, что из большого количества очень трудно правильно выбрать и потому переселил свою дочку подальше от больших дорог и аэропортов.

Дочка-принцесса совсем не рассердилась. Она знала, что папа очень ее любит и никак не может свыкнуться с мыслью, что придет день, и ему придется отдавать свою ненаглядную крошку в жены какому-нибудь самоуверенному принцу.

«А если придется отдавать, – думал папа, – то пусть этот принц будет достойным моей дочери, таким достойным, что сможет найти ее сердцем в любой глуши»…

– Посидим на дорогу? – предложила Вера, бросив ночнушку в лежавший под ногами пакет…

– Посидим… – безвольно согласился Константин.

Ему было не по себе. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. И эта встреча, и сам он… Жалкий и гадкий, как раздавленная автомобилем лягушка.

Прошло несколько секунд. Вера встала, качнулась и… рухнула на пол. Нет, не на пол. На журнальный столик… Уже с него сползла на пол.

Сползла на пол… Лежит… Бледная, высушенная горем. Как же она его таблетками накормит? Нет, порошками. Она размельчила таблетки, чтобы быстрее растворились в воде или в вине…

Константин стоит над ней. «Вот, навязалась на мою голову».

Посмотрел на часы. До прихода Джей Джоан Ли, богатой англичанки с лошадиными зубами, оставалось чуть более часа…

«Если что – в шкаф спрячу».

Усмехнулся через силу. Чтобы почувствовать себя хозяином положения. Присел над телом.

«Чуть дышит, может водой плеснуть?»

Пошел на кухню. Вернулся с чашкой воды. Присел. Сунул левую руку под голову Веры, приподнял ее, прижал край чашки к губам, наклонил. Струйка воды пролилась. Потекла по щеке. По шее. Впиталась кофточкой. Две алые горошины стали красными. Вера приоткрыла глаза, посмотрела бессмысленно. Вдруг вскочила, хрясть его ребром ладони по шее…

Нет, плохо… Очень плохо и смешно. Вера ребром ладони печенюшку не сломает… Нет, она приоткрыла глаза и прошептала:

– Ты должен умереть… Понимаешь… Ты – гадкий убийца, ты убил моего… нашего ребеночка…

Ты бы видел, как он лежал в белой эмалированной ванночке…

Весь в крови… В моей крови…

– Пап! Ты чего задумался? – снова вытащил меня из квартиры Константина недовольный голос дочери. – Я уже пять минуток жду, пока ты придумаешь!

– Я воображал себе место, где поселилась принцесса Инесса. Надо же декорации было развесить.

– Ну, развесил?

– Да. Чудесный замок, в котором поселилась принцесса Инесса, располагался в Зубчатых горах, славящихся глубокими ущельями и крутыми скалами. От замка к самым живописным местам были проложены пешеходные дорожки, склоны самых красивых ущелий соединяли легкие ажурные мосточки, так что, надо думать, гулять там было одно удовольствие.

Через неделю принцесса была знакома со своими владениями также хорошо, как со своим очаровательным носиком. Особенно ей нравилось прогуливаться вдоль бездонного Разлучного ущелья, служившего ее новым владениям северной границей. Отвесные, непреступные стены этого ущелья были украшены плющом, диким виноградом и разнообразными диковинными цветами. Далеко внизу, на дне узкой расщелины клокотал и пенился бешенный водный поток.

Надо сказать, что цветов в ущелье и вокруг него было очень много, и все они были очень красивы и весьма приятно пахли. У места, где цветов было больше, чем в остальных местах, отец-король, будучи еще молодым принцем, приказал соорудить Розовую беседку. Принцесса Инесса частенько сиживала в ней, любуясь живописными окрестностями и представляя себе, как совсем молоденький ее папа целовался здесь с ее совсем еще юной мамой…

– Ты должен умереть… – едва слышно шептала Вера. – Понимаешь, ты должен умереть… Ты убийца, убил моего… нашего ребеночка… Ты бы видел, как он лежал в белой эмалированной ванночке… Весь в крови… В крови… В моей крови… И твоей…

Константин затрясся, побледнел. У него нежная нервная система. Она – от мамы.

Он представил ванночку.

И ребенка в ней.

Не выскребленный плод, а безобразного окровавленного гомункулуса.

Страшного, очень опасного гомункулуса.

Гомункулуса, тянущего к нему скрюченные пальцы. Выпученные его глаза с бельмами злорадно блестят…

Константин упал в обморок. Мужчинка – он и есть мужчинка.

Вера вскочила, достала из кармана порошки, всыпала ему в рот и побежала наливать ванну…

Нет, не пойдет… Пошло и не жизненно. Не так это было… А как?

…Он вернулся с водой. Вера приоткрыла глаза, смотрит бессмысленно на чашку.

– Пей… – прошептал Константин. – Пей быстрее. Тебе пора уходить… Я жду гостью…

Это были последние его слова. Сзади надвинулся Шакал, опрокинул на пол, навалился сверху.

Руки Шакала дрожали. Он первый раз в жизни схватился с человеком, с мужчиной…

– Ты опять декорации развешиваешь? – потолкала меня в плечо дочь.

– Нет, я принца придумывал. Слушай дальше. Принцесса Инесса не знала и не догадывалась, почему ущелье называлось Разлучным, не знала, не догадывалась, пока не увидела на противоположной его стороне прекрасного принца. Она заметила его не сразу, потому что принц смотрел на нее, застыв в немом восторге.

Сначала принцесса несколько смутилась – очень уж влюбленным казался принц, таким влюбленным, что не мог ни пошевелиться, ни вымолвить и словечка. И она отвернулась (не хотела, чтобы принц заметил запылавший на ее щеках румянец).

Как только румянец остыл, принцессе Инессе пришло в голову, что невежливо так недружелюбно относиться к соседям. И она, стараясь казаться невозмутимо-спокойной, нашла искрящимися глазами глаза принца и чуть-чуть ему улыбнулась.

О, господи, что сделала с нашим принцем эта сдержанная улыбка! Он засиял, как солнышко после затяжного дождя, он расправил плечи, вскинул голову и из неуверенного в себе мальчишки превратился в статного, сильного юношу. Принцесса Инесса не могла не улыбнуться произошедшим в принце изменениям; эта улыбка, получившаяся более чем дружеской, мостиком перекинулась через ущелье, вошла в сердце принца и он, удивляясь своей смелости, заговорил:

– Вы… Вы – волшебная фея! – сказал он, да так нежно и проникновенно, что принцесса Инесса немедленно ему поверила. – Лишь только я увидел вас, – продолжил принц, – я подумал, что Морфей унес меня в страну счастья!

– А сейчас вы так не думаете? – не полезла за словом в карман принцесса.

Когда она смотрела в лучащиеся любовью глаза принца, ей казалось, что в стране счастья, может быть, и не так хорошо, как здесь, с этим милым застенчивым юношей. И, не дожидаясь ответа от вмиг растерявшегося собеседника, мягко попросила:

– Может быть, вы представитесь?

– Меня зовут принц Гриша… – ответил юноша. – Несколько дней назад мне почудилось, что и горы, и ущелья в нашей местности изменились, как будто бы что-то прекрасное снизошло на них. Я побежал сюда и услышал ваш смех. Он доносился оттуда, – показал подбородком принц Гриша в сторону замка принцессы Инессы. – И я понял, что именно этот смех превращает камень в небесное счастье… С тех пор я начал приходить сюда ежедневно. И сегодня вы меня заметили…

Разве могло девичье сердце не смягчиться от таких проникновенных слов? И оно смягчилось. И тут же произошло чудо: все цветы вокруг стали ярко красными, потому, что красный цвет – это цвет любви.

Сзади надвинулся Шакал, опрокинул на пол, навалился сверху. Руки его дрожали. Он первый раз в жизни схватился с человеком, с мужчиной не на словах, а на деле…

Константин пытался сопротивляться.

Но сил не было.

Он обмяк.

Мамочка учила не связываться с грубой силой.

Вера, с сожалением оглядев облитую водой жилетку, разжала ему губы и всыпала порошки. Сначала один, потом другой. Затем подняла с ковра чашку и пошла на кухню… Лекарства надо запивать. Чтобы не повредить слизистую желудка…

Уже лучше. Этот вариант вовсе не плох. Но Шакал… Мог ли он пойти на это? Мог бы я пойти на это? Нет… Я человек мягкий. Хотя… Если бы на меня наехала какая-нибудь Миледи, беленькая, стройненькая, с алыми пухленькими губками, то я, наверное, воткнул бы в сердце герцога Бекингема кинжал. В мыслях, скорее всего.

Ясно одно – эта записка попала в руки Веры, и попасть она могла только в одном случае – в случае, если Вера была в день смерти Константина в его квартире…

– Пап! Ты опять задумался. О маме, что ли думаешь? Не волнуйся она скоро придет… Что там дальше было?

– С тех пор принц и принцесса стали встречаться ежедневно. Все свои свободные часы они старались проводить друг с другом. И с услужливым ветерком, который переносил их негромкие слова с одной стороны ущелья на другую. И очень скоро теплые чувства накрепко соединили их сердца.

Однако Разлучное ущелье оставалось таким же непреодолимым, как и прежде. А принцу так хотелось посидеть рядом с принцессой в обвитой розами беседке, так хотелось взять в свою ладонь ее маленькую ручку и (что уж скрывать?) нежно поцеловать каждый пальчик этой белоснежной ручки.

И Принц Гриша начал строить мост. А пока он строит, я расскажу тебе нечто чрезвычайно важное и имеющее непосредственное отношение к этой нашей истории.

Дело в том, что в этой стране у влюбленных людей вырастали… крылья. И чем сильнее любил человек, тем сильнее и прекраснее становились они.

И это отмечали окружающие, отмечали, хотя и крылья были почти прозрачными. Если человек любил, то походка его становилась легкой, ибо крылья делали его уверенным в себе. Если он любил сильно, то крылья переносили его через любые препятствия, а если он любил беззаветно, то крылья возносили его на самые высокие вершины счастья.

Но сильные крылья надо было растить очень долго и трепетно – любая нечуткость не только по отношению к любимому человеку, но и к окружающим, ослабляла крылья, и их обладатель мог очень даже просто, сорвавшись с небес, разбиться о жесткую землю.

И очень скоро крылья появились и у Принцессы Инессы, и у принца Гриши.

Однажды, это, кажется, было на второй день их знакомства, служанка переодевала принцессу Инессу ко сну, и между ее лопатками заметила маленькие пушистые крылышки – почти как у новорожденного цыпленка, но белые. Они были такими маленькими, что не знай о них принцесса, то очень даже просто могла бы стереть их мочалкой. Но принцесса догадывалась о появлении крыльев, и домочадцы догадывались об этом, догадывались по необычайной легкости ее походки. Все с улыбкой отмечали, что Инесса последнее время не ходит, а летает.

А принц Гриша не очень был доволен своими крыльями. Хотя они и были много больше крылышек принцессы, но не такими большими и сильными, чтобы перенести его через ущелье. И Гриша старался. Он знал: чем больше он будет думать о принцессе, чем больше счастья захочет ей принести, тем больше вырастут его крылья…

Да, эта записка могла вернуться в руки Веры только в одном случае – в случае, если она была в день смерти Константина в его квартире…

А может быть, записка вовсе и не посылалась? Не опускалась в ящик и не подсовывалась под дверь? А просто была написана и забыта? То есть всегда оставалась у Веры? Нет! А красный халатик с черными оборками! Вот он, в шкафу! Вера так его любит. Любит, как память? О Константине?!

Черт! Что же я значу в ее жизни? Часть ее души принадлежит Константину, часть Шакалу, остальное принадлежит матери и черт знает еще кому. Но не мне… А зачем она эти письма мне подсунула? Чтобы я разжалобился? Чтобы понял ее? И простил? Или это угроза?