Текст книги "Клуб маньяков"

Глава 4. Я в гробу!? – Меня спас сам Ахурамвдза. – К океану.

Она оживила меня… Сначала мое зрение, а потом и мою боль. Океан боли. Такой огромный, что я не мог смотреть на женщину, с которой был так долго и так безбрежно счастлив. С ужасом я пялился на свою грудь, обезображенную ожогами – красными, фиолетовыми, черными, я смотрел на свои руки, исколотые и кровоточащие, я смотрел на пальцы ног, под ногтями которых торчали иголки, с ужасом я приходил к выводу, что жестоко изнасилован…

– Не-е-т!!! – закричал я протяжно. – Я не хочу жить! Верни меня обратно… Верни меня в Смерть!

– Хорошо… – тихо ответила Лейла, и тут же в ее руке появился шприц с сочащейся спокойствием иголкой.

Очнулся я в тесном ящике. Его несли люди.

Я в гробу!?

И ожил?

Не добили, пожалели пулю на контрольный выстрел? Или…

Или Харон решил похоронить меня заживо…

Да. Когда поднесут к могиле, он прикажет вскрыть ящик, прочитает, самодовольно улыбаясь, надгробную речь и закопает. Эдгар По, говорят, смертельно боялся быть заживо похороненным.

Люди, несшие ящик заговорили по-персидски.

Я в Иране?!

Дочь Харона увезла меня?

Зачем? Не наигралась с моим бедным телом?

Или, будучи садисткой, влюбилась? Влюбилась, потому что никого с таким удовольствием не мучила?

Да, наверное, так… Я – заложник садистки. И надо приноровляться. Чтобы выбраться, чтобы спастись.

Зачем выбираться? Зачем спасаться? Чтобы потом опять…

Нет, ты это будешь делать потому, что не можешь лежать, как связанный баран.

Ящик со мной вскрыли в вечерней пустыне. Человек, сделавший это, безмолвно вручил мне белуджские одежды – светло-серые хлопчатобумажные штаны и длинную рубаху – и уехал на синей «Тойете» с открытым кузовом по едва угадывающейся проселочной дороге.

Я остался один. К Богу взывать не хотелось. Переодевшись, я уселся на обочине и стал смотреть на горизонт. Когда солнце закатилось, и наступила тьма, я лег спать в теплый песок.

Утром меня разбудил холод. Разогревшись бегом, захотел есть. «Если тебе холодно и хочется есть, – бесстрастно подумал я, то ты жив. А это хорошо. Пока хорошо».

Когда я раздумывал, куда идти, вдалеке на западе восстало облако желтой пыли. Кто-то ехал ко мне.

Машина остановилась в пятидесяти метрах.

Из нее вышла дочь Харона.

Я бессильно опустился на песок, закрыл лицо ладонями и растворился во тьме. Некоторое время спустя на плечо легла женская рука.

Это была рука Лейлы. Я понял это, как только толика ее тепла вошла в меня.

Я вскочил, смотрел почти минуту.

Да это она! Это ее приязненная, заразительная улыбка!

…Мы обнялись и стояли так бесконечное время, стояли, пока души наши вновь не стали общими.

– Я думал, тебя нет… – сказал я, когда мы посмотрели друг на друга прежними глазами.

Взгляд Лейлы сделался укоризненным.

– Все мужчины такие. Стоит их от себя отпустить, так они сразу и думают, что никого, кроме них на свете нет.

– Какие слова! Откуда ты, пустынница, знаешь о мужчинах?

– Ты сам рассказывал! Не помнишь?

– Я все помню, но отделить явь от мечты я не в силах.

– Не в силах отделить явь от меня? – рассмеялась девушка.

– Да.

Мы вновь обнялись. На этот раз я чувствовал не только душу Лейлы, но и ее тело.

Затвердевшие соски.

Ласковые груди.

Нетерпеливый живот.

Вожделенные бедра.

* * *

– Расскажи, как все случилось, – спросил я потом.

– А с чего начать?

– С того самого момента, как меня ударили по голове в Чехелькуре.

– Ахмад-шах сказал мне, что тебя отвезли в пещеру, и в ней завалили…

– С лисом? – спросил я по инерции.

– Нет, никакого лиса не было.

Я сидел весь черный. Все у меня стало черным. Душа, мозг, сердце. Я рассматривал свои черные руки и видел, как Ахмад-шах насилует мою жену. Как она спит с ним.

Солнце поднялось над горизонтом. Красное.

– Ты была с ним? – наконец, спросил я.

– Нет, – ответила она твердо, и я, благодарный, поцеловал ее.

Глаза мои видели застывшие глаза Лейлы, ее неживое тело, они видели голый разжиревший зад и спину пыхтящего на ней Ахмад-шаха.

Ничего этого не было. Потому что своим «Нет» она это сократила. Мы это сократили. Двое всегда могут сократить то, что стоит между ними.

– Он запер меня в чулане и кормил хлебом с водой. Не знал, что я почти всю жизнь один хлеб ела. Потом отвел на женскую половину и заставил жен мучить меня парижскими тряпками и сладостями. Но я думала только о тебе. Видела, как ты лежишь в пещере и умираешь. Когда тебе становилось совсем плохо, я напрягалась и посылала тебе свою жизнь. Нас спасла Гюль. Она дала мужу порошок, и он поносил два дня. Потом она сказала, что это Аллах его карает за нас с тобой. И он меня отпустил. Я поехала к тебе, но пещера была пуста…

Лейла расплакалась. Он обхватил головку девушки руками и принялся пить слезинки.

– Вот так я плакала, увидев, что тебя нет, – сказала она, когда губы Чернова коснулись ее губ.

Солнце поднялось и жарило. Они сели в машину. Лейла достала пакет с продуктами, бутылки с парси-колой.

– А как я в ящик сыграл? – спросил Чернов, заворачивая в лавашный лист кусочки люля-кебаба.

– Ахмад-шах не хотел отпускать тебя живым. Ему надо было совершить кое-какие юридические формальности, чтобы дороже продать государству месторождение. А узнай твое тегеранское начальство о золоте Чехелькуре, то провернуть это дело он бы не смог.

– А откуда тебе это известно?

– Не найдя тебя в пещере, я поехала к нему. Он развел руками: «Значит, убежал». Когда я уходила, Гюль шепнула мне, что тебя убили и закопали в пустыне. Я упала в обморок и пришла в себя только дома.

Слезы полились из ее глаз.

– Представляешь, каково мне было входить в дом, в котором нет тебя, в котором никогда тебя не будет? Я хотела умереть. Но мама сказала, что ты жив, и что Ахурамазда поможет тебя найти.

– А кто такой Ахурамазда?

– Это зороастрийский бог. Он сотворил добро и зло.

– Ну-ну… Заратустра, Добро и Зло, Ахурамадза или Ормузд с личным сатаной под именем Ангра, Авеста и если человек не помогает добру, то будет наказан? И еще огнепоклонничество? – выдал Чернов, все, что знал о древней религии.

– Да. Мама сказала, что ты живешь в двух мирах: в мире Зла и в мире…

– И в твоем мире.

Лейла светло улыбнулась.

– Да.

– Сдается мне, что в твоем мире зла не меньше, чем в моем.

– Это зло принес ты. Его в тебе очень много. Ты поссорился со стариком Удавкиным, его зло подпиталось твоим, стало большим, и пришел Харон.

– Так я не делал Удавкину зла! – возмутился Чернов.

– Да, не делал. Ты держал его в сердце и был наказан. Понимаешь, зло в сердце – это огонь, на который летит зло. Так же, как к добру в сердце стекается добро.

– Ну ладно, а как же Ахмад-шах? На какое мое зло он прилетел?

– Тебе было мало меня. Ты хотел, чтобы на меня смотрели люди и завидовали тебе. Ради этого ты стремился в Париж, стремился, зная, что там ты можешь меня потерять. И ради этого Парижа ты нашел это золото, и потерял меня здесь.

– Я не потерял…

– Не факт. Ахмад-шах ищет нас. Его люди повсюду.

Горестно посмотрев на меня, Лейла включила зажигание, и мы поехали.

– А как твоя мать меня нашла?

– Она разожгла огонь в своем доме и взмолилась к Ахурамазде. Он наслал на нее видение, в котором она увидела тебя закопанным в землю. И еще он сказал, что ему поклоняется шофер Ахмад-шаха, который знает, где ты есть. Мама поехала к нему, и он с близкими друзьями выкопал тебя.

* * *

…Мы ехали к океану. В кузове нашей машины лежали пять или шесть холщовых мешков с пожитками. Машину вел я. Лейлу поташнивало, и она, сморщив личико, смотрела в окно. Часа через полтора мы должны были добраться до Ираншахра – пальмового оазиса, ярко зеленеющего на восточной окраине одной из самых жарчайших пустынь мира – впадины Джаз-Муриан. Там мы решили заночевать перед рывком к океану.

Я сердился на жену – всего лишь на четвертом месяце, а уже кокетничает… Вот и сегодня мне, видимо, обломится.

– А можно я еще раз женюсь? – спросил я, чтобы досадить. – Мне говорили, что в Ираншахре много красивых девушек…

– Как хочешь милый, – натянуто улыбнулась Лейла, пытаясь совладеть с очередным приступом тошноты. – Но для этого нам придется заработать много денег…

– А как ты к этому отнесешься? Неужели тебе не будет неприятно? Быть не единственной, а с порядковым номером? И еще представь: ты захотела меня, а мне захотелось ее?

– У нас так принято, дорогой. Если мужчина может содержать нескольких женщин, то он их содержит.

– И ты совсем, совсем не будешь против?

– Ладно, получишь вечером свое. Только не гони так, я себя действительно неважно чувствую.

– А я чувствую, что Ахмад-шах гонится за нами…

– Если он и гонится, то в противоположном направлении. Он наверняка решил, что мы удрали к туркменской границе.

– Дай-то бог.

– Не беспокойся, милый. У нас все будет хорошо. И не волнуй нашу девочку своими страхами…

Сказав это, Лейла так светло улыбнулась, что я забыл обо всем на свете. Обо всем, кроме нее и нашей четырехмесячной девочки Елене, мирно спящей у нее под сердцем.

В Ираншахре мы остановились в небольшой и грязной гостинице. Было уже поздно, все более-менее сносные забегаловки закрылись, и мы зашли в небольшое замызганное кафе, в котором уже мыли полы.

Нам принесли по бутылочке парси-колы (кока-колы иранского разлива) и четыре иранбургера с позеленевшими котлетами (куриное мясо пополам с петрушкой). Я съел все четыре: Лейла отказалась от своей доли, увидев на моем лице гримасу отвращения, возникшую после того, как я вонзил зубы в иранский суррогат выдающегося творения западной кулинарной мысли.

«Мужчина в дороге должен быть сытым», – твердил я первую заповедь геолога, пока не покончил с детищами иранского тяготения к западным ценностям.

Лейла обошлась апельсинами и маленькими зелеными бананами. В номере (конечно же, без кондиционера) она быстренько улеглась и раздвинула ноги.

«Обещала, значит обещала».

Но я не любитель жертвоприношений. Особенно в невыносимую жару и после десяти часов за рулем. «На океанском бережку отыграюсь», – подумал я, целуя в щеку засыпающую хозяйку своей души.

В середине ночи меня разбудил грохот выстрелов. Распахнув глаза, я увидел залитого кровью Харона. Он стоял над кроватью. В руках его был пистолет. Он был направлен на меня и давал одну осечку за другой. За мгновение до того, как вконец разозлившийся боек все же разбудил патрон, от двери раздалась автоматная очередь.

Харон упал на меня. И я увидел раскрасневшегося омоновца в каске с щитком. В чехле его бронежилета дымились дырки.

Глава 5. Кричал я громко. – Клялся Аллахом! – Кровь во сне. – Приговор подписан.

Спасли меня, оказывается, крики. Уж очень громко я кричал. И одна глухенькая бабушка услышала меня с балкона. Вышла за банкой соленой капусты и услышала.

Несколько недель я лежал в больнице. Раза три Вера приводила Наташу, но голова моя была в тумане, и общения не получалось. Целыми днями я лежал, погруженный в случившееся…

Через следователя (он приходил ко мне каждый день) я знал, что у Веры имеется «железное» алиби. Она действительно находилась на совещании, и с ней разговаривали, по меньшей мере, десяток человек. Да и бегать так резво, как бегала моя приманка, она давно уже не может.

Значит, это не она завлекла меня на чердак.

А кто тогда? Лейла? Может быть, она действительно существует? И она действительно земная дочь Харона? И это ее я видел в тегеранском аэропорту перед отлетом?

…Что же тогда на самом деле случилось в пустыне?

Так… Солдаты обложили район, в котором меня захватили бандиты. Губернатор, не желая пособничать террористам, отказался платить выкуп.

И Харон решил меня прикончить.

Но его что-то остановило…

И он послал свою дочь. Да, послал… Чтобы она спасла меня от лиса. Именно она, дочь бандита, сделала это. А не прекрасная, призрачная Лейла. Случайно найти человека в заваленной пещере, расположенной далеко от троп и дорог, можно только во сне. И еще это могла сделать фея. Сказочная пустынная фея, посланница Ахурамазды. Или человек Харона. Его дочь.

Его дочь спасла меня. Она препроводила лиса в мешок и накачала меня наркотиками. И по необходимости пользовалась… В той же самой пещере… Или в другом месте, это не важно, это детали. И в эти три дня влюбилась в меня.

Могло это быть? Могла прекрасная дочь бандита влюбиться в похищенного джентльмена-геолога? Банальный сюжет… Но вполне возможный. Да, влюбилась, а потом по приказу отца вернула в склеп. За полчаса до того, как Ахмед привел к нему солдат.

А зачем Харон меня отпустил? Зачем он приказал Ахмеду и плешивому не давать в суде порочащих меня показаний? И зачем он приперся в Москву? Понравилось издеваться надо мной? Чепуха… Тут что-то другое.

А Лейла, значит, существует… Не моя призрачная голубка Лейла, а нормальная земная женщина. Такая же, как Вера…

А может, я действительно живу в двух мирах? В мире Веры и в мире Лейлы? И если это так, то сейчас я не только лежу в больничной палате, но и ловлю рыбу в Индийском океане? Ловлю с утлой лодчонки рыбу, а моя милая зороастрийка кормит на берегу месячную Лену, кормит на берегу, чтобы я мог видеть это счастливыми глазами?

В сердце моем не осталось зла. Я всех простил. И себя тоже. Я тоскую иногда по сыну, по Полине, по матери. И жалею их – ведь с ними другой Я.

Лодку повело, сеть натянулась. Я обрадовался: «Большая рыба! Теперь я могу вернуться на берег. К ним».

* * *

После недели поочередной жизни то там, то здесь, крыша съехала у меня вовсе. И мною вплотную занялись психиатры. И довольно успешно. Гипноз, длительные беседы и лечебные процедуры сделали свое благое дело и из больницы я вышел практически здоровым человеком. И встретила меня с цветами здоровая жизнерадостная супруга. Не маньячка, не убийца, а симпатичная, ласковая женщина.

Но прошло некоторое время, и я вновь стал подозревать в ней убийцу. Однажды я копался в цветнике (врач сказал, что это полезно для реабилитации) и неожиданно понял, почему Харон приезжал в Москву. Видимо, мое подсознание продолжало переваривать относящиеся к этому событию факты. И, в конце концов, шепнуло мне: «Помнишь, ты видел в бреду, как твоя любимая супруга по телефону заказала Харону фильм? С твоими мучениями? Ну, за несколько минут до того, как тебя освободила Лейла?»

И я все понял. Моя законная супруга заказала Харону фильм, перечислила деньги, а он не смог его снять. Помешали солдаты, которые добросовестно прочесывали округу днем и ночью. По той же причине он не смог вывести меня в безопасное место. Безопасное и удобное для съемок.

И, будучи человеком «чести», поклявшийся Аллахом, он не дал Удавкину посадить меня в тюрьму. Ибо вряд ли иранские власти позволили бы ему выполнить свое обещание в моей одиночной камере… И тем более, в общей камере.

И Харон выпустил меня в Россию, потом приехал в Москву, вошел в сношения с Верой, та рассказала ему о моей грезе Лейле, и они придумали, как заманить меня в ловушку. С помощью женщины, похожей на Лейлу, и одетую, также, как Лейла. Представляю, как они радовались выдумке!

Все сошлось воедино.

Бред все объединил.

Он поглотил все.

Все, кроме женщины, женщины, которая смотрела на меня в тегеранском аэропорту, смотрела, как могла смотреть только Лейла… И я был рад, что она выпала из этой дьявольской игры, которую затеяли со мной Харон и Вера.

Хоть что-то осталось чистым.

Весь тот день я думал о своем открытии. И, лежа в своей супружеской постели под боком у женщины, по воле которой подвергся истязаниям и унижению, я размышлял об этом же. И к часу ночи пришел к мнению, что надо уходить. И начинать новую жизнь без всего этого ужаса. Свято место пусто не бывает, смотришь, и найду себе нормальную женщину.

Как только я представил нормальную женщину, Вера дернулась во сне. И что-то начала бормотать. Я замер и услышал:

– Кровь… А-а-а! Еще…

Ее «А-а-а! Еще…» – напомнило мне возглас оргазмирующей женщины. Я приподнялся, всмотрелся жене в лицо. Да, несомненно, ей снилось нечто сексуальное. Нечто сексуальное и связанное с кровью.

«Нет, надо точно уходить… – опускаясь на подушку, в который раз пришел я к тягостному для себя выводу. – Уходить, пока цел».

Вера, спавшая на боку, перевалилась на спину, и рука ее легла мне на грудь.

Я замер. Мне показалось – стоит мне расслабиться, и я увижу ее сон…

И я расслабился и увидел залитое мраком помещение, посреди него на полу, в луже крови лежал человек… Я не видел его, я просто знал, что он лежит, лежит связанный, лежит намертво обвитый веревками, лежит и кричит диким голосом, лежит и извивается. Он весь изранен, он почти мертв, жизнь сидит в нем больше из упрямства. А я смотрю на него и торжествую, я знаю этого человека, он долгое время искажал меня своими мыслями, он долгие годы старался привить мне свои заблуждения и идеалы…

И вот, наконец, он умирает… Я приближаю лицо к его лицу, приближаю, чтобы не пропустить его последнего вдоха, приближаю и… и вижу самого себя… О, господи, это я лежу в своем иранском склепе, лежу и умираю рядом с дремлющим обожравшимся лисом…

Я вздрогнул, явственно увидев свое искаженное муками лицо, и рука Веры вспорхнула с моей груди.

– Ты должен, ты должен умереть… – пробормотала она, потрясая головой.

Может быть, она сказала не «умереть», а «уметь»… Нет, вряд ли, интонация возгласа не та… Она сказала «умереть»… Вот женщина! И во сне не может найти покоя… Хотя именно во сне человек становится самим собой, именно во сне он лишается телесной оболочки и дух его – противоречивый, эклектичный – принимается свободно носиться по лабиринтам подсознания…

Рука Веры вновь легла мне на грудь. И вновь, того не желая, я провалился в ее сон.

…Обширная комната, скорее зала, задрапированная красной тканью. Посереди стоит широкая кровать, покрытая голубым бархатом.

На ней двое.

Изнеможенные.

Я, нагая, умиротворенная блаженной усталостью и он, без памяти от перенесенных мук. Я обнимаю его, мое бедро покоится на его холодеющем бедре, мои внешние губы касаются его не живой уже плоти.

Он втайне считал меня плесенью, плесенью, которой нужны только покой и затхлая сырость, только покой и сырость, чтобы сожрать все.

Но я заставила его кожу сочиться кровью, я превратила его в мертвеющую плоть.

И теперь некому будет распахивать окна, некому будет будоражить сквозняком спокойствие, некому будет разводить костры и жечь в них привычные вещи…

И некому будет растлевать мою дочь.

Какое счастье! Я целую его посиневшие губы… Я наслаждаюсь его неподвижностью…

Но что это?

Он еще жив?

Он не хочет умирать?

Он не хочет оставить мир мне?

Он пытается оттолкнуть меня, он пытается встать?

Он встал???

Нет!!!

Прочь из моего мира!

Где шприц?

Вот он! Вот тебе доза, которая навечно отправит тебя в призрачное царство, к твоей призрачной Лейле…

Вера вырвала меня из кошмара ударом кулака по бедру. В нем, конечно, не было шприца со смертельной дозой наркотика, но мое воображение красочно его дорисовало.

Он был пластмассовым, с рисками делений, таких много у Наташи в игрушках.

Он был с иглой, готовой все пронзить.

«Нет, завтра прямо с утра начну собирать чемоданы, – подумал я, отгораживаясь от супруги баррикадой из своего одеяла… – Хотя, зачем? А что если… А что если убить ее!? Мне ведь эта мысль уже приходила в голову… После того, как я подслушал ее телефонный разговор с матерью. Тот, в котором Светлана Анатольевна убеждала ее развестись со мной… Но тогда я еще не был готов… Как, впрочем, и сейчас…

– Ты должен умереть… Ты! – ткнула меня кулачком Вера.

«Ну и ночь! – подумал я, отодвинувшись к самой стенке, – Кошмар какой то! Кого это она битый час уговаривает загнуться? Давай-ка посмотрим… Где там твоя рука?»

…Прием в богатом загородном особняке. Десятки гостей. В смокингах и джинсах. Хрусталь, золото, серебро… Слуги в ливреях… Шампанское. А-ля-фуршет. Все внимание устремлено на хозяйку.

Это – Вера. Не земная Вера, а другая… Легкий шаг, гордо вскинутый подбородок, красивое демоническое лицо… Платье – продолжение выбранного на сегодня образа… Несколько неотступно следующих молодых людей с огненными глазами.

…Слуга подносит мобильник на серебряном подносе.

Берет. Слушает. Отдает несколько четких распоряжений. Купить, продать, уволить, согласиться, отказать.

Подходит один из поклонников. Самый застенчивый. Говорит, краснея и пряча влюбленные глаза. Вера смотрит покровительственно, улыбается уголком рта.

«Знаете что, давайте, обсудим это послезавтра вечером. Запишитесь ко мне на прием. В одиннадцать. Хотя нет, послезавтра я улетаю в Венецию… Полетите со мной?»

Молодой человек не верит своим ушам. А Вера пожимает ему руку и машет секретарю. Тот подходит и, почтительно склонившись, шепчет несколько фраз. Вера поджимает губы и незаметно покидает залу.

На лифте опускается на первый этаж.

В одной из комнат ее дожидается мать.

Вера сухо расспрашивает ее о Юрии Борисовиче, тетке, подруге Эсфири Соломоновне, интересуется ходом строительства особняка на берегу Клязьмы.

Советует, что делать, говорить и покупать.

Обещает к вечеру прислать лекарств, растирок и медицинского спирта.

Мать, рассеянно кивая, слушает. Она все сделает, как сказала дочь. У нее нет альтернативы. Теперь она всецело зависит от дочери. Также как совсем недавно дочь всецело зависела от нее.

В следующей комнате Наташа. В окружении нянек, воспитателей, наемных друзей и подружек.

– Мама, мамочка, я так давно тебя не видела! Целых два с половиной дня. Я так соскучилась по тебе!

– Я же работаю, доченька. Мне надо много работать, чтобы у тебя были…

– Друзья?

– И друзья тоже… – грустно улыбнулась Вера. – На все нужны деньги, ты же знаешь…

– А папа говорил, что деньгами интересуются только недоделанные. Еще он сказал, что Генри Форда, одного из самых богатых людей мира, никогда не интересовали деньги. Его интересовал Генри Форд, и поэтому Генри Форд был гений[8]8
  Перефразированные слова Джека Бердена из «Всей королевской рати» Роберта Пена Уоррена.


[Закрыть]…

– Ну, значит, твой отец – гений, – потемнела Вера лицом и, поцеловав дочь, вышла из комнаты. И пошла вниз, туда, где лежал тот, кто угрожал всему тому, к чему она стремилась. Успеху, власти, свободе.

Внизу, в подвале, лежал я.

«Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных. Белым флагом струится на пол простыня».

Вера подошла, склонилась и прошептала, медленно шевеля побледневшими от ненависти губами:

– Ты должен, должен умереть! Ты должен умереть, чтобы у меня все получилось!

– Но ведь я уже умер? – ответил я глазами. – Я умер… Ты ведь зарезала меня…

– Ты должен совсем умереть! Ты должен исчезнуть. Из памяти. Моей, Наташи. Всех, кто меня знает.

– Ну, тогда ты должна меня совсем убить… Нож там, где всегда… У меня под подушкой…

– А как совсем убить? Как? – сузив глаза, подалась ко мне Вера.

– Это просто… Ты меня убиваешь неправильно. Ты бьешь, бьешь ножом, бьешь, как будто бьешь себя… И поэтому с каждым ударом слабеешь…

– А как же бить?

– Правильно надо бить.

– Как это? Расскажи, умоляю!

– Понимаешь надо четко представлять мишень. Точнее мишени. Так как ты бьешь меня, а попадаешь в себя, их две. У меня – это сердце. А у тебя – совесть. Вот ты и сосредоточься на обеих этих мишенях и бей сразу в две одним ножом. И я умру, а ты станешь свободной…

Вера подумала, глядя мне в грудь, и полезла под подушку…

Нож был отличным. Похожим на тот, которым в телевизионной рекламе режут гранит. Она взяла его за ручку обеими руками и ударила. Он вошел в мое сердце, как желанный гость.

Вера ударила еще несколько раз. Но я не умер вполне. И она чуть не плача, проговорила:

– Ты почему не умира-а-ешь?

– Ты должна еще убить Наташу…

– Наташу? – переспросила она, закусив губу. – Наташу… Твою дочь… Понимаю…

И, вытря нож о простыню, лунатиком направилась к двери…

Я проснулся в холодном поту. Веры рядом не было. Вскочил, бросился к дочери. Она спала в гостиной.

Вера стояла, согнувшись над ее кроватью. Услышав мои шаги, резко обернулась. Глаза ее сверкнули… Из правой руки что-то выпало. А может быть, и не сверкнули. А может быть, не выпало. Не разглядел. Свет ночника был тускл. А глаза заспанными.

Подошел, взглянул в лицо Веры. Оно было сонным.

Взглянул под ноги.

И содрогнулся.

На ковре лежала металлическая шариковая ручка с никелированным наконечником; из него торчало жало пишущего узла. Острота его чуть не остановила мое сердце.

А супруга, прижавшись ко мне теплым своим телом, сказала, что Наташа разбудила ее криком.

Которого я не слышал.

Вера подписала себе приговор.

Ручкой, лежавшей под ее ногами.