Текст книги "Клуб маньяков"

Глава 7. Они заодно! – Альтернатива для лиса. – Никого кроме нас в целом свете не было.

Пришел я в себя в хорошо знакомом мне месте, месте в котором прошли одни из самых душещипательных минут моей жизни.

Я пришел в себя в склепе. В бедре ныла рана. Рядом с ней сидел лис.

Сидел и смотрел на меня как на старого, аппетитного друга.

«Ахмад-шах с Хароном заодно… Все они заодно, – подумал я, воткнувшись взглядом в каменистые своды. – Второй раз мне отсюда не вырваться… Хотя… Может быть, Лейла сможет что-нибудь предпринять? Она же на все пойдет, чтобы выручить меня, на все. Нет, не хочу, не хочу, чтобы спасала, не хочу, чтобы рисковала жизнью! Пусть сидит дома, пусть идет в жены к этому гаду… Пусть спит с ним, толстомясым, пусть делает все, что ему захочется… Пусть делает все, чтобы родить мне девочку… Не мне, себе… Меня уже не будет, от меня останутся одни только кости, точнее, те из них кости которые не сможет разгрызть это мерзкое животное».

Я посмотрел на лиса. Он явно раздумывал, приступить ли ему к трапезе прямо сейчас или оттянуть удовольствие минут на пять.

– Ты, сволочь, – обратился я к нему сквозь зубы, – ты, что, думаешь у тебя целая гора мяса, и что тебе ее хватит на всю жизнь? Ошибаешься, жестоко ошибаешься, мерзкая, тупая тварь! Меня хватит тебе максимум на месяц, потом ты примешься глодать мои кости и проклянешь меня за их крепость. А потом ты умрешь, и тебя сожрут мухи! Ты видел когда-нибудь сдохшую на дороге кошку? Мерзкое, я тебе скажу, это зрелище. Оскал, шерсть клочьями, ребра наружу и смрад. Вот что тебя ждет, поганое животное, вот ради чего ты родился на свет!

Лис отвел глаза в сторону. Представил, наверное, кошку с ребрами наружу. Его воистину человеческая реакция на мои слова, придала мне сил, и я вновь обратился к нему:

– А ведь мы с тобой могли бы договориться. Если бы, конечно, ты не был так непроходимо туп…

Лис поднял на меня глаза. Они были настороженно-внимательными.

– Да ты туп, туп и жаден и потому никогда не сможешь использовать свою законную добычу с максимальной эффективностью. Не сможешь даже в такой критической ситуации. И этим ты очень похож на людей, которые используют свое богатство и достояние для скорейшего приближения к духовной и физической смерти…

– Ну, это ты загнул! – прочитал я в глазах лиса. – Не мог бы ты перейти ближе к телу? И без всяких словесных выкрутасов, так любимых болтливыми людьми?

– Фиг тебе! – выпалил я, чувствуя, что инициатива переходит ко мне.

– Ну, как хочешь, – повел мордочкой лис, и по-хозяйски оглядев мое распластанное по земле тело, подошел к здоровому бедру и прикусил его.

– Эй, эй! – вскричал я. – Осади, сдаюсь!

Лис разжал челюсти, усмехнулся (клянусь!) и, приказывая, дернул носом снизу вверх:

– Говори, что там у тебя.

– Тупица рыжая. У нас, в России, лисы славятся умом, а вы тут деградировали…

– Питание хреновое, понимаешь… – погрустнел лис. – Зелени свежей совсем нет, сахаров, водички чистой… Говори, давай, не тяни. Я вспыльчивый от постоянного перегрева и беготни. Будешь резину тянуть, нос отгрызу, гадом буду, отгрызу.

– Ну, ладно, – сжалился я. – Понимаешь, мы с тобой кардинально отличаемся. Ты можешь съесть меня, но не можешь отсюда выбраться. А я не могу тебя съесть (вонючий ты, потому что), но могу, при некоторых условиях, конечно, разобрать выход. Фамеди[6]6
  Понимаешь? (иранск.).


[Закрыть]?

– При каких это некоторых условиях?

– Тупица рыжая!

– Слушай, хватит изгаляться, а? Мне Аллах дал ровно столько ума, чтобы добыть себе мышку и не обожраться до смерти, если он пошлет мне целую гору умного мяса.

– Веревки…

– Что веревки? – оглядел лис стягивающие меня путы.

– Ты можешь освободить меня от них…

– А… – разочаровался лис. – Веревки… Я их разгрызаю, затем ты, третьи сутки голодный, съедаешь меня или просто берешь за задние ноги, трахаешь пару раз об одну стену, пару раз о другую, а потом выбираешься на волю с чувством выполненного долга и моими мозгами на одежде! Да, я об этом варианте своего спасения как-то не подумал…

– Да не буду я тебя жрать. И трахать тем более. В тебе, небось, столько фауны и флоры сидит, что без печени и мозгов через два дня останусь… Слушай, а почему ты сказал, что я здесь третий день сижу?

– Третий день, потому что третий день, – ответил лис задумчивыми глазами…

«Значит, я два с половиной дня провел без сознания… – задумался я. – Да, палка у того белуджа была знаменитой… Но вот почему голова болит не так сильно?»

– Ну, хорошо, уговорил, – смягчившись, уставился в меня лис. – Перегрызу я тебе веревки… Но так как я все-таки рискую, позволь мне получить некоторую компенсацию…

– Мяску из моего бедрышка?

– Да. Всего лишь один байт[7]7
  Bite – укус.


[Закрыть], хорошо?

– Ну ладно, валяй. Но только не очень усердствуй, а то потом я тебя точно съем с потрохами, из вредности и мести. Да и рану залижи. Говорят, у вас слюна асептическими способностями обладает.

– Хорошо, – ответил лис недобрым взглядом и, не мешкая, вцепился в мое бедро.

Он не успел вырвать у меня уговоренный кусок мяса – снаружи раздались звуки. Они доносились издалека. И, несомненно, издавались мчащейся на полном ходу машиной. Машиной, на полном ходу мчащейся по направлению к пещере.

«Это Лейла! – встрепенулся я, мощным движением ног впечатав лиса в стенку склепа. – Конечно, это Лейла. Она догадалась, что вождь похоронил меня в этой же пещере! О, моя кисонька! Как я тебя обожаю! Спасибо тебе, Господи, за то, что ты послал мне такую чудесную женщину!

Машина подъехала вплотную к склепу. Вышедшие из нее люди начали молча разбирать завал.

«Почему она не подаст мне голоса? – удивился я. – Хочет сделать мне сюрприз? Или думает, что я мертв? Или это… или это приехал вождь? Решил уничтожить следы своего преступления? Или… Или привез Лейлу, так и не сломленную им, чтобы она умерла рядом со мной? Вот негодяй! Сукин сын, жестокий восточный сукин сын!»

Слезы выступили у меня на глазах. Всхлипывая, я повторял: «Лейла, Лейла, зачем же ты связалась со мной! Со мной нельзя связываться – я всем приношу одни несчастья!»

Первым человеком, которого я увидел, выбравшись на волю, был жестокий восточный сукин сын. Это был жестокий восточный сукин сын Ахмед. Да, жестокий, восточный сукин сын Ахмед в наручниках. Потом я увидел вокруг жестокое иранское лето. Не более-менее сносную иранскую зиму, наступление которой мы встретили с Лейлой в Чехелькуре, а именно жестокое иранское лето.

А это означало, что Лейлы в природе не было, и не было второй моей дочери в ее чуть увеличившемся животике, не было никакого злокозненного белуджского вождя Ахмад-шаха, не было никакого золотого месторождения. Все это было в моем больном воображении…

Все эти несколько месяцев непрерывного счастья были рождены моим воображением…

Как только я понял это, в моей голове взорвалась черная бомба отчаяния, и сознание оставило меня.

Очнулся я в кузове мчащегося по автостраде «Лендкрузера», под огромным пулеметом на турели, под ногами сидевших у бортов молоденьких иранских солдатиков с такими родными «калашниками» в руках. Небо было невероятно сине, солдатики, глядя на меня, улыбались, предлагали сигареты и фляжки с водой.

А я не обращал на них внимания, я лежал и смотрел в небесную синь, смотрел и обращался к тому, кто устроил мне только что закончившееся путешествие в страну грез:

– О Господи, почему Ты все хорошее посылаешь в бессознательном бреду, а все плохое в действительности?

– Ты обобщаешь.

– Ну, ладно, обобщаю… Но как было бы здорово, если бы ты послал мне Харона во сне, а Лейлу – наяву…

– Вы, люди, ничего не понимаете… Правильно анализируя свои сны и грезы, вы могли бы проникнуть в святая святых потустороннего мироздания. А не только во многом животное, мерзкое свое подсознание. Понимаешь, потусторонняя жизнь во многом похожа на сон. Она, в принципе, и есть сон, но только многомерный…

– Туманно выражаетесь, досточтимый.

– Ну, как бы тебе это объяснить… Понимаешь, одна из степеней свободы, или одно из измерений потустороннего сна – суть ваша жизнь, одна из ваших жизней… Другое измерение – другая жизнь. И так далее. Без этих измерений потусторонний сон не был бы таким красочным и глубоким…

– Ты хочешь сказать, что только человек сидевший на колу, знает, как здорово, как прекрасно на нем не сидеть?

– Сечешь масть, уважаемый, под косым углом, но сечешь. Сидение на колу, бедность, всякие склепы с мерзкими прожорливыми тварями, хароны и вожди значительно увеличивают разность потенциалов потустороннего существования. Ваш Лев Толстой догадывался об этом и потому хотел на каторгу, то бишь на кол.

– Спасибо тебе, Господи, за лишения, которые ты мне посылал, спасибо за лису с коброй и особое спасибо за жену-маньячку!

– Как говорят в Средней Азии, спасибо – это не красиво. Приедешь в Москву, пожертвуешь на храм Христа Спасителя, хорошо? И свечку мне поставишь.

– Заметано.

* * *

…В Захедане, столице Систана-Белуджистана меня скоренько подлечили и поставили в строй. С губернатором мы договорились не афишировать мои трехдневные злоключения. Вере по приезде на базу партии я не звонил. Наверное, из-за того, что хранил верность Лейле, которая продолжала для меня существовать отнюдь не виртуально. В пустыне, в своем невидном доме, или во дворце вождя, не важно.

Первые несколько дней меня неодолимо тянуло в Чехелькуре.

И я съездил туда, якобы для проведения ревизионных работ на древних разработках медной руды. Лейлы не нашел, только густую вкрапленность халькопирита и арсенопирита в бортах выбранной древними рудокопами жилы. Очень перспективную на золото вкрапленность.

На обратном пути я заехал в Забол, посмотреть на вождя.

Видел. Он оказался маленьким смешливым человечком, и звали его совсем не Ахмад-шах. Угощал меня рыбой, показывал своих толстых жен. Гюль, конечно, среди них не было. От него позвонил Вере. Сказала, что скучает. И что Наташа считает дни до моего приезда.

Оставшийся месяц контракта пролетел незаметно. А вот последние две недели пришлось поволноваться – попал под суд. Удавкин сообщил властям, что я возил наркотики от афганской границы до перевалочной базы в Захедане. Ну и сняли меня с самолета в тегеранском аэропорту и привезли в тюрьму. В ту самую, которая располагается в Даракехе, пригороде Тегерана, близ офиса, в котором я дешифрировал космические снимки Белуджистана.

Ничего была тюрьма, прохладная. Кормили, правда, черт те чем, вспоминать не хочется. Кислые бобы, котлеты из петрушки… Посидел дня три, и без особой тоски просидел – не верилось, что сгнию в иранской тюрьме, это было бы чересчур.

И действительно все окончилось благополучно. Как ни странно, спас меня Ахмед: заявил на очной ставке, что я к их бизнесу никакого отношения не имею. И плешивый (его тоже поймали) подтвердил его слова.

Почему они это сделали, я узнал позже…

Суд состоялся через неделю после моего освобождения из пещеры.

Незабываемое это было зрелище! Привезли меня хозяева к десяти утра к зданию суда. Солдатики шустрые обыскали у входа с ног до головы, а короче – до трусов, документы проверили. Внутри – народу тьма-тьмущая. Как позже выяснилось – в основном бомжи иранские. И очень похожие на наших, хотя все, как один, трезвые. Потолкался среди них около часа, потом время пришло идти в зал заседаний. Там на возвышении сидел строгий на вид судья, секретарь (вся в черном) что-то рядом писала, Ахмед с плешивым сбоку сидел в железной клетке. Со мной переводчик был из нашей компании. Но судья по-английски разговаривал и стал напрямую спрашивать. Возраст, пол, гражданство… Все было нормально, пока до вероисповедания не дошли…

– Нету у меня вероисповедания, – ответил я блюстителю иранского закона. Твердо ответил, прямо в глаза глядя.

Это я нарочно, чтобы Ему досадить. Будет лис мною кормить и грезами обманывать, а я ему исповедоваться буду? Нет уж, дудки!

И повторил мстительно:

– Нету у меня вероисповедания.

А судья, подумав, видно, что я его не понял, сосредоточился и уже на очень неплохом английском повторил вопрос.

– Нет, – развожу руками, – нет вероисповедания. Совсем нет.

Представляю, как Его там, наверху, передернуло.

Судья на это чуть покраснел от стыда и, явно решив сегодня же вечером засесть за учебник английского, попросил переводчика довести до моего сознания суть заданного вопроса. С переводчиком все повторилось – тоже дважды и тоже с круглыми глазами меня переспрашивал. И когда до судьи, наконец, дошло, он надолго, сверху вниз, вонзил в меня свои глаза. И все в них было: и испуг, и недоумение, и презрение, и еще что-то… Что именно, я понял, когда после минутной паузы он бросил брезгливо:

– Ком-м-унист!

Оплевал меня Господь устами истинного мусульманина. Вот так вот. И, как всегда, не без юмора.

Через два дня после завершения суда я сидел в самолете, летевшем в Москву.

Перед отъездом иранские коллеги сказали, что через полгода вновь подпишут со мной контракт, так как во многих моих пробах анализами обнаружено золото. Невзирая на это, настроение у меня было хуже некуда. Я чувствовал себя разорванным на две части. И все из-за того, что перед отлетом в зале ожидания издалека увидел женщину в парандже, то есть в обычных черных одеждах. Увидел со спины и весь сжался – ее фигурка! Это она, Лейла! Хотел уже метнуться следом, но в это время сопровождающий схватил мои вещи и побежал с ними на таможенный контроль. Я, растерянный, ничего не понимающий, пошел за ним, оборачиваясь. Перед тем, как спустится по лестнице на первый этаж, женщина также обернулась, и я увидел, что не ошибся. Нет, я уже не мог различить ее лица, но она смотрела на меня так, как будто никого кроме нас в целом свете не было.

Никого в целом свете кроме нас не было всего секунду. Затем она исчезла. Ушла вниз по лестнице.

И я остался один.

Часть четвертая. Та, Которая Не Ест Мяса.

Глава 1. Крик был не предсмертным. – Бедная Маргарита. – Греза затерялась.

Прилетел я в Шереметьево в начале октября воскресным утром. Вера встретила меня с Наташей, и долгое время я чувствовал себя счастливейшим человеком на свете.

Домой мы приехали к обеду. Сначала все вместе разобрали подарки. Тестю с отцом я привез по кальяну, сыну Валентину – персидский молельный коврик, Наташе – платье и игрушки, Вере – серебряный поднос, теще – картину в особенной персидской рамке, маме – маленькие фаянсовые пиалы, оказавшимися на поверку японскими.

Закончив с распределением подарков, я поиграл с дочерью; к обеду заглянули тесть с тещей. Вечером был праздничный ужин. К одиннадцати часам Наташа заснула у меня на руках. Я отнес ее в постель и, вернувшись в гостиную, накинулся на обожаемую супругу.

…Четыре с лишним месяца без женщины, это слишком. Иранцы, правда, предлагали, нескольких на выбор, особенно после злоключений в пустыне, – у них не полагается степенному мужчине обходиться без женщины, в том числе и в командировках, – но я стоически от всех отказался. Сначала отказывался из-за того, что хранил верность Лейле, а потом – Вере. Да, да, Вере, потому что к концу командировки мне стало казаться, что ее болезнь – такой же плод моего воображения, как и несравненная персидская красавица из Чехелькуре. Да и что скрывать, отказывался также из-за того, что предлагали очень уж страшных.

Полчаса единения с женой привели меня в прекрасное расположение духа и я рассказал о своих похождениях… Когда речь зашла о Хароне, она заулыбалась и, сказав, что, видимо, заразилась моей любовью к ужастикам, поднялась с дивана и поставила видеокассету. Спустя минуту я услышал крик, который слышал в пустыне по мобильному телефону.

Крик был вовсе не предсмертным. Кричал мужчина, привязанный к креслу. Ему ломала пальцы по пояс обнаженная женщина. Она стояла на коленях. Так стоят, одевая на улицу ребенка. Хрупкая спина женщины, вся в ряби ребрышек и позвонков, была обращена к камере, и потому лица ее не было видно. Происходило это в комнате с голыми стенами. В таких снимают дешевую порнуху.

Я засмущался и попросил выключить видак и вернуться ко мне. Она вернулась.

– Откуда у тебя эта кассета? – спросил я, посмотрев прямо в глаза.

– Как откуда? Она разве не твоя?

– Моя!? Ты что, с ума сошла?

– Я нашла ее среди наших кассет. Я ее не покупала, следовательно, она твоя.

– Я тоже ее не покупал…

– Ну, значит, кто-то ее подбросил, – Вера сделала вид, что не верит мне. «Сам купил, а теперь кокетничает!»

Я задумался. Подбросили… Если кассету подбросили, то значит есть кто-то третий. И этот третий мог убить бабу Фросю с мужем. С одной стороны это здорово, но с другой враг, убийца превратился в призрак. В призрак, подбрасывающий садистские кассеты.

Призраков мне только не хватало!

Вере не понравилось мое молчанье, она легла рядом и попросила продолжить персидские рассказы. Я, умиротворенный исходящим от нее теплом, провел экскурсию по своему телу – показал багровые еще шрамы на бедрах, на животе, на плече и голове. Потом вспомнил Лейлу.

Не знаю, зачем я упомянул ее всуе… Рассказывать супруге, с которой живешь и спишь, о женщине-мечте – это, по меньшей мере, глупо. Наверное, подспудно рассчитывал, что Вера проникнется моими чаяниями и попытается стать такой же единственной, какой была моя пустынная греза. О, господи, как я был наивен! Правильно говорят, что простота хуже воровства.

Вера слушала меня с ироничной улыбкой. А я рассказывал и рассказывал… Как Лейла была на нее похожа, как ходила, как смотрела, как улыбалась и ела. И как любила меня, как ребенка, как мужчину, как человека, как свою жизнь…

…Перед тем, как лечь спать, я спросил Веру о Маргарите, и она ответила, что подружка исчезла вместе с мужем. Через три недели после того памятного вечера с мясом в горшочках и за пару дней до моего отъезда в Иран… И что в настоящее время они вроде бы числятся во всероссийском розыске.

Конечно, я расстроился. И Маргариту было жаль, и жизнь вернулась в свою искрученную колею.

«Значит, нет никакого призрака, значит, все-таки, все было, – задумался я, совершенно упав духом. – И пресс для чеснока, и все остальное. И Харон не обманывал, что переговаривался с ней по телефону. Насчет съемок моих мучений. Надо поискать файлы в компьютере. И этот видеофильм. Очень уж он похож на самодельный… Не Вера ли его снимала? Сама себя? Представляю, как она оттянулась за время моего пребывания в Иране…

Бедная Маргарита… Я ведь почувствовал после первой и последней нашей «командной» встречи, что Вера чем-то недовольна… Чем-то… Ясно чем… Даже в темноте она подружке уступала…

Вот балда! И зачем ей этот группенсекс понадобился? Ведь был у нее я. И любил выше крыши, и до гробовой доски любить собирался. Любил, был верен, хоть и трезво оценивал.

Всю любил… И зубы в кучку – совсем не видно, изюминка, да и только, и грудки-тряпочки – ведь Наташа, дочь моя их иссосала. И походку косолапистую, и носик ненашенский. Моя она была. Я за нее кому угодно бы горло перегрыз, органы бы свои отдал.

А Маргарита? Красивая, аппетитная, коммуникабельная. С ней быть одно удовольствие. Но красивые женщины – это не совсем то, что нужно мужчине. Японцы говорят: красивая женщина – это миг, подрубающий вечность. Хорошо сказано. Миг, подрубающий вечность… То же самое, что «Я душу дьяволу отдам за ночь с тобой». Это понятно. Залазишь на женщину весь вожделенный, весь возвышенный, а отваливаешься с мыслями о пиве или проекте заначки на будущий месяц.

В конце концов, решив отдаться течению времени, я лег спать.

* * *

Неделю я отдыхал и всласть копался в огороде, запущенном за время моего отсутствия. Потом поехал в институт.

Как-то странно поехал. Работал утром в мезонине – вставлял вторые рамы – и вдруг меня дернуло. Отставил последнюю раму, спустился в ванную, тщательно побрился, сам себе удивляясь (я, как француз, всегда бреюсь на ночь), оделся и, лишь подойдя к станции, понял, что еду в город.

…Электричка прибыла на пятнадцатую платформу. Народу на перроне было немного, и я сразу увидел девушку в черном. В черном балахоне и черном платке. Она стояла в начале платформы, у самого выхода на привокзальную площадь.

Стояла и смотрела на меня, не отрываясь.

Я замер.

Это была Лейла.

Да, это была она.

Я не мог различить ее лица. Но ни мгновения не сомневался, что это она. Не сомневался, но стоял, как вкопанный.

Стоял, вместо того, чтобы ринуться к ней…

И она рассеялась в толпе.

Я, побелев от страха потерять ее вновь, бросился вслед по краю платформы.

Но время ушло.

Моя греза затерялась среди снующих озабоченных людей.

– Вы видели женщину, девушку в черном? С ног до головы в черном? – спрашивал я, останавливая прохожих.

Люди смотрели, как на сумасшедшего.

Они были правы.