Текст книги "Любовь и деньги"

V. СТАРЫЕ ДЕНЬГИ – НОВЫЕ ПРАВИЛА

Фирма «Ланком и Дален» была не самой большой и не самой старой на Уолл-стрите. Однако она считала себя одной из лучших. Фирма «Ланком и Дален» гордилась тем, что она платежеспособна, устойчива и престижна. Фирма «Ланком и Дален» не искала клиентов. Клиенты сами искали сотрудничества с «Ланком и Дален», любили повторять старшие партнеры фирмы, потому что их фирма имеет дело не просто с деньгами, но с деньгами честными. Старыми деньгами, деньгами, достойными уважения, стабильными и безупречными. Деньгами, что сопутствовали порядочным именам, адресам и профессиям. Деньгами, которые были обеспечены традицией и надежностью. Деньгами, которые не знали выражения: «Я сожалею, но…» Портреты двух основателей фирмы и восьми ее действующих партнеров украшали обитые деревянными панелями коридоры. И конечно, среди них не было ни одного женского портрета. Все эти замечательные люди курили кубинские сигары марки «Чивас регаль» и одевались у тех портных с лондонской Сэвил Роу, у которых одевались их отцы. Каждый партнер был образцом надежности, осторожности и трезвости. И у всех был такой важный вид, словно им по сто десять лет.

– Ни одного бунтовщика, – любил повторять Ланком Младший и всегда гордился этим обстоятельством.

Офисы были под стать партнерам: благоприличные, солидные, меблированные с чувством собственного достоинства. Перестроенные и заново обставленные после пожара, офисы выглядели так, как в первый день творения: словно они существовали вечно, молчаливые, в деревянных панелях, источающие запах само собой разумеющейся высоты положения и престижности. Паркетные полы были покрыты восточными коврами, на столах стояли лампы с зелеными абажурами, и в соответствии с единогласным решением, принятым администрацией, телефоны могли быть только черного цвета. В столовой, где обедали партнеры, мебель была красного дерева и стулья марки «Хепплуайт», на столах лежали полотняные скатерти с Мадейры, всегда красовались свежие цветы. Здесь пользовались английским серебром и китайским костяным фарфором. И никогда не подавались спиртные напитки, к изумлению и унынию шеф-повара, бургундца, выписанного прямо из ресторана «Шамбор». Лютер Дален и Хэмилтон Ланком уделяли большое внимание тому, чтобы всюду царила атмосфера постоянства и надежности, столь высоко ценимая деловыми людьми из республиканской партии, богатыми вдовами и семейными поверенными, которым фирма оплачивала их посреднические услуги.

И хотя фирма «Ланком и Дален», как и прочие, занималась тем, что делала деньги, эта пошлая и прозаическая работа была так красочно замаскирована глянцевой оболочкой престижа и умения себя подать, что была практически незаметна.

На первом году службы Слэш подчинялся правилам и усердно исполнял порученное дело. Он корпел над квартальным отчетом, изучал рекомендации аналитической группы и рейтинговые списки Дана и Брэдстрита. Он учитывал баланс купли и продажи, подсчитывал прибыли и протори вкладчиков, выслушивал жалобы, вникал в затруднения и предложения клиентов, деньгами которых распоряжались старшие бухгалтеры фирмы «Ланком и Дален». Он работал за простым деревянным столом в открытом взгляду помещении на третьем этаже, то есть этажом выше отца, непосредственно над отделом, где Ричард Стайнер провел всю жизнь. Но Слэш совсем не хотел таким же образом провести свою. Это означало очень много тяжелого труда за не очень большое вознаграждение.

– Сказать по правде, – говорил он Питу Они, разочарованный отсутствием живой, активной деятельности, ностальгически вспоминая дни, проведенные в квартирке дяди Сэмми, – я только задницу просиживаю. Она уже болит.

Но подобная работа была как бы бесплатной учебой, и Слэш выжал из нее все возможное. Он досконально изучил механику биржевой деятельности и все возможности манипулирования с фондами и акциями. Он постиг все различия между обычными акциями и привилегированными, на которые дивиденды начислялись раньше, соотношение цен и процентных надбавок, он тщательнейшим образом вникал в красноречивые сноски, набранные петитом в самом низу финансовых ведомостей.

Так как у него не было общественных связей и школьных дружб, которые могли бы сейчас пригодиться, Слэшу поручили вести дела тех клиентов, от которых отказывались другие служащие – вдов, у которых было много времени и они могли висеть на телефоне и постоянно меняли принятые решения, наследников в третьем поколении, которые видели в своих поверенных одновременно няньку, коммивояжера и главного надсмотрщика, и мелких вкладчиков, которым фирма оказывала кредит.

– Я занимаюсь ассенизацией, – Слэш как-то с отвращением сказал Питу после целого дня возни с мелкими вопросами и выслушивания жалоб. – Я словно мусорная корзинка для дел, которыми никто больше не хочет заниматься.

– Мусор тоже стоит денег, – напомнил Пит Слэшу, когда тот был в особенно скверном настроении. – Спроси-ка об этом у мафии.

И в конечном счете Пит оказался прав, но в то время Слэш золотых запасов в мусорной корзине не усматривал.

– Не знаю как насчет мафии, – отвечал он Питу, – но на Уолл-стрите дерьмо – тоже дерьмо.

Тем временем Слэш все более старался следовать примеру своего первого кумира Герри Чая, блестящего менеджера «Общего китайско-американского фонда», банк которого «Верность – Капитал» был у всех на устах. Герри Чай перевернул традиционную инвестиционную политику с ног на голову своими скандальными операциями на рынке ценных бумаг, откровенно спекулятивным предпочтением определенных немногочисленных акций и склонностью закупать их большими партиями. Герри Чай нарушал все общепринятые правила игры и добивался успеха. Он был всем тем, чем хотелось быть Слэшу: мятежником, человеком, попирающим традиции общества, и миллионером.

Но партнеры фирмы «Ланком и Дален» были нелюбопытны, подобно королеве Виктории, которая отказалась узнать продолжение «Эдвина Друда», когда ей это предложил накануне своей смерти Чарльз Диккенс. Они сочли Герри Чая метеором, молниеносно скользящим по небу, перед тем как упасть, а в худшем случае – подрывным элементом в отлаженном механизме фондового рынка. Они утверждали, что и сам он, и способ его действий столь же преходящее увлечение, как хулахуп или анекдоты о слонах.

– Ничего удивительного, что они его не выносят, – сказал Слэш Ричарду, – во-первых, он не чистокровный американец-англосакс и не протестант. Во-вторых, гребет деньги лопатой. А их тошнит от любых операций, которые приносят больше четырех процентов в год.

Однако, как бы ни критиковал Слэш инвестиционную политику фирмы «Ланком и Дален», он был обязан, ничего не поделаешь, работать с клиентами в установленном фирмой порядке. Но со своими деньгами он мог делать что заблагорассудится, и с начальным капиталом в тысяча семьсот шестьдесят долларов, которые удалось отложить из жалованья и гоночных денежных призов, Слэш начал спекулировать на собственный страх и риск в конце 1960 года. Он покупал не надежные и устойчивые аристократические акции таких богатых компаний, как «Дженерал электрик», «Ю. С. Стил корпорейшн» и «АТ энд Т», которые «Ланком и Дален» рекомендовала своим клиентам, а бумаги фирм «Поляроид» и «Ксерокс», таких, явно рискующих, компаний, что они пользовались неблагонадежной репутацией. И вел свои операции так же смело, как Герри Чай управлял фондом «Верность – Капитал».

– Ты не инвестируешь – сказал ему Артур Бозмэн, младший сотрудник аналитической группы биржевых операций, которого приняли на работу в одно время со Слэшем. В своей неизменной тройке, уже лысеющий, Артур, который получил степень экономиста в непрестижном Бруклинском колледже, казался уже пожилым. Амбиции Артура далеко не простирались, он был вторым Ричардом Стайнером и представить не мог, что блестящий, непочтительный к авторитетам Слэш заставит и его переменить образ жизни. – Ты не инвестируешь, ты играешь.

– До тех пор пока я не мошенничаю, – невозмутимо отвечал Слэш, – я могу играть.

К середине 1962 года «Поляроид» и «Ксерокс» котировались на бирже достаточно высоко. Несмотря на кубинский ракетный кризис в октябре, Слэш, повинуясь врожденной интуиции, перешел в наступление. Играя на разнице между покупкой и продажной стоимостью акций, он пустил на фондовый рынок все средства до последнего цента, которыми располагал.

– Заезд только начинается, – говорил Слэш в ту осень, следя за неуклонным ростом своих вкладов – и – независимо от того, есть ракетный кризис или нет.

В Белом доме поселился самый молодой в истории Соединенных Штатов президент, юбки подскочили вверх, старые барьеры рухнули, когда первого негра приняли в университет штата Миссисипи. Страну вот-вот должна была захлестнуть битломания, и когда американцы и русские стали лицом к лицу по обе стороны кубинского ракетного полигона, русские сморгнули первыми. Казалось, на пути развития нет никаких преград и перспективы безграничны. Старики уступали место молодым, предрассудки склоняли голову перед возможностями, и, как любил подчеркивать Слэш, даже небо перестало быть недоступным, после того как Джон Гленн облетел землю на космическом корабле.

В конце года стоимость собственных вкладов Слэша возросла на шестьдесят восемь процентов, а деньги, которые он инвестировал для Ричарда и Белл, дали им такую кругленькую сумму, которой у них никогда в жизни в руках не было. И даже дядя Сэмми должен был признать, что в риске, не нарушающем законы, есть свой смысл. Слэш, ободренный тем, что он оказался совершенно прав, рискуя, начал пренебрегать рекомендациями своей фирмы, какие акции следует покупать, и инвестировал доверяемые ему средства, как хотел.

– Ты не боишься, что тебя уволят? – спросил его Артур. Среди служащих «Ланком и Дален» никто не смел раскачивать лодку.

– Да, конечно, – ответил Слэш. – Но чтобы пересечь мост, надо сначала до него дойти. Если мне, конечно, удастся.

22 ноября 1963-го. Для целого поколения история в этот день перевернула страницу.

Самые первые сообщения были переданы примерно в час дня, и сначала кто-то услышал новость по маленькому транзистору в отделе писем. Одна из секретарш сразу же включила телевизор в зале заседаний, и все, кто еще не успел уйти на ленч, прилипли к экрану, потрясенные новостью, что в Далласе тяжело ранен президент. Президентский лимузин еще не успел доехать до Паркленд-хоспитэл, еще до того, как сведения о выстреле полностью подтвердились, и даже до того, как все узнали, что президент ранен тяжело, Слэш выбежал из зала. Добежав до своего стола, он схватил телефонную трубку и вызвал посредническую фирму «Уилсон и Сайкс», которая занималась биржевыми операциями для «Ланком и Дален».

– Продавайте, черт вас возьми, – услышали все, как Слэш нетерпеливо прокричал в трубку. – Все продавайте, сию же минуту! – В его сторону поворачивались головы. Присутствующие обменялись не одним осуждающим взглядом. Не одна пара бровей с недоумением лезла вверх.

За один только день, вернее, полдня стоимость акций упала на тринадцать миллионов долларов; такого падения не было зафиксировано на бирже за всю ее стосемидесятилетнюю историю, и молниеносные действия Слэша спасли деньги его клиентов. Но еще больше упреков Слэш заслужил двадцать шестого ноября, в первый день, когда после убийства президента биржа снова открылась и Слэш стал опять покупать, едва прозвенел колокол, возвещающий о начале торгов, и когда на рынке снова стали играть на повышение.

Хэмилтон Ланком Младший счел неприличной преданность Слэша интересам профита в момент национального кризиса.

– Вы вели себя отвратительно. Вас интересуют только деньги, – сказал Младший Ланком Слэшу. Аристократически высокий и красивый мужчина глядел на Слэша так, словно тот был старьевщиком, побирающимся на помойках универмага Тиффани.

– Я просто делаю дело, за которое мне платят, – ответил Слэш, приводя Младшего в ярость своей наглостью. Слэш уже не раз говорил, нисколько при этом не понижая голоса, что ему затруднительно уважать сорокапятилетнего мужчину, который все еще называется Младшим.

Слэш отказался извиниться и продолжал поступать, как считал нужным, ведя игру на повышение. В конце года индекс Доу достиг отметки 700 – самой высокой за все время существования биржи. Слэш все более убеждался, что нарушение правил даже на Уолл-стрите окупается неплохо. И еще он начал понимать, как молодой человек, явившийся ниоткуда, может осуществить свои мечты. Он открыл секрет, как стать богачом.

А главное, он начинал отдавать себе отчет в том, что нужно и возможно делать новые деньги и что старые правила для этого больше не подходят.

В середине декабря, в то самое время, когда распределяются и обговариваются наградные, надбавки к жалованью и повышения по службе, Младший Ланком сообщил своему партнеру Расселу, И сообщил уже не в первый раз, что тот сделал большую ошибку, приняв на работу Слэша.

– Он нам не подходит, – сказал Младший. Младшему все не нравилось в Слэше: его простецкий говор, манеры за столом, темные очки, которые он иногда носил в офисе, его настырность, непредсказуемость и непочтительность. Ему не нравилось, как подстрижены его виски и какой ширины его галстуки. Младший звал Слэша игроком и охотником за быстрыми и жирными, но явно рискованными прибылями. Более того, он все еще не мог простить Слэшу, что тот думал лишь о деньгах, когда в Паркленде умирал молодой президент.

– Он не нашей породы, – сказал Младший Ланком.

– А какая у нас порода? – саркастически спросил Рассел.

Так же как их отцы, сыновья, достигшие сорока пяти лет, были тоже партнерами. Разница состояла в том, что Лютер и Хэм Ланком Старший сами выбрали друг друга. А Рассел и Младший друг друга унаследовали, и у каждого было ощущение, что он заключил довольно сомнительную сделку. С самого начала их партнерство было отягощено взаимной настороженностью и подозрительностью.

Младшему Ланкому очень надоело, что его считали бегуном на короткую дистанцию, который мог гордиться только общественным положением, преимуществом образования в самом престижном университете и принадлежностью к элитарным клубам, тем более что на протяжении многих лет самыми своими богатыми и влиятельными клиентами фирма была обязана именно связям Ланкомов. С другой стороны, Расселу Далену всю жизнь тыкали в нос благородным происхождением Ланкомов, и он тоже был этим сыт по горло, тем более что, также на протяжении многих лет, именно даленовские мозги и даленовское чутье помогали фирме делать деньги, которыми поддерживалось, в частности, и социальное положение Ланкомов.

– Полагаю, мы занимаемся делом для того, чтобы делать деньги для наших клиентов, – сказал Рассел в защиту Слэша. – И никто не делает этого лучше, чем Слэш.

На это Младшему ответить было нечего. Он также не нашелся, что ответить Алисии Фултон, которая была в попечительском совете «Ассоциации в защиту детей из Челси», когда она поинтересовалась, почему пакет акций, принадлежавший Ассоциации и наблюдаемый сотрудниками инвестиционного комитета фирмы «Ланком и Дален», получил дивиденды в пять процентов от капитала, а ее личный скромный вклад, которым распоряжался Слэш, дал шестнадцать процентов прибыли.

– Ведь это же в четыре раза больше, – заметила Алисия.

– Но есть большая разница, когда имеешь дело с личным вкладом или общественным, – сказал Ланком, стараясь убедить ее в правомерности действий фирмы. Однако это объяснение ничего не объяснило. Алисия, воспитанная в убеждении, что мужчины всегда знают толк в делах и не стоит им задавать лишних вопросов, больше ни о чем не спросила. Однако Младший, хотя ему и удалось это скрыть от Алисии, был вне себя от ярости и напустился на Слэша.

– Инвестируя деньги наших клиентов, вы не следуете рекомендациям фирмы «Ланком и Дален», – сказал он ему, уличая Слэша в прегрешении.

Для Младшего этот список рекомендаций был все равно что десять заповедей, соединенных в одну. Эти правила нельзя было ни в коем случае нарушать, отклоняться от них и в них сомневаться.

– Рекомендации фирмы «Ланком и Дален» смехотворны, – ответил Слэш, даже не давая себе труда соврать и отвергнуть обвинение.

– Вам никто не разрешал пренебрегать рекомендациями аналитической группы, – продолжал холодно Младший. Он был высокого роста, и его русые волосы были тронуты благородной сединой. И только немного побелевшая кожа вокруг рта говорила о крайней степени разгневанности. Слэш, непривычный к такому ледяному, патрицианскому выражению негодования, не отдавал себе отчета в том, до какой степени он взбесил Младшего. Но если бы и отдавал – говорил он позднее, – он бы все равно не обратил внимания.

– Да, правильно, – отвечал Младшему Слэш, – мне никто такого разрешения не давал. Я сам его взял.

Слэш понимал, что дерзит. И не догадывался, какой дорогой ценой однажды ему придется заплатить за эту дерзость.

– Он бунтовщик, – предупреждал Младший сына. – Слэш Стайнер – не наш человек. Он играет не по нашим правилам. Это враг. И когда-нибудь втянет фирму в массу неприятностей.

Трип Ланком, вместе со своей сестрой Ниной, должен был унаследовать ланкомовскую половину состояния фирмы. Он уже унаследовал честолюбие отца и безжалостность деда, но оба качества умело маскировались безупречными манерами и элегантностью внешнего вида. Это была акула в костюме с Сэвил Роу.

– Значит, надо от него отделаться, – ответил Трип, который любил Слэша не больше, чем его отец. Ему не нравились его отношение к начальству, его галстуки, его откровенное честолюбие. Для него Слэш был чем-то противно средним между шутом и беспринципным бродвейским букмекером. Он считал, что само присутствие Слэша в фирме «Ланком и Дален» ее компрометирует.

– Но Рассел об этом и слышать не хочет, – продолжал Младший. Он уже говорил с ним о Слэше и ничего не добился. – Слэш его любимчик.

– А почему он вообще взял его на работу? – удивлялся Трип. Ему с самого начала это казалось подозрительным, когда он сопоставлял три обстоятельства: таинственный пожар, возвращение Ричарда Стайнера в должность и немедленное принятие на работу человека без каких-либо связей на Уолл-стрите, получившего только степень бакалавра в непрестижном колледже.

– Кто же может объяснить поступки Рассела? – пожал плечами Младший, негодуя при мысли о том, как много драгоценного времени они потратили на обсуждение персоны Слэша Стайнера. – Я еще поговорю с Расселом. Так или иначе дни Слэша Стайнера в фирме «Ланком и Дален» сочтены.

Но в конечном счете Младший не предпринял ничего. Во-первых, потому, что он был тонким расчетливым политиком, и Слэш Стайнер, рядовой служащий, ведающий незначительными вкладами, не стоил того, чтоб вступать с ним в единоборство. С другой стороны, у фирмы «Ланком и Дален» было одно неписаное правило: никогда не увольнять служащего, который так или иначе был напрямую связан с клиентами. Это бы означало что, пригласив Слэша на работу, фирма совершила ошибку.

Ну, и кроме всего прочего, Младшему пришлось неохотно признать, что клиенты Слэша никогда не жаловались на отсутствие у него семейных связей, на то, что он бывал нагловат и не обладал безупречно правильной речью. О нет! Они видели только цифру в низу выплатного документа с причитающейся им суммой и считали, что Слэш Стайнер может творить чудеса.

– Правила? Какие правила? – сказал Слэш, когда ему передали слова Младшего. – На Уолл-стрите правил нет. Но это мне и нравится. Можно самому их создавать, по ходу дела.

– И самому же их нарушать? – спросил Артур Бозмэн.

– Конечно, – ответил Слэш, – иначе зачем они сушествуют?

Артур пожал плечами и, покачав, головой, подумал, что другого ответа от Слэша нечего и ожидать.

Молодому человеку, достигшему совершеннолетия шестидесятые годы и интересующемуся не тем, что был а что может быть, казалось возможным все, а в двадцать три года Слэш хотел того, о чем мечтал с тех пор, как мог себя помнить – стать миллионером еще до тридцати. И еще он хотел завладеть дочерью Рассела Далена.

Часть вторая
БОГАТАЯ ДЕВУШКА
1962–1964

При взгляде на нее я всегда видела деньги. Она выглядела богатой, она разговаривала, как говорят богатые, от нее пахло богатством. Деньги были такой ее неотъемлемой частью, что иногда казалось: лишась денег, она тоже перестанет существовать. Печально, но она сама, очевидно, так думала.

Аннет Гвилим

Она была одной из светских знаменитостей. Ее любила пресса. Со дня рождения она купалась в деньгах и слухах. Она привлекала внимание, как магнит, и хотя, по ее словам, она не любила шумихи и никогда не давала интервью, она всегда улыбалась, когда ее фотографировали. Вы никогда не замечали, что все ее фотографии удачны?

Нина Ланком

Люди считали, что она глупа. Я думаю, что они роковым образом ошибались. В конце концов, она нашла себе мужа, который ее боготворил, и получила денег больше, чем в состоянии была потратить. Это не соответствует моему определению глупости.

Пол Гвилим

I. ДЕБЮТАНТКА

– Слэш Стайнер? – недоверчиво переспросила Диди, когда отец впервые произнес при ней это имя, что произошло сразу же после убийства Кеннеди и во всех кабинетах фирмы «Ланком и Дален» еще жужжали на тот счет, что для Слэша всего важнее дело, даже в критическое для нации время. – Это настоящее его имя?

– Наверное, – ответил отец, – другого он не употребляет. И в этом есть свое преимущество. Никто из тех, кто хоть раз его слышал, уже его не забудет.

Диди тоже не забыла. Имя застряло в ее сознании. Если человек носит такое имя, он должен быть… ну… хотя бы интересным. Диди было любопытно на него взглянуть. Особенно после того, как Трип, цитируя своего отца, сказал, что он бунтовщик.

– Бунтовщик, – поделилась Диди новостью с одной из своих ближайших подруг Аннет Гвилим. – Ну разве это не прелесть?

Аннет заметила, как блестят у нее глаза от возбуждения, и ей впервые пришло в голову, что Трип, который окончил Йейл с похвальной характеристикой, наверное, совершенно не разбирается в людях.

Диди Дален была изысканным дорогим украшением верхней Парк-авеню, Уэстпорта, штат Коннектикут, собственного острова с индейским названием, лежащего неподалеку от побережья штата Мэн, и других элегантных местоположений. Она училась в частном пансионе в Виргинии, окончила колледж второй ступени в Коннектикуте и впервые явилась в свет в 1962 году, который был переходным между веком, когда слово «Общество» писалось с заглавной буквы и когда оно управлялось авторитетными людьми из прославленных семей, располагавших старыми, унаследованными от предков деньгами, и – наступающей новой эрой владычества Прекрасных Людей, которые скрепили союз общества, моды, искусства и рекламы.

Вступление Диди в общество было отпраздновано двумя торжественными приемами. Один состоялся сразу же после Рождества и проходил в «Ривер-клубе», а другой, менее официальный, в июне, в доме ее дедушки и бабушки в Локаст Вэлли. На вечере в «Ривер-клубе» на Диди было платье из белого сафьяна, украшенное ожерельем из настоящего жемчуга. В Локаст Вэлли на ней было платье из белого нейлона, с большой черной пуговицей в подражание Битлам. Хотя Диди часто называли светской девушкой, это название было не совсем точным потому что ее семья, хоть и богатая, не относилась, как любили напоминать Ланкомы при всяком удобном случае, к действительно верхним слоям общества, к его элите, аристократии, самым сливкам общества, его управленческим верхам.

Далены были просто обычными нью-йоркскими миллионерами. Они не входили в число членов клубов «Никербокер» и «Пайпинг Рок». Они жертвовали средства не тем благотворительным фондам, что Ланкомы, не состояли в почетных членах художественных советов музея «Метрополитен» и Филармонии. Изъяны социального положения объяснялись, во-первых, тем, что Лютер и Эд вина не питали интереса к тому, чем гордились Ланкомы, а также неудачным матримониальным выбором Рассела. Хотя Джойс была хорошенькая и производила приятное впечатление, она так и не приноровилась к строгим манхэттенским требованиям. Ее бедный словарный запа| и погрешности в грамматике свидетельствовали о том, что она получила образование не в закрытом частном пансионе. Цвет се волос слишком явно напоминал о краске, а платья всегда больше, чем следует, облегали eе и были чуточку ярче, чем полагается. По правде говоря, лишь благодаря Банни Ланком, жене Младшего, матери Трипа и Нины, имя Диди было внесено в список дам, которых следовало приглашать к танцу на званых вечерах. Однако тем, что ее фотография, где она была снята в тиаре из бледно-голубых алмазов, появилась на обложке декабрьского номера журнала «Таун энд Кантри», Диди была обязана своим собственным усилиям.

– Девушка с обложки, – поддразнивал Диди отец.

– Но, по крайней мере, Банни не будет больше счи тать меня одной из своих подопечных, – ответила Диди. Как и все семейство Даленов, она была сыта по горло ланкомовской уверенностью в своем драгоценном социальном превосходстве. Она знала только одно: ей хочется взлететь, и при этом как можно выше. Но каким образом обрести крылья – этого она еще не знала.

Хотя Диди было известно, что по старомодным традиционным стандартам Далены не принадлежат к сливкам общества, с самого раннего детства она знала, что благодаря Лютеру у них есть деньги, и много денег. Ей было также известно, что дедушка основал на ее имя трастовый фонд в один миллион долларов сразу же, как она родилась. Она станет их владелицей, когда ей исполнится двадцать пять лет. И Диди обожала, когда газетчики и светские хроникеры называли ее «ребенком, который стоит миллион долларов». Это давало ей возможность чувствовать себя существом, не похожим на других.

Деньги и их власть, их льстивая золотая аура невидимо окутывала все ее детство, и уже в ранней юности ей внушили очень и очень ясное сознание того, как могущественна их власть. Ей говорили вслух и молчаливо подразумевали, что именно деньги делают Даленов не похожими на других людей. Деньги, уверовала Диди, могут обеспечить власть, внимание и уважение. Деньги гарантируют надежность, статус в обществе и престиж, и все самые величайшие надежды Диди и самые величайшие ее опасения, как и у всего семейства, были связаны с деньгами, с большим даленовским капиталом. В сокровенных глубинах души Диди полагала, что деньги обладают волшебной силой.

Она чувствовала, почти бессознательно, почти безотчетно, что, если у нее будет еще больше денег, чем сейчас, она перестанет быть источником тайного разочарования для семьи, которое она доставила своим рождением. У нее возникла мысль, также не вполне ею осознанная, что если у нее будет достаточно денег, то к ней уже не будут относиться как неравноценной замене брата, который умер еще до ее рождения. Если у нее будут деньги, огромная масса денег, то даже Лютер станет гордиться ею, наверное, больше, нежели чем-нибудь еще. Диди жаждала завоевать уважение и восторг человека, которому ее семья была обязана всем. Ей хотелось почувствовать, что, хотя она родилась девочкой, она тоже человек.

С тех пор как она себя помнила, Диди говорили, что однажды, правда, еще очень, очень нескоро, она станет наследницей всего состояния Даленов. Она унаследует дома и антикварные ценности, картины и столовое серебро, хрусталь и фарфор, и все это сразу. И деньги Даленов тоже станут, разумеется, принадлежать ей, но только капитал будет под специальным наблюдением фирмы.

Девочки не могут непосредственно вступить во владение наследственным капиталом. И необходимо, чтобы кто-нибудь, более умный, обладающий большим чувством ответственности, одним словом, кто-нибудь из мужчин, позаботился об их деньгах и выгодно бы их инвестировал, чтобы капитал постоянно увеличивался. Желание самой распоряжаться собственными деньгами было настолько еретическим, что мысль о подобной альтернативе никогда не возникала. Диди давали ясно понять, что она должна выйти замуж за такого человека, который был бы достоин распоряжаться капиталом Даленов. Одновременно ее постоянно предупреждали об опасности, которую представляют разные авантюристы и охотники за приданым.

– Надо быть чрезвычайно осторожной, – все говорили ей, приводя в пример таких наследниц, как Барбара Хаттон, которую разорили несколько ее поочередных приятелей, и Гэмбл Бенедикт, которая сбежала с шофером. – Ты должна выйти замуж за человека равного с тобой положения, кого-нибудь, кто примет близко к сердцу твои интересы и сможет позаботиться о сохранности твоего капитала.

И все соглашались, что таким человеком был Трип. Трип, как тысячу раз указывали ей Далены, был так же богат, как она, и Диди не придется опасаться, что он любит ее деньги, а не ее саму. А кроме того, твердила ей мать, Трип относится к сливкам общества, Ланкомы в десятке первейших семейств, и Диди, выйдя за него замуж, сможет наслаждаться всеми удовольствиями светской жизни, чего так жаждала, но так и не получила Джойс. Выйдя замуж за Рассела, молодая и неопытная, она полагала, что даленовские деньги гарантируют и высокое социальное положение. Трип – само совершенство, твердила мать. А также – отец и дедушка с бабушкой, говорившие, что дети Диди и Трипа когда-нибудь унаследуют все состояние фирмы «Ланком и Дален» и, таким образом, оно останется в распоряжении семьи.

Насколько Диди могла припомнить, все были согласны, что Трип – само совершенство.

Полное имя его было Хэмилтон Ланком Третий, но все его звали Трип, что было сокращением от «Трипл»[4]4
  Троица, трижды (англ.).


[Закрыть] и что, в свою очередь, проистекало от слова «Третий». И прозвище подходило к нему очень точно. Трип Ланком был богат и красив – высокий, хорошо сложенный, голубоглазый блондин. Его костюмы никогда не казались новыми с иголочки, а машины слишком старомодными. Единственно, что было в нем несовершенно и не подчинялось строгим правилам того, чему следует быть, так это похожее на звезду малиновое родимое пятно на лбу, которое он прикрывал густой прядью светлых волос и которого ужасно стыдился. Соответствующим воспитанием у Трипа, как у многих других молодых людей его социального положения, с самого раннего детства вытравляли бунтарский дух и индивидуальность. Когда он родился, отец внес его имя в регистрационную книгу собора святого Павла. Крестили Трипа в той самой полотняной вышитой сорочке, в которой когда-то крестили его отца и деда. С тех самых лет, когда он носил еще элегантные итонские костюмчики[5]5
  Короткий до пояса пиджак с широкими лацканами.


[Закрыть] и опрятные гольфы, и потом, когда посещал танцкласс и, уже юношей, танцевал на баллах, Трипа учили гордиться своим общественным положением.

Место, которое он занимает в обществе, твердили ему неустанно, – на самом верху общественной иерархии. А также на самом верху фирмы «Ланком и Дален». Сознавая привилегии, дарованные ему при рождении, Трип блестяще соответствовал той роли, которую уготовила ему жизнь. У него было правильное произношение, правильные манеры и правильные друзья. Он был членом только тех клубов, занимался только теми видами спорта, читал только те газеты, которые соответствовали его положению в обществе. Он голосовал за республиканцев, был прихожанином епископальной церкви, никогда не превышал дозволенной скорости и почитал старших. Однако, несмотря на патрицианские манеры и выдающуюся родословную, Трип гораздо более походил на Слэша, чем можно было предположить.