Текст книги "В стране водяных"

Ранняя весна

Накамура, студент университета, ощущая под тонким весенним пальто тепло собственного тела, поднимался по сумрачной каменной лестнице на второй этаж музея. Налево от лестницы находился отдел пресмыкающихся. Прежде чем войти туда, Накамура взглянул на свои золотые часы. К счастью, стрелка ещё не добралась до цифры два. Вопреки его опасениям ему удалось не опоздать, но, подумав об этом, он ощутил не облегчение, а нечто вроде потери.

В отделе пресмыкающихся тишина. Даже посетители тут сегодня не бродят. Лишь чувствуется холодящий запах инсектицидов. Накамура оглядел комнату и потянулся, глубоко вздохнув. Потом остановился перед удавом из южных стран, обвившимся вокруг толстого сухого дерева в просторном стеклянном шкафу. Ещё прошлым летом они с Миэко выбрали местом своих встреч именно этот зал музея. И вовсе не потому, что у них были какие-то нездоровые пристрастия. Пришлось предпочесть именно это место, просто чтобы избежать посторонних глаз. Парки, кафе, вокзалы – всё это приводило в смущение таких застенчивых людей, как они. Особенно, наверно, смущалась Миэко, совсем недавно переставшая носить кимоно детского покроя. Они чувствовали бесчисленные взгляды на своих спинах. Нет, не просто чувствовали – эти чужие взгляды словно проникали им прямо в сердце. Но когда они приходили в этот отдел – на них некому было смотреть, кроме чучел змей и ящериц. И если они иногда сталкивались с посетителями или служителем, на них смотрели разве что мельком.

Свидание назначено на два часа. И стрелки часов как раз показали ровно два. Не может быть, чтобы и сегодня ему пришлось долго ждать. Думая об этом, Накамура прошёлся по залу, разглядывая экспонаты пресмыкающихся. К сожалению, сердце его отнюдь не прыгало от радости. Скорее он чувствовал что-то вроде покорности долгу. Уж не наскучила ли ему Миэко – ведь у других мужчин так бывает? Но ведь скуку всегда рождает однообразие. А сегодняшняя Миэко, к счастью ли, к несчастью ли, совсем не та, что вчерашняя. Вчерашняя Миэко, обменявшаяся с ним лишь кивком в поезде на линии Яманотэ, была благовоспитанной школьницей. Да что вчерашняя, даже та Миэко, что впервые с ним вместе отправилась на прогулку в парк Инокасира, была воплощением какой-то милой, тихой беззащитности…

Накамура снова взглянул на часы. Пять минут третьего. Поколебавшись, он двинулся в соседнюю комнату, в отдел птиц. Канарейки, золотые фазаны, колибри, красивые чучела птиц всех размеров разглядывали его сквозь стекло. И от Миэко остался лишь остов, как у этих птиц, она утратила свою сердечную прелесть. Он очень хорошо помнит: когда они встретились в прошлый раз, она непрерывно жевала резинку. А ещё до этого, во время встречи, она, не умолкая ни на секунду, напевала оперные арии. Особенно его удивила Миэко во время их свидания месяц назад. Она совсем уж расшалилась и в конце концов принялась подбрасывать подушку ногой до потолка – это она называла играть в футбол…

На часах уже четверть третьего. Накамура со вздохом вернулся в отдел пресмыкающихся. Миэко нигде не видно. Слегка развеселившись, он раскланялся с ящерицей, которая оказалась у него перед глазами. Со времён Мэйдзи эта большая ящерица вечно держит во рту маленькую змейку. Вечно, – но он-то не собирается быть здесь вечно. Самое позднее в полтретьего он, не медля ни секунды, уйдёт из музея. Вишни ещё не цветут. Но перед Рёдайси, на ветках деревьев, сквозящих в облачном небе, уже появились алые бутоны. А ведь нужно признаться, что пройтись по этому парку гораздо приятнее, чем идти куда-то с Миэко…

Двадцать минут третьего! Ещё только десять минут подождать – и всё. Подавив в себе желание уйти немедленно, он стал прохаживаться по залу. Ящерицы и змеи, оторванные от своих тропических лесов, странным образом напоминали о преходящести жизни. Может быть, это был символ. Символ его любви, утерявшей прежний пыл. Он был верен Миэко. Но за полгода она превратилась в совершенно неузнаваемую дрянную девчонку. Это она виновата в том, что в нём уже нет прежнего пыла. Или, по крайней мере, в том, что он утратил иллюзии на её счёт. И дело совсем не в том, что она ему наскучила…

Как только наступила половина третьего, Накамура собрался выйти из отдела пресмыкающихся. Однако не успев дойти до дверей, резко повернулся на каблуках. Может быть, вот-вот Миэко войдёт, и они разминутся. Тогда будет жаль её. Жаль? Нет, не жаль. Он будет страдать не от сочувствия к ней, а скорее из-за собственного чувства долга. И чтобы это чувство долга не мучило, надо подождать ещё десять минут. Да нет, она всё равно уже не придёт. Жди её или не жди, но сегодняшний вечер он, видно, сможет провести в своё удовольствие…

В отделе пресмыкающихся и теперь по-прежнему тишина. Сюда ещё не заглянул ни один посетитель. И только веет холодноватым запахом инсектицидов. Накамура начал злиться на себя. Миэко всё же дрянная девчонка. Но его любовь, наверно, ещё не совсем остыла. Иначе он бы давным-давно ушёл из музея. И пусть жар его души остыл – влечение, видимо, осталось. Влечение? Но это не влечение. Вот и сейчас – судя по его поведению, получается, что он и в самом деле любит Миэко. Она подбрасывала ногами подушки. Но ноги у неё белые-белые, к тому же пальчики на ногах грациозно согнуты. А как она в тот момент засмеялась – ему вспомнился её смех и то, как она склонила шейку.

Два часа сорок минут.

Два часа сорок пять минут.

Три.

Три часа пять минут.

Вот уже десять минут четвёртого. Чувствуя, как холод забирается под его тонкое весеннее пальто, Накамура покинул безлюдный отдел пресмыкающихся и стал спускаться по каменной лестнице. Всегда сумрачной, как при заходе солнца, каменной лестнице.

* * *

В тот же день в вечернюю пору, когда уже зажглись фонари, Накамура, сидя в углу кафе, разговаривал с приятелем. Приятель его – студент Хорикава, собирающийся стать писателем. За чашкой чая они спорили об эстетической ценности автомобилей, об экономической ценности Сезанна. Когда эта тема была исчерпана, Накамура, поднося огонь к сигаре с золотым обрезом, рассказал о событиях этого дня, почти как историю о ком-то постороннем.

– Дурак я, правда? – закончив свой рассказ, как бы равнодушно прибавил Накамура.

– Ну, глупее всего считать себя дураком. – Хорикава беспечно улыбнулся. А потом вдруг, словно декламируя, произнёс: – Ты уходишь. В отделе пресмыкающихся тишина. И вот… Времени даже ещё совсем не прошло, на часах всего четверть четвёртого, и вот туда вбегает побледневшая школьница. Там, конечно, нет посетителей, нет вообще никого. Она долго неподвижно стоит в окружении змей и ящериц. Там, наверно, быстро сгущаются сумерки. Скоро наступит время закрытия музея. Но школьница всё стоит и стоит… Представить себе всё это, – просто как в романе. Однако этот роман не слишком-то впечатляет. Миэко ещё ладно, но вот её-то как угораздило выбрать в герои романа тебя?

Накамура усмехнулся:

– Миэко, представь себе, тоже толстая.

– Неужто толще тебя?

– Ну что ты мелешь! Я, действительно, вешу двадцать три кана пять моммэ[32]32
  1 кан – 3, 75 кг, 1 моммэ – 375 г. То есть Накамура весит чуть больше 88 кг, а Миэко – около 64 кг.


[Закрыть], а Миэко, наверно, около семнадцати кан.

И вот пролетело десять лет. Накамура служит сейчас, кажется, в берлинском отделении Мицуи. Миэко в конце концов, по-видимому, вышла замуж. Как-то писатель Хорикава Ясукити случайно обнаружил её на обложке новогоднего номера одного женского журнала. На фотографии она с тремя детьми, среди которых и мальчики, и девочки, стоя перед роялем, счастливо улыбается. И вес её – то, чего Ясукити втайне опасался, – вес её явно уже перевалил за двадцать кан[33]33
  То есть за 75 кг.


[Закрыть].

У моря

1

…Дождь всё ещё шёл. Покончив с обедом, мы, испепеляя папиросу за папиросой, перебрасывались новостями о токийских приятелях.

Мы сидели в двухкомнатном номере в самой глубине гостиницы, тростниковая штора от солнца свешивалась в голый сад. Я говорю, что сад был голый, но всё же редкие кустики высокой травы, которой так много на побережье, склонили к песку свои метёлочки. Когда мы приехали, этих метёлочек не было ещё и в помине. А если и появилось несколько, то они были ярко-зелёными. Теперь же все они в какой-то момент стали одинаково коричневыми, и на кончике каждой приютилась капля влаги.

– Ну что, поработаем, пожалуй?

М., продолжая лежать, растянувшись во весь рост, стал протирать очки рукавом сильно накрахмаленного домашнего кимоно. Работой, которую он упомянул, называлось то, что мы должны были ежемесячно писать для нашего журнала.

После того как М. ушёл в соседнюю комнату, я, подложив под голову дзабутон, стал читать «Историю восьми псов». Вчера я остановился на том месте, где Сино, Гэнхати и Кобунго отправляются на выручку Соскэ. «Тогда Амадзаки Тэрубуми вынул из-за пазухи приготовленные пять мешочков золотого песка. Положив три мешочка на веер, он сказал: «Три пса-самурая, в каждом мешочке денег на тридцать рё. Их, конечно, очень мало, но сейчас в пути они вам пригодятся. Это не мой прощальный подарок, это вам дар от Сатомидоно, не откажитесь принять его». Читая это, я вспомнил о присланном позавчера гонораре – сорок сен за страницу. Мы только что в июле окончили английское отделение университета. И нас мучил вопрос, где изыскать средства к существованию. Постепенно я забыл об «Истории восьми псов» и вспомнил, что стану преподавателем. Тут я как будто заснул на миг и увидел сон.

Это случилось, по всей вероятности, за полночь. Во всяком случае, я лежал один в гостиной с закрытыми ставнями. Вдруг кто-то постучал и позвал меня: «Послушайте». Я знал, что за прикрытым ставнями окном находится пруд. И я не мог представить, кто меня зовёт.

– Послушайте, я бы хотел попросить вас…

Это произнёс голос за ставней. Услышав эти слова, я подумал: «Ну да, конечно же, этот тип К.». К. был никудышным парнем с философского отделения, на курс ниже нас. Продолжая лежать, я ответил довольно громко:

– Брось ныть. Ты что, опять за деньгами?

– Нет, не за деньгами. Просто есть женщина, с которой я хочу свести моего товарища…

Голос совсем не был похож на голос К. Больше того, он принадлежал, видимо, человеку, который беспокоился обо мне. В волнении я быстро вскочил, чтобы открыть ставни. Действительно, в саду, от самой веранды, раскинулся большой пруд. Но там не было никакого К., да и вообще не было ни одной живой души.

Некоторое время я смотрел на пруд, в котором отражалась луна. Я видел, как в воде колышутся, точно плывут, водоросли, и мне показалось, что начинается прилив. И тут я заметил, что прямо передо мной поднимается рябь. Рябь докатилась до моих ног и вдруг превратилась в карася. Карась спокойно шевелил хвостом в прозрачной воде.

«А-а, это карась разговаривал».

Подумав так, я успокоился.

Когда я проснулся, тростниковая штора у карниза пропускала лишь слабые лучи солнца. Я взял кружку, спустился в сад и пошёл к колодцу за домом, чтобы помыться. Но и после того, как я помылся, воспоминания о только что увиденном сне, как ни странно, не покидали меня. «В общем, этот карась из сна – моё подсознательное “я”», – так, во всяком случае, мне показалось.

2

…Прошёл всего лишь час, и мы, повязав лбы полотенцами, в купальных шапочках и гэта, взятых напрокат, пошли к морю, находившемуся в полутё. Дорожка спускалась в конец сада и выходила к пляжу.

– Ну как, купаться можно?

– Сегодня, пожалуй, холодновато.

Так, разговаривая, мы шли, раздвигая густую высокую траву. (Когда мы вошли в эти заросли травы, на которой застыли капли влаги, икры начали зудеть, и мы замолчали.) Действительно, было слишком свежо, чтобы лезть в воду. Но нам так жаль было расставаться с морем в Кадзуса, вернее, с уходящим летом.

Когда мы приходили к морю, обычно даже ещё накануне, семь-восемь юношей и девушек пытались «кататься» на волнах. А сегодня ни души, убраны и красные флажки, ограждающие пляж. Лишь волны обрушивались на бескрайний берег. Даже в раздевалке, отгороженной тростниковыми щитами, даже там одна лишь рыжая собака гонялась за роем мошкары. Но и она, увидев нас, тут же убежала. Я снял только гэта – купаться не было ни малейшего желания. Но М. уже успел сложить в раздевалке купальный халат и очки и, повязавшись полотенцем поверх купальной шапочки, стал осторожно входить в воду.

– Ты что, собираешься купаться?

– А чего ради мы пришли?

М. вошёл в воду по пояс, несколько раз окунулся и повернул ко мне улыбающееся загорелое лицо.

– Давай и ты лезь.

– Не хочется.

– Ну да, была бы здесь «хохотушка», полез бы, наверно.

– Ну что ты глупости болтаешь.

«Хохотушкой» мы прозвали пятнадцати-шестнадцатилетнюю школьницу, с которой обменивались здесь приветствиями. Девушка не отличалась особой красотой, но была свежей, точно молодое деревце. Однажды после полудня дней десять назад мы вылезли из воды и лежали на горячем песке. Она быстро шла в нашу сторону, мокрая, с доской в руках. Неожиданно увидев, что мы лежим у неё под ногами, она, сверкнув зубами, рассмеялась. Когда она прошла, М. повернулся ко мне с улыбкой: «А она заразительно хохочет». С тех пор мы и прозвали её «хохотушка».

– Значит, не полезешь?

– Ни за что не полезу.

– У, эгоист!

М., то и дело окунаясь, заходил всё дальше в море. Не обращая на него внимания, я начал взбираться на небольшую дюну чуть в сторону от раздевалки. Потом, подложив под себя взятые напрокат гэта, решил закурить. Но сильные порывы ветра никак не давали поднести зажжённую спичку к папиросе.

– Эй!

Я не заметил, что М. успел вернуться и, стоя у самого берега, что-то кричит мне. Но из-за беспрерывного шума волн я не разобрал, что он кричит.

– Ну, что такое?

Не успел я это сказать, как М. уже в накинутом на плечи купальном халате опустился рядом со мной.

– Подумай только, медуза обожгла.

Несколько дней назад в море неожиданно стало как будто больше медуз. В самом деле, третьего дня утром у меня по левому плечу и предплечью протянулся след, как от иглы.

– Что обожгла?

– Шею. Обожгла-таки. Обернулся, а там плавает несколько штук.

– Потому-то я и не полез в воду.

– Ври больше… Но купанье, в общем, кончилось.

Побережье, насколько хватало глаз, кроме тех мест, где на берег были выброшены водоросли, клубилось в лучах солнца. Лишь изредка по нему пробегала тень облака. С папиросами в зубах мы молча наблюдали за волнами, накатывающимися на песок.

– Ну как, решился ты занять должность преподавателя?

– Пока нет. А ты?

– Я? Я… – М. хотел что-то сказать, но в это время нас вспугнул неожиданный смех и топот ног. Это были две девушки-ровесницы в купальных костюмах и шапочках. Они бежали прямо к берегу, нарочно проскочив совсем рядом с нами. Провожая глазами их спины, их гибкие спины, одну в ярко-красном, другую в полосатом, точно тигр, чёрно-жёлтом купальнике, мы, будто сговорившись, улыбнулись.

– Смотри, эти девушки тоже ещё не вернулись в город.

В шутливом тоне М. крылось некоторое волнение.

– Может, ещё разочек влезешь в воду?

– Если бы она была одна, стоило бы лезть. А то с ней Зингез…

Как и «хохотушке», этой, в чёрно-жёлтом купальнике, мы тоже дали прозвище – «Зингез». «Зингез» означало чувственное (sinnlich) лицо (gesicht). Мы оба не питали к ней никакой симпатии. К другой девушке тоже… Впрочем, к другой девушке М. проявлял некоторый интерес. Больше того, он даже настаивал, чтобы ему были созданы условия: «Ты давай с Зингез. А я с той».

– Хорошо, что ты это понимаешь!

– Нет, ужасно обидно.

Девушки, взявшись за руки, уже выходили на мелкое место. Брызги волн беспрерывно липли к их ногам. Точно боясь намокнуть, девушки каждый раз подпрыгивали. Их игра казалась такой весёлой, что диссонировала с опустевшим, окутанным последним теплом взморьем. В своей прелести они скорее походили не на людей, а на мотыльков. Слушая их смех, доносимый ветром, мы некоторое время смотрели на удалявшиеся от берега фигурки.

– Удивительно смелые, а?

– Ещё идут.

– Уже… Нет, ещё идут.

Они уже давно не держались за руки и шли в море каждая в отдельности.

Одна из девушек – та, что в ярко-красном купальнике, – двигалась особенно решительно. Не успели мы оглянуться, как она зашла в воду по грудь и стала что-то пронзительно кричать, подзывая подругу. Даже издали было видно её смеющееся лицо, прикрытое до бровей купальной шапочкой.

– Кажется, медуза?

– Может, и медуза.

Но они заходили всё дальше и дальше в море и наконец поплыли.

Вскоре стали видны лишь купальные шапочки. Только тогда наконец мы поднялись с песка. И, почти не переговариваясь (мы изрядно проголодались), не спеша пошли домой.

3

…Вечер был по-осеннему прохладный. Покончив с ужином, мы вдвоём, прихватив нашего приятеля X., приехавшего погостить домой, в этот городок, и с N. – молодым хозяином гостиницы, снова пошли к морю. Пошли мы вчетвером не для того, чтобы погулять вместе. Каждый направлялся по своим делам: X. – навестить дядю в деревне S., N. – заказать у плетельщика из той же деревни корзины для кур.

Дорога в деревню S., которая шла по побережью, огибала высокую дюну и сворачивала в противоположную сторону от пляжа. Море спряталось за дюной, и шум волн едва доносился. Но росшие повсюду кустики травы, выбросив чёрные метёлочки, не умолкая шелестели на ветру, дувшем с моря.

– В этом краю, кажется, растёт морской рис… N.-сан, как здесь называют эту траву?

Я сорвал травинку и протянул её N., одетому в короткое летнее кимоно.

– Нет, вроде бы не спорыш… Как же она называется? Х.-сан, наверно, знает. Он местный, не то что я.

Мы тоже слышали, что N. приехал сюда из Токио зятем. Кроме того, мы ещё слышали, что его жена-наследница как будто летом прошлого года, родив мальчика, ушла из дому.

– И в рыбе Х.-сан смыслит куда лучше, чем я.

– Вот как, Х.-сан такой учёный? А я думал, он знает толк лишь в фехтовании.

X., хотя N. так говорил о нём, лишь весело улыбался, продолжая тащить палку для лука.

– М.-сан, вы тоже, наверно, чем-нибудь занимаетесь.

– Я? Я, это… я только плаваю.

Закурив, N. стал рассказывать о биржевом маклере из Токио, которого в прошлом году во время купанья укусила маленькая рыбёшка. Этот маклер, что бы ему кто ни говорил, упорно доказывал, что нет, его укусила не эта рыбёшка, а совершенно точно – морская змея.

– А морские змеи в самом деле существуют?

На этот вопрос ответил лишь один человек – высокого роста, в панаме. Это был X.

– Морские змеи? Морские змеи и правда водятся в нашем море.

– И в это время тоже попадаются?

– Ну, ещё бы, хотя редко.

Мы, все четверо, рассмеялись. Тут нам повстречались двое ловцов нагарами (нагарами – один из видов моллюсков), тащивших корзины для рыбы. Оба они были крепкого сложения, в красных фундоси. Тела их блестели от воды, но вид был грустный, скорее даже жалкий. Поравнявшись с ними, N. коротко ответил на их приветствие и сказал:

– В баньку бы сейчас.

– Занятию их не позавидуешь.

Мне показалось, что я ни за что не смог бы стать ловцом нагарами.

– Да, никак не позавидуешь. Ведь им приходится далеко заплывать, а сколько раз нырять на дно…

– А если к фарватеру унесёт, ни за что не спастись.

Размахивая палкой, X. рассказывал о разных фарватерах. Большой фарватер начинается в полутора ри от берега и тянется в открытое море… Об этом мы тоже поговорили.

– Постойте, Х.-сан, когда же это было? Помните, прошёл слух, будто появился призрак ловца нагарами.

– Осенью прошлого… нет, позапрошлого года.

– На самом деле появился?

X. рассмеялся.

– Да нет, никакой призрак не появлялся. Просто неподалёку от моря, у горы, есть кладбище, а тут ещё всплыл скрюченный, как креветка, утопленник – ловец нагарами, вот и пошли слухи, и хотя вначале никто всерьёз их не принимал, но тем не менее остался неприятный осадок – это уж я точно знаю. Вдобавок однажды вечером на кладбище выследили человека в унтер-офицерской форме и решили, что это и есть призрак. Хотели было его поймать, но не удалось. Там оказалась только девушка из весёлого дома, которая была обручена с погибшим ловцом нагарами. Рассказывали, что временами слышится голос, который зовёт кого-то, и мелькают огоньки, – ну и началась паника.

– И что же, эта девушка ходила туда нарочно, чтобы пугать людей?

– Да, ежедневно примерно в двенадцать часов ночи она приходила к могиле ловца нагарами и скорбно стояла там.

X. старался рассказывать с юмором, но никто не смеялся. Больше того, все без видимой причины притихли и молча продолжали свой путь.

– Хватит, пора возвращаться.

Когда М. сказал это, мы шли по безлюдному берегу, ветер утих. Было ещё достаточно светло, чтобы на бескрайнем прибрежном песке можно было увидеть следы ржанок. Но море, пенясь каждый раз, когда волны, накатываясь на берег, прочерчивали полукружья, становилось всё темнее и темнее.

– Ну что ж, прощайте.

– До свидания.

Расставшись с X. и N., мы не торопясь возвратились с побережья, где стало прохладно. На побережье, мешаясь с шумом волн, ударявшихся о берег, до нас временами доносились чистые голоса цикад. Это были цикады, стрекотавшие в сосновом лесу по меньшей мере в трех тё отсюда.

– Послушай, М.!

Я отстал и шёл в пяти-шести шагах позади М.

– Что такое?

– Может, и нам податься в Токио?

– Да, неплохо бы.

И М. стал весело насвистывать «Типеррэри».