Текст книги "Молодой Сталин"

Глава 5
Поэт и духовенство

Шестнадцатилетний подросток из Гори, привыкший к свободе, дракам на улице и походам на Гориджвари, теперь практически все время сидел взаперти в заведении, которое больше напоминало самые строгие закрытые школы Англии XIX века, чем духовную академию. Общие спальни, обиды, сносимые от старших товарищей, нередкие случаи содомии, жестокие ханжи-учителя, долгие часы в карцере – все это превращало жизнь в семинарии в кавказское подобие “Школьных лет Тома Брауна”[33]33
  Роман английского прозаика Томаса Хьюза (1857). – Прим. перев.


[Закрыть].

Вместе со Сталиным в семинарию поступило несколько горийских друзей – среди них Иосиф Иремашвили и Петр Капанадзе. Эти провинциальные мальчики, некоторые не богаче Сосо, оказались в окружении “высокомерных сыновей богатых родителей”[34]34
  В основном в семинаристы шли дети мелких дворян, обедневшей знати и священников. Это были отпрыски не самых богатых семей – но гораздо благополучнее Сталина. Сын начальника горийской полиции Давришеви и другие мальчики из обеспеченных семей, например будущий соратник Сталина Каменев, посещали Тифлисскую мужскую гимназию. Детей богача Эгнаташвили, Васо и Сашу, отправили учиться в Москву. В годы власти Сталина на семинарии висела мемориальная доска: “Великий Сталин – вождь ВКП(б) и мирового пролетариата – жил и учился здесь, в бывшей духовной семинарии, с 1 сентября 1894 г. по 29 мая 1899 г., руководя нелегальными рабочими кружками гор. Тбилиси”.


[Закрыть]. “Мы чувствовали себя избранными”, – писал Иремашвили, потому что семинария была “истоком интеллектуальной жизни Грузии; ее исторические корни лежали, казалось, в идеальной культуре”.

Сосо и 600 других будущих священников жили в четырехэтажном неоклассическом здании семинарии с величественными белыми колоннами. Сталин ночевал в спальне на верхнем этаже, в ней стояло двадцать-тридцать кроватей. На других этажах располагалась домовая церковь, классы и трапезная. Колокола звоном отсчитывали время; Сосо просыпался в семь утра, облачался в стихарь, затем шел на молитву в церковь; далее пил чай и приступал к занятиям. Дежурный ученик читал молитву. Занятия длились до двух. В три был обед, затем полтора часа свободного времени перед перекличкой, после которой выходить на улицу запрещалось. В восемь вечера после вечерней молитвы следовал ужин, дальше семинаристы готовили уроки и в десять ложились спать. По выходным – бесконечные богослужения: три или четыре часа на одном месте, переминаясь с ноги на ногу, под неусыпными пронизывающими взглядами монахов. Правда, между тремя и пятью часами дня мальчиков выпускали на улицу.

Семинарии в Российской империи, как пишет Троцкий, “славились ужасающей дикостью нравов, средневековой педагогикой и кулачным правом… <…> Все пороки, осуждаемые Священным писанием, процветали в этих рассадниках благочестия”. Тифлисская семинария, которую прозвали “каменным мешком”, была хуже многих. “Жизнь в школе была печальна и монотонна”, как писал один ее выпускник. “Мы чувствовали себя арестантами”.

К моменту поступления Сталина над двадцатью тремя семинарскими учителями начальствовала мрачная троица: ректор – архимандрит Серафим, его помощник инспектор Гермоген и самый ненавистный – отец Димитрий, единственный грузин среди названных, по рождению – князь Давид Абашидзе. Этот Абашидзе, вкоре повышенный до инспектора, был толстым смуглолицым педантом; сам себя он называл “смиренным и недостойным рабом Божиим и слугой царя”.

Монахи были полны решимости выбить из гордых грузинских юношей все грузинское. Грузинская литература была строжайше запрещена – впрочем, как и все русские авторы, публиковавшиеся после Пушкина, в том числе Толстой, Достоевский и Тургенев. В обязанности двух инспекторов входило неусыпное наблюдение за учениками. Все наказания и плохие отметки записывались в школьный журнал. Вскоре исключение из семинарии – “волчий билет” – превратилось в своеобразный знак почета.

Отец Абашидзе завел среди учеников шпионов; очень часто можно было видеть, как он крадется на цыпочках по семинарским коридором или совершает мелодраматические набеги на спальни, надеясь застать учеников за чтением запрещенных книг, онанизмом или руганью. Сталин, умевший придумывать хлесткие прозвища, вскоре окрестил этого гротескного персонажа Черным Пятном. Поначалу наводивший ужас, этот человек в конце концов оказался смешон, как бывают смешны только самые безумные из педагогов-зануд.

Сталин знал все о знаменитых семинарских восстаниях от своего старшего товарища Ладо. Несколькими годами ранее, в 1885-м, семинарист побил ректора за то, что тот сказал: “Грузинский – собачий язык”. На следующий год ректора закололи кинжалом – такой судьбы удавалось избежать даже самым жестоким английским школьным директорам.

Семинарии стоит приписать одну заслугу: она выпестовала для русской революции самых непримиримых радикалов. “В особенности Тифлисская духовная семинария стала гнездом всех недовольств, имевших место среди грузинской учащейся молодежи”, – писал еще один семинарист, товарищ Сталина Филипп Махарадзе. “Каменный мешок” стал буквально интернатом для революционеров.

Поначалу Сталин был “спокойным, внимательным, скромным и застенчивым”, как вспоминает один его однокашник. Другой заметил, что недавний задавака и глава шайки “стал задумчивым и, казалось, замкнутым”, у него “прошла любовь к играм и забавам детства”. Переменчивый Сосо проводил переоценку ценностей, превращался в застенчивого романтического поэта – но кроме того, всерьез учился: экзамены первого года он сдал на отлично и показал восьмой результат в классе. В 1894–1895 годах он получал одни пятерки по грузинскому пению и русскому языку, четверки и пятерки за знание Священного писания. Он был образцовым учеником и отличником по поведению.

Будучи стеснен “бедственными” обстоятельствами, он регулярно должен был “припадать к стопам” ректора, умоляя о предоставлении финансовых льгот[35]35
  “Его высокопреподобию, ректору Тифлисской православной духовной семинарии, о. архимандриту Серафиму ученика II класса оной же семинарии Иосифа Джугашвили прошение: Вашему высокопреподобию известно, в каком бедственном положении находится мать моя, на попечении которой нахожусь я (отец мой уже три года не оказывает мне отцовского попечения в наказание того, что я не по его желанию продолжил образование)… <…> Почему я вторично припадаю к стопам Вашего высокопреподобия и прошу покорнейше оказать мне помощь принятием меня на полный казенный счет… Иосиф Джугашвили, 1895 года 25 августа”.


[Закрыть]. Он зарабатывал карманные деньги (пять рублей, как вспоминал позднее) тем, что пел в хоре. Он был “первым тенором в правом полухории” – то есть ключевым солистом – и часто выступал в Театре оперы.

Кеке приехала с ним в Тифлис и на несколько недель осталась в городе, чтобы помочь сыну обосноваться. Она шила и подавала еду в семинарии – конечно, Сталин этого стеснялся и, возможно, поэтому сначала был замкнут. Сочтя свой долг исполненным, она вернулась в Гори. С этого времени и до ее смерти через сорок лет Сталин писал матери, в том числе из ссылки, с исправным постоянством (особенно когда ему нужны были деньги или одежда), но все больше от нее отдаляясь. Он никогда по-настоящему не вернулся к матери; от нее он унаследовал огромную энергию и острый язык, но саму ее выносить не мог¹.

Бесо, живший где-то в Тифлисе, каким-то образом напал на след Сосо и решил, что тот обеспечит ему деньги на выпивку. Он явился к ректору семинарии и потребовал отдать ему сына: “Исключите его, он должен заботиться обо мне!” Сталина это “не тронуло”: он хотел облегчить “страдания Бесо и подобных ему”, но отец внушал ему отвращение.

Сталин вспоминал, что однажды к нему пришел сторож и рассказал, что у входа его ждет отец. Сосо спустился вниз и увидел Бесо. Тот даже не спросил сына, как он поживает, и стал упрекать его, что он совсем забыл отца. Бесо сообщил, что уезжает работать в другой город.

– Откуда я возьму деньги, чтобы тебе помочь? – ответил Сталин.

– Замолчи! – крикнул Бесо. – Дай мне хотя бы три рубля, не будь таким же подлым, как твоя мать!

Сосо попросил его не кричать и пригрозил позвать сторожа, если отец немедленно не уйдет. Угроза подействовала – отец ретировался на улицу, что-то сердито бормоча².

На каникулы Сосо отправлялся в Гори, чтобы навестить не чаявшую в нем души Кеке. Даже “хотя у него уже начинала расти борода, он жался ко мне, как пятилетний”. Но гораздо больше времени он проводил со своим богатым другом, хромым Михой Давиташвили в деревне Цроми. Вернувшись в семинарию, Сталин начал успевать еще лучше и показал пятый результат в классе. И еще он начал всерьез писать стихи.

В конце учебного года Сосо отнес свои стихотворения в редакцию знаменитой газеты “Иверия”, где его принял величайший поэт Грузии – князь Илья Чавчавадзе. Это был националист-романтик, убежденный, что Грузия должна быть аграрной страной, а управлять ею должна просвещенная аристократия.

Стихи произвели на князя впечатление: он показал рукопись подростка редакторам. Он отобрал для публикации пять стихотворений – неплохое достижение. Чавчавадзе называл Сталина “юношей со взором горящим”[36]36
  Вероятнее всего, на самом деле Чавчавадзе не называл так Сталина: Монтефиоре ссылается на статью Льва Котюкова “Забытый поэт Иосиф Сталин” (Завтра. 1994. № 41 (46), где говорится: “Живой классик грузинской литературы Илья Чавчавадзе выделил Иосифа Джугашвили из сонма юношей “со взором горящим”. Таким образом, Котюков цитирует знаменитое стихотворение Валерия Брюсова “Юному поэту” (“Юноша бледный со взором горящим…”), написанное в 1896 году, то есть на год позже публикации сталинских стихотворений в “Иверии”. – Прим. перев.


[Закрыть]. В Грузии Сталиным восхищались как поэтом, прежде чем он стал знаменит как революционер³.

Глава 6
“Юноша бледный со взором горящим”

Грузины считали свою страну угнетенным царством рыцарей и поэтов. Стихотворения Сталина в “Иверии”, напечатанные под псевдонимом Сосело, получили известность и стали пусть не первостепенной, но классикой: они публиковались в антологиях грузинской поэзии до того, как кто-либо узнал имя Сталин. В 1916 году первое стихотворение Сталина “Утро” было включено в “Дэда эна”, сборник-букварь для детей, выходивший с 1912 по 1960 год. Оно сохранялось и в последующих изданиях, иногда приписываемое Сталину, иногда нет, вплоть до времен Брежнева.

Теперь у Сталина был подростковый тенор, и говорили, что с его голосом он мог профессионально заниматься пением. Поэзия – еще один талант, который мог бы направить его на другой путь и увести от политики и кровопролития. “Можно лишь пожалеть – и не только по политическим соображениям – о том, что Сталин предпочел революционную деятельность поэзии”, – считает профессор Дональд Рейфилд, переведший стихи Сталина на английский. Их романтическая образность вторична, но прелесть этих стихов – в утонченности и чистоте ритма и языка.

Размер и рифмовка стихотворения “Утро” прекрасно выдержаны, но похвалы Сталину снискала изысканная и не по годам зрелая работа с персидскими, византийскими и грузинскими мотивами. “Неудивительно, что патриарх грузинской литературы и общественной мысли Илья Чавчавадзе охотно согласился напечатать “Утро” и по меньшей мере еще четыре стихотворения”, – пишет Рейфилд.

Следующее стихотворение Сосело, восторженная ода “Луне”, говорит о поэте еще больше. В мире горных ледников, где правит божественное провидение, неистовый и угнетенный изгой стремится к священному лунному свету. В третьем стихотворении Сталин разрабатывает “контраст между буйством природы и человека с одной стороны и гармоничностью птиц, музыки, певцов-поэтов – с другой”.

Четвертое стихотворение наиболее красноречиво. Сталин создает образ пророка, гонимого в своем отечестве, странствующего поэта, которому подносит чашу с ядом его собственный народ. Семнадцатилетний Сталин уже рисует себе “маниакальный” мир, где “великих пророков ожидает лишь травля и убийство”. Если в каком-то стихотворении Сталина “есть avis au lecteur” (“предупреждение читателю”), полагает Рейфилд, то уж точно в этом.

Пятое стихотворение Сталина, посвященное любимому поэту грузин, князю Рафаэлю Эристави[37]37
  Сталин был знатоком грузинской поэзии. Он любил Эристави; Чавчавадзе был для него “большим писателем”, который “сыграл большую роль в грузинском освободительном движении”; об Акакии Церетели он говорил: “Лирика Акакия… красива, душевна и музыкальна. Не напрасно наше поколение называло его грузинским соловьем… Мое поколение с удовольствием изучало стихи Акакия Церетели”. Но Сталин оценивал этих поэтов и с политической точки зрения: он говорил, что Церетели писал “прекрасные стихи, но идеологически незрелые и провинциальные”. Сталин был не единственным поэтом, подавшимся в большевики: в то же самое время в одесской школе молодой Лев Бронштейн, будущий Троцкий, тоже писал стихи. Троцкий далеко превзошел Сталина как писатель, но не как поэт. Если бы кто-нибудь из коллег Сталина посвятил стихотворение князю, это использовалось бы против него в годы Террора. В 1949 году, к официальному семидесятилетнему юбилею Сталина, Берия тайно заказал лучшим переводчикам поэзии, в том числе Борису Пастернаку и Арсению Тарковскому, перевести стихотворения Сталина на русский язык. Им не сообщалось, кто автор, но один из поэтов решил, что стихи “тянут на Сталинскую премию 1-й степени”; возможно, переводчики угадали имя молодого стихотворца. В разгар работы они получили строгий приказ прекратить перевод – несомненно, он исходил от самого Сталина.


[Закрыть], принесло ему наряду с “Утром” наибольшую поэтическую славу. Именно оно заставило сталинского “инсайдера” в Госбанке подсказать Сталину, когда устроить ограбление на Эриванской площади. Это стихотворение удостоилось включения в сборник к юбилею Эристави в 1899 году. Здесь упоминаются и струны лиры, и жатва крестьянским серпом.

Последнее стихотворение, “Старец Ниника”, появившееся в социалистическом еженедельнике “Квали” (“Плуг”), сочувственно описывает старого героя, который “внукам сказки говорит”. Это идеализированный образ грузина вроде самого Сталина в старости, который сидел на веранде у Черного моря и потчевал молодежь рассказами о своих приключениях.

Ранние стихи Сталина объясняют его навязчивый, разрушительный интерес к литературе в бытность диктатором, а также почтение – и ревность – к блестящим поэтам, таким как Осип Мандельштам и Борис Пастернак. Суждения этого “кремлевского горца” о литературе и влияние на нее, были, по словам Мандельштама из его знаменитого скабрезного антисталинского стихотворения, “как пудовые гири”; “его толстые пальцы, как черви, жирны”. Но, как ни странно, за обликом хвастливого грубияна и тупоумного филистера скрывался классически образованный литератор с неожиданными познаниями. Мандельштам был прав, когда говорил: “Поэзию уважают только у нас – за нее убивают”.

Бывший романтический поэт презирал и искоренял модернизм, но благоволил собственному, исковерканному варианту романтизма – социалистическому реализму. Он знал наизусть Некрасова и Пушкина, читал в переводе Гете и Шекспира, цитировал Уолта Уитмена. Он без конца говорил о грузинских поэтах, которых читал в детстве, и сам помогал редактировать русский перевод “Витязя в тигровой шкуре” Руставели: он перевел несколько строф и скромно спросил, подойдет ли его перевод.

Сталин уважал художественный талант и предпочитал убивать скорее партийных писак, чем великих поэтов. Поэтому после ареста Мандельштама Сталин приказал: “Изолировать, но сохранить”. Он “сохранил” большинство своих гениев, например Шостаковича, Булгакова и Эйзенштейна; он то звонил им и подбадривал их, то обличал и доводил до нищеты. Однажды такая телефонная молния с Олимпа застала врасплох Пастернака. Сталин спрашивал о Мандельштаме: “Но ведь он же мастер, мастер?” Трагедия Мандельштама была предопределена не только его самоубийственным решением высмеять Сталина в стихах – то есть теми средствами, которыми сам диктатор передавал свои детские мечтания, – но и тем, что Пастернак не сумел подтвердить, что его коллега – мастер. Мандельштам не был приговорен к смерти, но не был и “сохранен”, погибнув на пути в ад ГУЛАГа. А вот Пастернака Сталин “сохранил”: “Оставьте этого небожителя в покое”.

Семнадцатилетний поэт-семинарист никогда не признавался, что именно он – автор своих стихов. Но позже он сказал другу: “Я потерял интерес к сочинению стихов, потому что это требует всего внимания человека, дьявольского терпения. А я в те дни был как ртуть”. Ртуть революции и конспирации, которая теперь просочилась в души тифлисской молодежи – и в семинарию¹.

С белых ступеней “каменного мешка” Сосо видел оживленные, но опасные персидские и армянские базары вокруг Эриванской площади, “сеть узких улочек и аллей” с “открытыми мастерскими ювелиров и оружейников; прилавки кондитеров и пекарей, у которых в больших глиняных печах лежат плоские караваи… сапожники выставляют цветастые туфли… магазины виноторговцев, где вино хранится в бурдюках из бараньей или бычьей кожи шерстью внутрь”[38]38
  “Беглый осмотр города, особенно если с вами дамы, лучше всего делать в экипаже, – рекомендует Бедекер. – Общественная безопасность здесь обеспечивается не лучшим образом; не стоит путешествовать в одиночку или показывать крупные суммы денег (о разрешении на ношение револьвера см. выше). Рекомендуем внимательно следить за своими вещами, поскольку местные жители не считают зазорным присваивать то, что плохо лежит”. Бедекер прибавляет, что даже рекомендательные письма от наместника или к местным князьям не слишком полезны “в неприятных ситуациях, которые могут возникнуть: успешно разрешить их можно лишь с помощью твердого и рассудительного поведения” – и, возможно, упомянутого револьвера.


[Закрыть]. Головинский бульвар почти не уступал парижским улицам; остальная часть города больше напоминала “Лиму или Бомбей”.

“Улицы, – сообщает путеводитель Бедекера, – в основном наклонные и столь узкие, что на них не могут разойтись два экипажа; дома, по большей части украшенные балконами, стоят один над другим на горном склоне, как ступени лестницы. От рассвета до заката улицы запружены самыми разнообразными людьми и животными… Здесь можно встретить грузинских зеленщиков с большими деревянными подносами на головах; персов в длинных кафтанах и высоких черных меховых шапках (часто у них выкрашены хной волосы и ногти); татарского сеида и муллу в развевающихся одеяниях, зеленых и белых тюрбанах; представителей горских племен в красивых черкесках и мохнатых меховых шапках… магометанок в чадрах… и лошадей, везущих бурдюки с водой, а ведут их ярко одетые погонщики”.

Город горячих серных источников (и знаменитых серных бань) был построен на склонах Святой горы и на берегах Куры, под грузинской церковью с остроконечным куполом и мрачными башнями Метехской крепости-тюрьмы, которую Иремашвили называл тифлисской Бастилией. Над мощеными тропинками Святой горы возвышалась величественная церковь – теперь там, среди поэтов и князей, похоронена Кеке.

В Тифлисе жило 160 000 человек: тридцать процентов русских, тридцать процентов армян и двадцать шесть процентов грузин; остаток составляли евреи, персы и татары. В городе выходило шесть армянских газет, пять русских и четыре грузинских. Тифлисские рабочие по большей части трудились в железнодорожном депо и небольших мастерских; богатство и власть здесь были у армянских магнатов, грузинских князей и русских чиновников и генералов, приближенных ко двору императорского наместника. Водоносы Тифлиса были рачинцами, из области западнее, каменщики – греками, портные – евреями, банщики – персами. Это была “каша из людей и животных, бараньих шапок и бритых голов, фесок и остроконечных колпаков… лошадей и мулов, верблюдов и собак… Крики, грохот, смех, ругань, толкотня, песни… <раздаются> в раскаленном воздухе”.

В этом многонациональном городе с театрами, гостиницами, караван-сараем, базарами и притонами уже кипели грузинский национализм и интернациональный марксизм. Они начинали проникать и в закрытые галереи семинарии².

Сосо и еще одного ученика, Сеида Девдориани, переместили из общей спальни в комнату поменьше – из-за слабого здоровья. Девдориани был постарше и уже состоял в тайном кружке, где юноши читали запрещенную социалистическую литературу. “Я предложил ему присоединиться к нам – он с большой радостью согласился”, – рассказывает Девдориани. Там Сталин встретил и своих друзей из Гори – Иремашвили и Давиташвили.

Сначала они читали не подстрекательские марксистские работы, а безобидные книги, запрещенные в семинарии. Мальчики нелегально стали членами книжного клуба “Дешевая библиотека” и брали книги из магазина, владельцем которого был бывший народник Имедашвили. “Помните маленький книжный магазин? – писал он позднее всесильному Сталину. – Как мы думали и шептались в нем о великих неразрешимых вопросах!” Сталин открыл для себя романы Виктора Гюго, особенно “Девяносто третий год”. Герой этого романа, Симурден, революционер-священник, станет для Сталина одним из образцов для подражания[39]39
  Гюго так писал о Симурдене: “Никто ни разу не видел, чтобы глаза его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для священника в революции нет середины… он или гнусен, или велик. Симурден был велик, но это величие замкнулось в себе”, “Симурден был совестью… ничем не запятнанной, но суровой” (пер. Н. Жарковой).


[Закрыть]. Но Гюго монахи строго запрещали.

По ночам Черное Пятно ходил по коридорам, проверяя, погашены ли огни и не читает ли кто (и не предается ли другим порокам). Как только он уходил, ученики зажигали свечи и возвращались к чтению. Сосо обычно “слишком усердствовал и почти не спал, выглядел сонным и больным. Когда он начинал кашлять”, Иремашвили “брал у него из рук книгу и задувал свечу”.

Инспектор Гермоген поймал Сталина за чтением “Девяносто третьего года” и приказал наказать его “продолжительным карцером”. Затем еще один священник-шпик обнаружил у него другую книгу Гюго: “Джугашвили… оказывается, имеет абонементный лист из “Дешевой библиотеки”, книгами из которой он и пользуется. Сегодня я конфисковал у него сочинение В. Гюго “Труженики моря”, где и нашел названный лист. Помощник инспектора С. Мураховский”. Гермоген отметил: “Мною был уже предупрежден по поводу посторонней книги “Девяносто третий год” В. Гюго”.

На молодого Сталина еще большее влияние оказывали русские писатели, будоражившие радикальную молодежь: стихотворения Николая Некрасова и роман Чернышевского “Что делать?”. Его герой Рахметов был для Сталина образцом несгибаемого аскета-революционера. Как и Рахметов, Сталин считал себя “особенным человеком”.

Вскоре Сталина поймали за еще одной запрещенной книгой “на церковной лестнице” – за это он получил “по распоряжению ректора продолжительный карцер и строгое предупреждение”. Он “обожал Золя” – его любимым “парижским” романом был “Жерминаль”. Он читал Шиллера, Мопассана, Бальзака и “Ярмарку тщеславия” Теккерея в переводе, Платона – в оригинале, по-гречески, историю России и Франции; этими книгами он делился с другими учениками. Он очень любил Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Чехова, чьи произведения запоминал и “мог на память цитировать”. Он восхищался Толстым, но ему “наскучивало его христианство” – позже на полях толстовских рассуждений об искуплении грехов и спасении он написал: “Ха-ха!” Он испещрил заметками шедевр Достоевского о революционном заговоре и предательстве – “Бесы”. Эти тома проносились контрабандой, прятались под стихарями семинаристов. Сталин потом шутил, что некоторые книги он “экспроприировал” – украл – ради дела революции³.

Гюго был не единственным писателем, изменившим жизнь Сталина. Еще один романист изменил его имя. Он прочел запрещенный роман Александра Казбеги “Отцеубийца”, где был выведен классический кавказский разбойник-герой по прозвищу Коба. “На меня и Сосо производили впечатление грузинские произведения, которые прославляли борьбу грузин за свободу”, – пишет Иремашвили. В романе Коба сражался с русскими, жертвуя всем ради своей жены и своей родины, а затем обрушивая на врагов страшную месть.

“Коба стал для Сосо богом, смыслом его жизни, – рассказывает Иремашвили. Он хотел бы стать вторым Кобой. <…> Сосо начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Сосо сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой”. Это имя многое значило для Сталина: отмщение кавказских горцев, жестокость разбойников, одержимость верностью и предательством, готовность пожертвовать личностью и семьей ради великой цели. Он и до этого любил имя Коба: так, сокращенно от Якова, звали его “приемного отца” Эгнаташвили. Имя Коба стало его излюбленным революционным псевдонимом и прозвищем. Но близкие по-прежнему называли его Сосо⁴.

Его стихи уже появлялись в газетах, но в семнадцать лет, осенью 1896-го, Сталин начал терять интерес к духовному образованию и даже к поэзии. По успеваемости он переместился с пятого на шестнадцатое место.

После отбоя ученики, высматривая, не идет ли страшный инспектор, полушепотом, но жарко спорили о великих вопросах бытия. Семидесятилетний диктатор Сталин со смехом вспоминал эти споры. “Я стал атеистом в первом классе семинарии”, – говорил он. У него случались споры с однокашниками, например с набожным другом Симоном Натрошвили. Но, какое-то время поразмыслив, Натрошвили “пришел ко мне и признал, что ошибался”. Сталин слушал это с удовольствием, пока Симон не сказал: “Если Бог есть, то есть и ад. А там всегда горит адский огонь. Кто же найдет довольно дров, чтобы адский огонь горел? Они должны быть бесконечными, а разве бывают бесконечные дрова?” Сталин вспоминал: “Я захохотал! Я думал, что Симон пришел к своим выводам с помощью логики, а на самом деле он стал атеистом, потому что боялся, что в аду не хватит дров!”

От простого сочувствия революционным идеям Сосо двигался к открытому бунту. Приблизительно в это время его дядю Сандала, брата Кеке, убили полицейские. Сталин никогда об этом не говорил, но наверняка это сыграло свою роль.

Сталин быстро – “как ртуть” – от французских прозаиков перешел к самому Марксу: за пять копеек семинаристы одолжили “Капитал” на две недели⁵. Он пытался изучать немецкий, чтобы читать Маркса и Энгельса в оригинале, и английский – у него был экземпляр “Борьбы английских рабочих за свободу”[40]40
  Вероятно, имеется в виду книга Б. Н. Кричевского (1894). – Прим. перев.


[Закрыть]. Так начинались его попытки выучить иностранные языки, особенно немецкий и английский, – они продлятся всю его жизнь[41]41
  Молодые марксисты вручную переписывали Маркса и распространяли копии. Когда горийский друг Сталина Котэ Хаханашвили пришел домой с томами Маркса, Сталин одолжил их у него, но возвращать отказался: “Зачем они тебе? Они уже прошли через много рук, люди по ним учатся”. Таким же образом он присвоил учебник по немецкому. Но по-английски и по-немецки он так никогда и не заговорил как следует: даже в начале 1930-х он просил свою жену Надежду прислать ему учебник английского, чтобы он мог заниматься по нему в отпуске.


[Закрыть].

Вскоре Сталин и Иремашвили начали потихоньку выбираться из семинарии под покровом ночи. В маленьких лачугах на склонах Святой горы проходили их первые встречи с настоящими рабочими – железнодорожниками. Из этой первой искры конспирации разгорелся огонь, которому не суждено было погаснуть.

Сталину наскучили благопристойные просветительские дискуссии в семинарском клубе Девдориани: он хотел, чтобы кружок перешел к активным действиям. Девдориани сопротивлялся, поэтому Сталин начал бороться с ним и основывать собственный кружок⁶.

Впрочем, они оставались друзьями: рождественские каникулы 1896 года Сосо провел в деревне Девдориани. Возможно, Сталин – он всегда умел дозировать дружелюбие и вскоре научился ловко злоупотреблять гостеприимством – откладывал окончательный разрыв, чтобы ему было где остановиться на каникулах. По дороге товарищи заехали к Кеке, которая жила в “маленькой хижине”. Девдориани заметил, что в ней было множество клопов.

– Это я виновата, сынок, что у нас на столе нет вина, – сказала Кеке за ужином.

– И я виноват, – ответил Сталин.

– Надеюсь, клопы вам ночью не мешали? – спросила она у Девдориани.

– Я ничего такого не заметил, – из вежливости солгал тот.

– Отлично он их заметил, – сообщил Сталин своей бедной матери. – Всю ночь вертелся и сучил ногами.

От Кеке не укрылось, что Сосо сторонился ее и старался говорить как можно меньше.

Вернувшись в семинарию в 1897 году, Сталин порвал с Девдориани. “Серьезную и не всегда безобидную вражду… обычно сеял Коба, – вспоминает Иремашвили, оставшийся на стороне Девдориани. – Коба считал, что рожден быть лидером, и не терпел никакой критики. Образовалось две партии – одна за Кобу, вторая против”. Такая ситуация повторялась всю его жизнь. Он нашел наставника поавторитетнее: вновь сблизился с вдохновлявшим его Ладо Кецховели из Гори – того успели выгнать и из Тифлисской, и из Киевской семинарии, арестовали и теперь отпустили. Сосо никого так не уважал, как Ладо.

Его наставник познакомил своего младшего друга с пламенным черноглазым Сильвестром Джибладзе, Сильвой, тем самым легендарным семинаристом, что избил ректора. В 1892 году Джибладзе вместе с элегантным аристократом Ноем Жорданией и другими основали грузинскую социалистическую партию “Третья группа” (“Месаме-даси”). Теперь эти марксисты вновь собрались в Тифлисе, получили в свои руки газету “Квали” и принялись сеять семена революции среди рабочих. Джибладзе пригласил подростка на квартиру к Вано Стуруа, который вспоминает, что “Джибладзе привел неизвестного юношу”.

Желая принять участие в работе, Сталин обратился к влиятельному лидеру группы, Ною Жордании. Он пришел в редакцию “Квали”, где были напечатаны его последние стихи. Жордания, высокий, с “изящным, красивым лицом, черной бородой… и аристократическими манерами”, покровительственно порекомендовал Сосо еще поучиться. “Подумаю”, – ответил дерзкий юноша. Теперь у него появился враг. Сталин написал письмо с критикой Жордании и “Квали”. Газета отказалась напечатать его, после чего Сталин говорил, что редакция “целыми днями сидит и не может выразить ни одного достойного мнения!”.

Ладо также претила мягкость Жордании. Вероятно, именно Ладо ввел Сталина в кружки русских рабочих, которые как грибы вырастали вокруг тифлисских мастерских. Они тайно встречались на немецком кладбище, в домике за мельницей и около арсенала. Сталин предложил снять комнату на Святой горе. “Там мы нелегально собирались один, иногда два раза в неделю в послеобеденные часы – до переклички”. Аренда стоила пять рублей в месяц – участники кружка получали от родителей “деньги на мелкие расходы” и “из этих средств… платили за комнату”. Сталин начал вести “рукописный ученический журнал на грузинском языке, в котором освещал все спорные вопросы, обсуждавшиеся в кружке”: этот журнал в семинарии передавался из рук в руки⁷.

Из школьника-бунтаря он уже превращался в революционера и впервые попал в поле зрения тайной полиции. Когда другой марксистский активист Сергей Аллилуев, квалифицированный железнодорожник и будущий тесть Сталина, был арестован, его допрашивал жандармский капитан Лавров. Он спросил: “Грузин-семинаристов знаете?”⁸

Романтический поэт становился “убежденным фанатиком” с “почти мистической верой”, которой он посвятил свою жизнь и в которой никогда не колебался. Но во что он на самом деле верил?

Предоставим ему слово. Сталинский марксизм означал, что “только революционный пролетариат призван историей освободить человечество и дать миру счастье”, но человечество претерпит “много мытарств, мучений и изменений”, прежде чем достигнуть “научно разработанного и обоснованного социализма”. Стержень этого благотворного прогресса – “классовая борьба”: “краеугольным… камнем марксизма является масса, освобождение которой… является главным условием освобождения личности”.

Это учение, по словам Сталина, – “не только теория социализма, это цельное мировоззрение, философская система”, подобная научно обоснованной религии, адептами которой были юные революционеры. “У меня было такое чувство, что я включаюсь маленьким звеном в большую цепь”, – писал об этом Троцкий. Он, как и Сталин, был убежден, что “прочно только то, что завоевано в бою”. “Много бурь, много кровавых потоков”, как писал Сталин, должны были пронестись, “чтобы уничтожить угнетение”.

Между Сталиным и Троцким одна большая разница: Сталин был грузином. Он никогда не переставал гордиться грузинской нацией и культурой. Небольшим народам Кавказа было сложно принять настоящий интернациональный марксизм, потому что угнетение заставляло их мечтать и о независимости. Молодой Сталин верил в силу смеси марксизма с грузинским национализмом, что было почти противоположно интернациональному марксизму.

Сосо, вчитывавшийся в марксистские тексты, грубил в лицо священникам, но еще не сделался открытым мятежником, как другие семинаристы до и после него. Сталинская пропаганда позднее преувеличивала его раннюю революционную зрелость: в своем поколении он оказался далеко не первым революционером. Пока что он был лишь молодым радикалом, только-только заходившим в воды революции⁹.