Текст книги "Неизвестная война. Правда о Первой мировой. Часть 1"

Формулировки первого независимого суда, расследующего военный инцидент, представлялись далекими от языка следственных действий. Так, параграф 9 – «ночь была довольно темная, с низким туманом и частичным помутнением воздуха. Луна изредка показывалась между облаками. Умеренный ветер дул с юго-востока» – вызывал ассоциации с пейзажной лирикой британской «Озерной школы», а не с юридическим документом военно-морской комиссии.

Еще удивительнее звучит параграф 15: «большинство членов комиссии полагает, что никаких миноносцев в этом районе не было», однако «продолжительность огня с борта была большей, чем это было необходимо».

Такой вывод не кажется логичным: во-первых, комиссии следовало опираться на факты, а не на предположения большинства ее членов, и, во-вторых, если действительно допустить, что никаких миноносцев не было, то о каком превышении продолжительности огня может идти речь.

В пункте 11 указывалось, что «ответственность за эти действия и разрушения, которым подверглась рыболовная флотилия, несет адмирал Рожественский», и в пункте 13 также подтверждалось, что приказ об открытии огня был «не оправдан». Зато в пункте 15 уполномоченные единогласно признавали, что «адмирал Рожественский с начала и до конца инцидента лично сделал все, что мог, для предотвращения нападения предполагаемого неприятеля, который и был обстрелян с эскадры». Столь же противоречиво выглядело заключение комиссии (пункт 17), признавшее Россию виновной в произошедшем инциденте и одновременно снявшее с нее обвинение в «порочащих моряков действиях».

Совершенно очевидно, что в этом вопросе международная комиссия стала заложницей вечного правового прецедента, касающегося исполнения военного приказа. Международное право никогда не было последовательным в этом вопросе, особенно обострявшемся в моменты военных конфликтов. В то время как русские юристы уже со второй половины XIX века подвергали сомнению положение об исполнении военного приказа как о смягчающем обстоятельстве, мировая практика была менее критична в этом вопросе, ссылаясь на условия военного времени. В тот момент сомнения комиссии и снисходительное отношение к воюющим морякам даже сыграли на руку Российской империи.

* * *

Учитывая истинную цель международной комиссии, едва ли стоит предъявлять ей претензии. В условиях Северного моря невозможно было провести расследование. Еще меньше этому способствовала военная обстановка, тем более что команда, отправлявшаяся воевать, не присутствовала на дознании: на следствии присутствовало лишь несколько моряков. Отсюда и пестрящие в документе сослагательные глаголы, вводные обороты (видимо, по всей вероятности) и вопросительные формы (какое-то судно, какой-то офицер). Многие выводы выглядят чисто формально, рекомендательно. Целью комиссии было не расследование, а улаживание инцидента, и она этой цели достигла, предписав Рожественскому и его отряду спокойно воевать дальше, а российскому правительству – выплатить штраф и пенсии пострадавшим.

Да и сама обстановка на набережной Д’Орсэ меньше всего была похожа на заседание суда, скорее происходящее напоминало спектакль. «Количество присутствующих впечатляло, – писала газета. – Никогда ранее, с момента начала работы Международной комиссии здание министерства иностранных дел на набережной Д’Орсэ не видело такого количества элегантно одетых дам и дипломатов, блистающих почетными наградами. Шикарных позолоченных стульев, предназначенных для приглашенных, оказалось недостаточно. Ассистенты вынуждены были стоять в течение обоих заседаний»[48]48
  EAiFaire de Hull. – La Commission D’Enquête. – 1904, 26 Nov. Pg. 2. Avec: L’Incident de Hull. – L’Express du Midi, 1-er Fevier 1905. Pg. 2.


[Закрыть].

В Париже давали показания три офицера с трех броненосцев: лейтенант В. Эллис («Александр III»), капитан М. Вабронд («Камчатка»), лейтенант В. Шрамченко («Бородино»). Главным ответчиком был капитан II ранга Кладо, находившийся в момент инцидента на «Князе Суворове».

Рожественский отправил Кладо давать показания в Париже, а потом – собирать суда в помощь Второй эскадре. Это было чем-то вроде почетной ссылки. Офицеры «Суворова» тоже недолюбливали капитана и считали ангажированным человеком, орудием в чужих руках. По их мнению, он был сторонником командующего Балтийским флотом А. А. Бирилёва в его борьбе против управляющего Морским министерством Ф. К. Авелана.

Во время парижских слушаний Николай Кладо сделался одной из самых популярных фигур европейской прессы. Газеты писали, что «показания капитана Кладо отличались необычайной живостью и убедительностью. Громко и уверенно он повторил сказанное до него, подтвердив все заявления. Его речь необычайно взволновала аудиторию…»

Судьба эскадры

Вице-адмирал Рожественский расценивал Гулльский инцидент как дурное предзнаменование. Он имел сильное желание повернуть назад, и телеграфировал об этом начальству. Вице-адмирал не верил в успех похода и оказался прав. Рок буквально преследовал эскадру.

Эскадра подошла к Танжеру, потеряв контакт с натворившей бед «Камчаткой», и в течение нескольких дней о ней ничего не было слышно. Но вскоре возле побережья Анголы это судно, ставшее источником проблем, дало о себе знать, вновь устроив панику: на этот раз на «Камчатке» перепутали сигналы оповещения и вместо сигнала о своем прибытии отправили сообщение о прибытии торпедных катеров.

В Дакаре Рожественский распорядился загрузить двойную норму угля. Старший флаг-офицер штаба командующего эскадрой, лейтенант Е. В. Свенторжецкий назвал переход от Танжера до Мадагаскара «беспрерывной угольной операцией». В каждом порту первым к эскадре подпускался угольщик, и тут же начиналась погрузка. За один только час – с пяти до шести часов вечера 17 ноября 1904 года – «Аврора» приняла на борт 1300 тонн угля, что несказанно порадовало командира. И даже Кравченко, старший судовой врач крейсера «Изумруд», приходил в восторг, не понимая последствий этой погрузки для здоровья экипажа. Он восклицал: «Участие принимают решительно все. Белоручек нет. Франтоватых офицеров не узнать – все превратились в эфиопов»[49]49
  Кравченко В. Через три океана. СПб, 1910. С. 69.


[Закрыть].

Однако вскоре угольная пыль в сочетании с влажной экваториальной атмосферой пропитала судно сверху донизу и стала причиной смерти нескольких моряков, сутками вдыхавших загрязненный воздух.

Для оптимизации похода 19 ноября на «Авроре» устроили празднество «в честь перехода через экватор» – с костюмированным представлением. Это был один из немногих счастливых моментов, когда моряки искренне радовались и веселились при виде своих товарищей, наряженных мифологическими персонажами. Врача Кравченко навел на фатальные и романтические мысли судовой оркестр. «Как жаль, что во время боя оркестр не может играть, – говорил доктор. – Впрочем, за ревом орудий его все равно и не услышишь. Все-таки инструменты наши решено во время боя не прятать в безопасное место – почем знать, может быть, ко дну будем идти с развевающимися флагами под звуки гимна».

Возле Кейптауна Рожественский получил сообщение, что Кладо сформировал подкрепление, но по представленным ему спискам судов понял, что это не помощь, а насмешка. В качестве подкрепления Кладо отобрал совершенно непригодные корабли, которые сам называл «старыми ваннами» и «рукомойниками». Рожественский высказался по этому поводу вполне определенно: «Убийственную услугу нашему делу оказал Николай Лаврентьевич. Его Маниловская идиллия – застучат молоточки, настроятся кораблики и поплывут выручать эту бедную Вторую эскадру – непростительна потому особенно, что он хорошо знает, что это даже не идиллия, а химера». Никакого желания соединяться с этими судами у вице-адмирала не было. Однако Третья эскадра вышла из Ревеля во главе с адмиралом Небогатовым, который получил приказ двигаться по направлению к эскадре вице-адмирала Рожественского, координаты которой неизвестны. В Третью эскадру вошли броненосцы «Николай I», «Адмирал Ушаков», «Адмирал Сенявин» и «Генерал-адмирал Апраксин».

Они шли в сопровождении крейсера «Владимир Мономах» и транспортов «Ливония», «Курония», «Ксения» и буксира «Свирь». Узнав об этом, Рожественский назвал Третью эскадру «археологической коллекцией военно-морской архитектуры», которая «преследует его как кошмарный сон по всему земному шару».

Моральный дух Второй эскадры настолько упал, что руководством был предпринят еще один эксцентричный шаг: для команды по всему побережью приобретались экзотические животные, призванные отвлечь моряков от мрачных предчувствий. Эскадра превратилась в плавучий зверинец, состоявший из невиданных животных и птиц. Это стало причиной новой паники: на этот раз ее вызвали ползающие по палубе крокодил и ядовитая змея, которая потом обвилась вокруг пушки и укусила капитана.

В то же время на судне Espérance, снабжавшем моряков провиантом, сломался холодильник, и протухшее мясо пришлось выбросить за борт в море, где его подобрали акулы.

И в довершение всего уже на Мадагаскаре Рожественский слег с высокой температурой, а его начальник штаба Фёлькерзам перенес кровоизлияние в мозг и частичный паралич, поэтому не выходил из каюты. Экипаж проводил время в тавернах, игорных домах и борделях. Команда пьянствовала, у одного из матросов обнаружили запасы сигарет, начиненных опиумом. Случались и преступления. В качестве самого строгого наказания применялось заключение в карцер, но там была настолько высокая температура, что многие матросы заболели.

На кораблях были отмечены и эпидемии – дизентерия, малярия и брюшной тиф унесли несколько жизней. Моральный дух моряков был на исходе. Группу штрафников-революционеров, пытавшихся поднять бунт, по распоряжению Рожественского погрузили на судно Malay и отправили обратно в Россию. Вице-адмирал попытался привести команду в порядок, объявив боевые учения. Но это привело лишь к тому, что от беспорядочной стрельбы на кораблях вновь началась паника, а у злополучной «Камчатки» треснула труба в машинном отделении. И совершенным абсурдом стало прибытие в Африку долгожданного корабля «Иртыш» с вещами для русского флота: оно было загружено меховыми пальто и унтами. С куда большим оптимизмом был встречен перевозивший почту корабль «Горчаков», несмотря на то, что все письма были месячной давности.

3 апреля 1905 года, когда пришли в бухту Камранг, заместитель Рожественского, контр-адмирал барон Фёлькерзам скончался от инсульта на борту своего эскадренного броненосца «Ослябя». Рожественский узнал об этом по отправленному с броненосца секретному сигналу: «На броненосце сломалась шлюпбалка». Оповещать эскадру о смерти младшего флагмана было запрещено, поэтому флаг над «Ослябя» продолжал развеваться вопреки морской традиции, а тело контр-адмирала было помещено в холодильную камеру для последующего захоронения на дне Цусимского пролива. Вместо Фёлькерзама командование осуществлял капитан I ранга Владимир Иосифович Бэр, но он пережил своего начальника всего на сорок дней. Корабли так и ушли в бой, не зная о кончине контр-адмирала Фёлькерзама.

11 мая 1905 года Третья эскадра присоединилась ко Второй возле Индокитая, и от ее экипажа Вторая эскадра узнала о происходящих в России революционных беспорядках и о гибели Первой эскадры у Порт-Артура, после чего вице-адмирал признавался в письме домой: «Нехорошо у меня на эскадре. Два с половиной месяца стоянки на Мадагаскаре разнесли весь запас энергии, который был накоплен предыдущим мощным движением. Последние известия о полном разгроме армии окончательно докончили слабые душевные силы моего народа»[50]50
  Ссылка на материал: ЦГАВМФ, ф. 763, on. 1, д. 17, л. 16.


[Закрыть].

Вдобавок ко всему Рожественский получил письменный приказ двигаться во Владивосток и там передать командование адмиралу Бириллову. Но по пути во Владивосток Вторая эскадра была остановлена японцами в районе Цусимы.

В сражении 14 мая 1905 года погибла вся команда эскадренного броненосца «Александра III» – 867 человек. «Князе Суворов» потерял 935 человек во главе с командиром – капитаном 1-го ранга и художником-маринистом Василием Игнациусом. Из 866 человек команды «Бородино» остался в живых только один матрос. Экипаж «Дмитрия Донского» попал в плен во главе со смертельно раненным командиром Иваном Николаевичем Лебедевым, который скончался в японском госпитале. Ставленник Рожественского, командир «Авроры» Евгений Егорьев был убит осколками снаряда в боевой рубке. Погиб и капитан «Камчатки» Степанов. Раненый капитан «Ослябя» Владимир Бэр отказался покинуть тонущее судно.

Катастрофа в районе Цусимы до сих пор производит чудовищное впечатление, сравнимое разве что с гибелью Помпеи. Японские потери составили 3 торпедных катера, 116 погибших и 530 раненых, но их невозможно сравнить с русскими потерями. Русский флот фактически за два дня лишился 21 корабля, в том числе 7 линкоров. Погибли три адмирала и почти 4500 человек моряков. 7300 человек оказались в плену. Едва ли Россия когда-нибудь несла такие огромные и бессмысленные потери. Адмиралы и капитаны, гордость русского флота, уходили на дно вместе со своими кораблями.

К вечеру 14 мая 1905 года Вторая Тихоокеанская эскадра перестала существовать.

* * *

Рожественский был ранен, потерял сознание и попал в плен. В госпитале города Сасебо ему сделали операция, а японцы относились к нему с большим почтением. На родине вице-адмирала, наоборот, ждали обвинения и травля, в основном со стороны газет. Всю вину за поражение он взял на себя, и суд оправдал его, поскольку он попал в плен без сознания. Но от поражения и позора вице-адмирал так и не оправился.

Сочувствующая пресса писала о нем: «Прокурор отказался его обвинять, суд отказался его судить. Да и весь приговор суда явился только исполнением тягостной формальности. Победителей не судят, но не судят также и побежденных, когда поражение подводит лишь итог целой эпохе, когда оно пишет слово: «конец» на последней, и – как это часто бывает – кровавой странице, закрывающей собою отдельный том истории народа»[51]51
  Цит. по ст.: Шабуцкая Н.В. Вице-адмирал Рожественский – «обесславленный герой одного из величайших сражений в истории флота». – Научные ведомости Белгородского государственного университета / История. Политология. Экономика. Информатика. Т.2, вып. 3. 2007.


[Закрыть].

Марианна Сорвина
Цабернский инцидент
(большой скандал в маленьком городе)

Прусский Эльзас

Эта история уходит корнями в позапрошлый век. Франко-прусская война 1870–1871 годов привела к тому, что восточная часть Лотарингии и почти весь Эльзас оказались на территории Германии, при этом мнение местных жителей в расчет не принималось. Французы вовсе не оставили своих соотечественников без поддержки и участия: на «большой родине» развернулось движение в поддержку Эльзаса. Характерно, что во французских городах площади и улицы назывались в честь Эльзаса и Лотарингии. Такое практически всегда происходит в историческом государстве по отношению к отторгнутому этническому меньшинству: как символическое проявление памяти и надежды – своеобразная форма национальной солидарности. Но это – большее, что они могли сделать. Франция воспринималась правителями Германской империи как «наследственный враг» и самый опасный потенциальный противник, поэтому даже в мирное время на захваченной французской территории ощущалось огромное военное присутствие: в Эльзасе было в четыре раза больше солдат, чем в остальной части Германского рейха.

«Большая политика» Германии была сконцентрирована в Берлине, но империя являлась федеративным государством, поэтому внутреннее управление и право считались делом отдельных областей. Население Эльзаса-Лотарингии долгие годы не имело самоуправления, лишь в 1911 году оно получило некоторые права. Но даже тогда эта область считалась «имперской землей», а управляли ею прусские чиновники во главе с губернатором Карлом фон Веделем, который непосредственно подчинялся императору.

Граф Ведель был фигурой довольно интересной. Он занимал этот пост с 1907 по 1914 год и имел чин генерала кавалерии. Но никогда он не был прямолинейным солдафоном, и во многом потому, что был гораздо больше известен как дипломат и приобрел немалый опыт в качестве посланника в Вене, Стокгольме, Бухаресте и Риме. Военным атташе в Вене он стал сразу после Франко-Прусской войны. В 1892 году Веделя направили в Стокгольм, а в 1898 году – в Рим. С 1902 года по 1907 год он был германским послом в Вене.

Дипломатическая деятельность поменяла приоритеты Веделя: губернатор уважал право наций на самоопределение, интересовался французской культурой и образованием, сочувствовал французской солидарности с Эльзасом, искал способы примирения между Францией и Германией и даже боролся за то, чтобы предоставить Эльзасу-Лотарингии полные права федеративного государства.

Но большинство действующих политиков и чиновников, не говоря уже об офицерах, особым тактом не отличалось. Они едва ли понимали, что времена меняются и за сорок лет эта принадлежавшая им область стала совершенно другой страной. Здесь сформировался новый культурный слой населения. Вопреки здравому смыслу правящая верхушка считала, что следует по-прежнему внедрять в Эльзасе принципы старого рейха. Большинство чиновников и солдафонов с радостью устранило бы все, что так или иначе напоминало историческое прошлое Эльзаса, свидетельствовавшее о французской культуре.

В то же время отношение к Германии в Эльзасе было, по словам современных исследователей, далеко не однозначным. Французские историки Раймон Пойдеван и Жак Барьети писали, что большая часть местных жителей, вопреки общему мнению, сложившемуся после инцидента, вовсе не стремились к противостоянию и тем более к войне. Они лишь хотели самоуправления и равноправия. Только небольшая часть населения относилась к Германской империи враждебно и видела в прусских чиновниках и офицерах оккупационный режим. Эльзасцев возмущал не столько сам германский режим, сколько колониальные манеры прусских чиновников и военных, их державное позерство.

Именно в такой момент относительного затишья и произошло нечто непредвиденное. Осенью 1913 года название гарнизонного городка, которого многие никогда раньше не слышали, приобрело нарицательное значение и появилось на страницах всех газет Германии, Франции, других стран Европы и даже США.

На первый взгляд, знаменитый Цабернский (или Савернский) инцидент 1913 года, связанный с оскорблением прусским лейтенантом местных жителей, имевший большой резонанс в прессе и вошедший в историю, кажется теперь совершенной нелепостью, в особенности – из-за абсолютной незначительности лица, ставшего его причиной. Впрочем, эта нелепость имела серьезные исторические последствия. Она привела к правительственному кризису в Германии и отставке нескольких высокопоставленных лиц, а кроме того громко возвестила о неотвратимости военных столкновений в недалеком будущем.

Выходка лейтенанта Форштнера

В Цаберне проживало 8 500 человек. В нем находились резиденция губернатора, районный и областной суд. Старый замок, когда-то принадлежавший Страсбургским епископам, был превращен в казарму, где располагались первый и второй батальоны Верхне-Рейнского пехотного полка № 99. В этом полку служил лейтенант Гюнтер фон Форштнер, с которого все и началось.

28 октября 1913 года Форштнер инструктировал солдат, как следует работать с гражданским населением. Впоследствии этого юнца сравнивали с карикатурами из немецкого сатирического журнала Симплициссимус: среди них был постоянный образ высокомерного и зарвавшегося «Потсдамского гусарика».

И вот в злополучный день 28 октября этот не слишком умный и очень молодой офицер – барону Гюнтеру фон Форштнеру, виновнику инцидента, было девятнадцать лет, а выглядел он и того моложе – велел рекрутам не церемониться в применении оружия и посулил вознаграждение. Произошло следующее: Форштнер объявил, что в случае появления подозрительных гражданских лиц на городской территории следует без всяких церемоний использовать штык. Затем он повернулся к новобранцу и грозно прорычал: «И если вы нанижете на вертел одного из этих waches, то вреда не будет. Вы даже получите от меня десять марок в награду». Офицер команды, сержант Хёфлиг добавил: «И от меня еще три марки».

Этим заявлением Форштнер нарушил устав полка, принятый к исполнению в 1903 году. В уставе строго запрещалось произносить слово «wackes», означавшее «отребье» и имевшее националистическую окраску по отношению к эльзасцам. Оскорбительное слово в данном случае оказалось ключевым и сыграло более серьезную роль, чем даже угроза применения оружия. Именно за это слово пришлось впоследствии оправдываться армейскому начальству, утверждавшему, что лейтенант хотел сказать совсем другое, что слово не так поняли, плохо расслышали и т. д.

Но французы чувствительны к любому сказанному слову, а среди новобранцев оказалось несколько молодых эльзасцев, поспешивших сообщить обо всем редакторам журнала Zaberner Anzeiger.

6 ноября слова Форштнера попали также в Elsässer Anzeiger, а потом и в другие газеты, которые, независимо от их политической ориентации, стали требовать ареста воинственного лейтенанта или отправки его на русскую границу, куда никто добровольно идти не хотел. Губернатор Эльзаса Ведель рекомендовал командующему армейским корпусом в Страсбурге, генералу Бертольду фон Даймлингу немедленно отправить нарушителя в полевые условия. Но командующий ответил резким отказом.

Германские власти и армейское начальство предпочли разбираться не с зачинщиком скандала, а с теми, кто придал этот случай гласности. Были арестованы десять военных, которых подозревали в разглашении сведений газетчикам.

7 ноября в Цаберне началась демонстрация возмущенных местных жителей, и лишь тогда военное командование совместно с правительством Пруссии затеяло спор о том, что же делать с Форштнером – отозвать из Эльзаса, как того требовали демонстранты, или просто подвергнуть аресту. Поскольку Форштнер был представителем военной власти в регионе, возникла ситуация, в которой никто никому не хотел уступать.

Губернатор Эльзаса вновь обратился к генералу Бертольду фон Даймлингу и командиру 99-го полка Адольфу Эрнсту фон Ройтеру с требованием убрать Форштнера из Эльзаса. Суровый вояка генерал Даймлинг был известен подавлением восстания готтентотов в германских колониях Юго-Западной Африки, полковник Ройтер тоже либерализмом не отличался. Едва ли их интересовал сам Форштнер, но они готовы были стоять насмерть, потому что, убрав Форштнера, германская армия расписалась бы в собственном бессилии и признала себя виновной стороной, а командование боялось потерять «лицо» перед жителями оккупированной зоны. Поэтому Ройтер ограничился шестью сутками домашнего ареста для зачинщика инцидента и приставил к нему четырех вооруженных конвоиров.

А тем временем инцидент уже начал набирать обороты. Форштнер превратился в пугало, самого ненавистного человека в Цаберне. Стоило ему выйти за пределы казармы, как сразу появлялись желающие поглазеть на этот живой символ прусской военщины, и со всех сторон слышались смех и выкрики.

Форштнер нагло хорохорился и вел себя так, как будто к нему приставили не конвоиров, а личную охрану. Он ни в чем себе не отказывал и даже ходил в кондитерскую за своими любимыми шоколадными конфетами. Сейчас сохранившиеся фотографии буйного лейтенанта вызывают недоумение: он не похож на молодого мужчину, скорее – на недоросля. Кажется странным, что этому заносчивому подростку доверили инструктировать солдат и представлять имперскую власть в непростом регионе. Впрочем, другие были времена: и девятнадцатилетние могли перевернуть мир. Достаточно вспомнить Гаврилу Принципа – ему тоже было девятнадцать. Но скорее положение Форштнера в армии объяснялось его титулом и происхождением.

Эта комическая процессия – низкорослый и самодовольный Форштнер и четверо крепких вооруженных конвоиров, с серьезными лицами марширующие за ним по улице – напоминала военный парад и вызывала смех у прохожих. За лейтенанта взялись карикатуристы. Форштнер превратился в героя юмористических открыток и даже газетных комиксов. Одна из зарисовок карикатуриста Ханси изображала торжественный поход в кондитерскую. На другой картинке сам Ханси был изображен в роли учителя истории, объясняющего ученику, кто же такие эти «wackes», перед портретами генералов Клебера, Келлермана, Раппа и Лефевра.

Инцидент обрастал новыми подробностями. Газета Zaberner Anzeiger от 15 ноября сообщала, что при инструктаже Форштнер даже советовал новобранцам «насрать на французский флаг».

Вечером 28 ноября возле казарм собралось несколько десятков человек, в основном местная молодежь. Полковник Ройтер призвал демонстрантов немедленно разойтись. Когда это не помогло, он отправил три колонны военных патрулировать вокруг казарм под барабанную дробь. Это вызвало панику и волнения. Солдаты накинулись на собравшихся и арестовали около тридцати человек, многие из которых оказались обычными зеваками, проходившими мимо. Солдаты награждали задержанных пинками и ударами. Потом их заперли на ночь в угольном погребе казармы, оставив без света и еды и отказав в требовании вывести в туалет.

Действия Ройтера в тот момент тоже нарушали закон, потому что военные имели право арестовывать мирных жителей только в случае насильственных действий с их стороны, причем даже в этой ситуации приоритет в наведении порядка оставался за местной полицией, а военные вступали в дело только по решению суда. Один из чиновников напомнил полковнику, что демонстранты не делали ничего плохого. Полковник ответил фразой, которая вошла в историю: «Да я почту за счастье, если сейчас прольется кровь… Тогда наконец будет команда заставить уважать армию, которую все обвиняют».

Во время уличных волнений было арестовано двадцать шесть человек, среди которых оказались даже представители администрации города. Было введено осадное положение, и жители города разгонялись по домам. Многие не смогли встретиться с друзьями и посылали им открытки. Одна из них была послана 29 ноября 1913 года, на следующий день после демонстрации вокруг казармы: «Мои дорогие, Луи завтра не сможет прийти. Мы находимся в состоянии осады, нам запрещается смеяться и останавливаться в городе. Все это становится очень серьезным. Мы с Луи вчера отправились прогуляться по городу и только чудом не угодили в тюрьму. Остальное Луи передаст вам на словах».

Командир 99-го полка потребовал введения в город полицейских частей, на что директор гражданской администрации Цаберна Вильгельм Малер ответил, что это никоим образом невозможно, поскольку никаких нарушений со стороны демонстрантов зафиксировано не было. К этому моменту противостояние внутри самого прусского лагеря Эльзаса обозначилось достаточно ясно: на одной стороне оказались обладавшие гражданским сознанием и сочувствовавшие вверенным им эльзасцам губернатор Ведель, бургомистр Кнёпфлер и директор администрации Малер, на другой – упрямые в своем деспотичном шовинизме военные Даймлер и Ройтер.

Вторая выходка Форштнера

Но уже 2 декабря 1913 года произошел новый инцидент. И его главным героем оказался все тот же буйный лейтенант. Стоило Форштнеру после окончания ареста выйти из дома на улицу, как снова произошел скандал. Когда он вместе с отрядом солдат патрулировал в районе деревни Деттвайлер, его узнали работники обувной фабрики. Они стали смеяться и обзывать его «wackes-лейтенантом», прозвищем, которым наградили его жители Цаберна. Форштнер пришел в ярость и хотел арестовать всех рабочих, но они разбежались. Только один хромой сапожник не успел скрыться, и несколько пехотинцев схватили его. Лейтенант подскочил к нему и ударил саблей по голове. Молодой человек, обливаясь кровью, упал на землю.

После этого стало очевидно, что Форштнер является опасной для общества, внесоциальной личностью, наделенной в силу обстоятельств определенными властными полномочиями. Такие люди нуждаются в изоляции и, возможно, даже в психическом освидетельствовании. Агрессивным поведением они отличаются в силу характера и воспитания.

За вторым скандалом воспоследовали:

2 декабря – открытое письмо бургомистров провинции Эльзас германскому императору, 3 декабря – обращение социалистической партии к жителям Эльзаса, 7 декабря – многотысячные демонстрации в семнадцати городах,

8 декабря – борьба самых разных политических сил в защиту французского меньшинства.

Инцидент в Цаберне повлек за собой высказывания ведущих деятелей рабочего движения – Ленина, Либкнехта, Люксембург. По словам Карла Либкнехта, «у прусского лейтенанта было много предшественников и подражателей», но «до сих пор никто не был в состоянии в такой мере имитировать систему прусско-германского милитаризма, который не только превратился в государство в государстве, но практически встал над государством». Роза Люксембург вопрошала: «Разве эти убийства и насилия на войне не являются привычным делом и подлинной природой военной деспотии, показавшей зубы еще в Цаберне?» Выдающийся поэт Курт Тухольский посвятил инциденту сатирическую поэму «Герой Цаберна».

События сменяли друг друга с невероятной скоростью, причем действие из Цаберна перекинулось в Берлин.

Кризис власти

На следующий день после очередной выходки лейтенанта, 3 декабря 1913 года, рейхстаг в Берлине обсуждал события в Цаберне. Несколько ораторов осудили деяния Форштнера и покрывавшего его Ройтера, выступили против милитаристской диктатуры в Эльзасе.

Канцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег оказался в безвыходном положении. Он, юрист, административный чиновник и многолетний министр внутренних дел, должен был теперь заявить, что военные нарушили закон, однако боялся реакции кайзера Вильгельма II, для которого военные оставались элитным отрядом рейха. Все это грозило ему отставкой. И канцлер начал лавировать. Он сначала осудил поведение Форштнера и Ройтера, а потом сразу же заявил, что, несмотря на это, «Королевская мантия» должна быть защищена от вражеских происков бунтарей. Эти маневры Бетмана разозлили депутатов, и в зале начался шум.

Но окончательно взбесило депутатов выступление военного министра Эриха фон Фалькенгайна, который утверждал, что только «оголтелые бунтовщики» совместно со «злокозненными органами печати» несут ответственность за эскалацию насилия в Цаберне, и проступки Форштнера – мелочь по сравнению с «систематическими издевательствами над военнослужащими и попытками чинить препятствие их рядовой службе, имеющими целью добиться незаконного влияния на решения компетентных органов».

Речь Фалькенгайна вызвала в зале бурю. Лидер социал-демократов и будущий основатель НСДПГ Георг Ледебур крикнул министру: «Вы здесь творите то же самое, что и Форштнер в Цаберне!»

Депутат Константин Ференбах, который позднее займет пост канцлера, неожиданно процитировал слова из «Фауста» Гёте: «Все быстротечное символом станет, невыразимое явью нагрянет» и экспансивно добавил: «Военные точно так же подчиняются закону и праву, и если мы в государстве поставим военную силу вне закона и отдадим гражданское население на милость военных, то, господа – Германии конец! Тогда для германского рейха черной меткой станет именно этот день – третье декабря 1913 года».