Текст книги "Вечное возвращение. Книга 1: Повести"

На службе сижу все в том же усталом недоумении. Меня спрашивают:

– Фейка, ты чего нос повесила?

– Ни-че-го, у ме-ня па-па очень бо-лен… на-вер-ное умрет…

Кто-то восклицает с негодующим изумлением:

– Господи, как она спокойно говорит об этом. Прямо удивляюсь на нее.

Потом шла домой и опять промочила ноги. Подумала, что снова заболею. И как-то стала рада. Теперь, наверное, наверное, умру.

И чем ближе подходила к дому, тем больше думала, что теперь умру обязательно. Уже не радость в душе, а усталая злоба против всех: папы, мамы, Бори и даже Сережи.

Дома со злобой сняла сапоги и отбросила в угол. Никому не говорю ни слова. Сережа лежит, мама на кухне, папа стонет. Не заметила, как подошла к кровати. Взглянула и поразилась. Закутан одеялом до самого подбородка. На месте груди одеяло быстро колышется. Голова отвернулась на бок и лежит ко мне страшным лицом. Глаза закрыты, а губы шевелятся, приподнимают слипшиеся усы. Виден висок, и на нем натянута пожелтевшая потная кожа. С головы спустились и прилипли к ней редкие волосы. Господи, глаза открылись и смотрят на меня. Какие они теперь блестящие! Губы шевелятся сильнее и разрывают мокрые, слипшиеся комками усы:

– Феюююша, прииишлааа…

Голова закружилась. Смотрю на него, как в тумане. И вдруг стало радостно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да, мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме:

– Ну, что, как папа?

А мама уже вытирает передником глаза:

– Плохо очень. Утром в больницу ходил советскую.

– Что вы, мама? Как же он один ходил?

– Да, вот один… Некому было. Доктор сказал – очень опасно. Обязательно в больницу надо. Карету ждем «скорой помощи».

– Мамочка, а карета сегодня будет?

– Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное.

И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами.

– Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый день. Там лучше будет.

Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза.

Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых халатах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как большая буква О, толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще сердитей, и говорит:

– Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.

Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит нижняя губа, как у ребенка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:

– Да, да, да, я сам сойду.

И вдруг я подошла к страшному, толстому санитару и медленно сказала ему:

– Да, да, он сам сойдет.

И мама подхватывает тоже:

– Да, да, он сам сойдет.

А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:

– А… а когдааа приееедете ко мне?

– Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем.

Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мокрые, слипшиеся усы…

Санитары тронулись. Голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню.

Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно говорит:

– А разве его никто не поедет провожать?

Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших лицах, добавил:

– Ну, да мы его в момент доставим.

Уже уводят. Через открытую дверь слышна возня на лестнице и рыдания мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как безумная, бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета. На козлах закутанный кучер, и лица не видно. Только кнут тянется из руки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Господи! Надо проститься с ним. Проводить его.

Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним – ни за что, ни за что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись с папой, не сказав никому ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу.

Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто не сказал ни слова.

Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговариваются Сережа и мама:

– Завтра пораньше поедем к нему.

И внезапно я тоже кричу пронзительным страшным голосом:

– Я тоже, я тоже.

Сережа и мама сразу замолкли. Потом оба вместе говорят вздрагивающими голосами:

– Хорошо, хорошо. И ты.

4 декабря.

А утром я проснулась такая бесконечно усталая, что не хочется ехать. Лучше уж, как всегда, пойду на службу. Вижу, что Сережа и мама собираются. Спрашиваю их:

– А мне-то с вами ехать?

И, кажется без всякой цели, они сказали, что с’ездят одни. А я вздохнула с облегчением.

В канцелярии день проходил медленно. С тоской ожидала, когда все кончится. Не могу видеть знакомых лиц.

Потом шла домой пешком. Трамваи не ходят. Нарочно стараюсь промочить ноги и простудиться. Распахнула пальто. Ветер гнилой, сырой, и на улице слякоть. Чувствую, что поднимается тупое наслаждение от того, что, наверное, теперь заболею и умру. Наверное, наверное! Ноги промочены, и в горло надуло.

На Каменноостровском поравнялась с улицей, где находится Петропавловская больница. Пугливо остановилась. Там – папа. Зайти бы надо. Но как я устала, как устала! Не могу, не могу… Пойду.

Почему-то дверь в квартиру, против обыкновения, не заперта. И сразу от этого шаги стали осторожнее. Вхожу тихо… Какая мертвая тишина в доме! И электричества еще нет. Темно. Наверное все сидят в комнатах… Ах, нет, – мама на кухне. Почему же она не шевелится и не встречает меня? Сложила руки на колени и наклонила голову.

Замирающими шагами подошла поближе. Вдруг мама приподняла голову и скользнула по мне взглядом. Какое безобразное, опухшее от слез лицо, и глаза совсем безумные! Посмотрела секунду на меня и опять приняла прежнее положение. А на полу, около ее ног, прикорнул Борис. Он даже не взглянул на меня.

Не решилась ее спросить ни о чем. Вся оцепенела, осторожно открываю дверь в комнату. Сережа лежит на диване ничком и не повернул на мои шаги головы. И его не решаюсь спросить. Прошла мимо дивана и села в углу.

И вдруг Сергей завозился. Сразу вся напряглась, как струна. Он уже говорит:

– Папа умер ночью.

* * *

Не помню, что было за этими словами. Кажется, билась в судорогах на полу и выла, как зверь. Пришла в себя от огромной, страшной боли в сердце. Поднялась на коленях на полу. Да, да, он умер, затравленный нами! Даже умирать в больницу выгнали. Это все мы, мы, мы!.. Нет, это я, я! Я виновата в том, что он умер! Опять упала на пол и уже по-человечески мучительно закричала:

– Прости, прости, папочка милый! Прости, прости!

Кажется, пыталась разбить голову о пол и в безумном ужасе все кричала:

– Прости, прости, прости, прости, папочка милый, милый!..

Надо мной стоял Сергей и тряс за плечо: «пощади маму, пощади», – хрипел он, а я ничего не понимала и кричала:

– Прости, прости, прости…

* * *

Потом сидела в углу и смотрела, как двигалась по комнате мама. Она была без лица… Зачем-то копошилась у стола. Потом будто по воздуху поплыла ко мне:

– Садись обедать…

– А он меня не простил?

– Да полно тебе, дурочка!

Она повела меня за руку и посадила за стол.

* * *

Потом, кажется, спали, а я не спала. Все слушала свое сердце. Оно стучало:

– Не простил, не простил, не простил…

5 декабря.

Мама и Сережа утром пошли в больницу. Я очень хотела пойти с ними и не смела попроситься. Они ушли, а я осталась с Борей. Боря плакал, а я смотрела на него и молчала.

Потом пришли мама и Сережа, а с ними Митя и Тонька. Господи, Митя курит! Достал из кармана два фунта хлеба и денег еще. Подает маме:

– Это вам на мясо.

А потом… потом заложил нога на ногу и курит. И лицо сытое, как всегда. Как он может? Как может? Слышу, он говорит:

– Феюша, я сегодня ничего не пил. Поставь самоварчик.

* * *

А за чаем Митя вдруг спрашивает маму:

– Как же это он скоро так?

У Сережи сурово сдвинулись брови, а мама всхлипнула:

– Да, да, словно пошутил с нами… Вчера свезли, а сегодня умер. И вдруг она запричитала:

– Ах, Митенька, если бы я знала, разве бы я…

И сразу, точно чего-то испугавшись, оборвала.

Я поняла, почему она оборвала. Ага!.. «Если бы я знала». Да, да, и она виновата. Он и ее не простил.

Посмотрела ей в глаза с внезапно вспыхнувшей ненавистью. И она тоже поняла. Я видела, как она жалко смутилась, как задрожала губа и наполнились слезами глаза. Так и надо. Так и надо. Зачем мучили его?

* * *

Вечером нужно было перемыть кухонную посуду. Захватила полотенце и пошла на кухню, но перед дверью остановилась и задрожала в безумном страхе перед мыслью, что одной придется быть в кухне.

Закусив до крови губы, вошла. Кухня крохотная. Все углы ярко освещены электричеством, но в глаза бросилось черное окно. Какое оно черное! Опять задрожала. Повернулась спиной к окну и лихорадочно начала перемывать посуду.

И вдруг от новой мысли зашевелились волосы на голове и стали приподниматься. Там в черное окно смотрит папа. Знаю, знаю. Да, да, он смотрит на меня, на мой затылок. Он не простил меня.

И против воли стала медленно оборачиваться через плечо на черное окно. Неужели, неужели он смотрит в окно?

– Ааааа…

Тарелки со звоном полетели на пол. За окном, в черном воздухе, висит, весь в белом, папа, как подвешенный. Смотрит, смотрит! И длинный какой…

Из комнаты послышался голос. Я, не помня себя, бросилась туда. Митя сидит, заложив нога на ногу, и спрашивает:

– Чего ты орешь там? Поди, все перебила…

– Там… там папа… Он не простил меня…

– Не мели, Феюша, в наш век привидений не водится.

А когда мама хотела положить Митю и Тоню на папину постель, они отказались и предпочли переночевать на полу.

6 декабря.

Сегодня папу хоронили.

С утра пошли в больницу и долго его искали. Ходили в мертвецкую. Там все лежат голые покойники: мужчины и женщины вместе. Набиты на полках, свешиваются ноги, руки. У одного рука большая и широкая, как грабля, и с синими ногтями. А в другой комнате свалены прямо на полу. Куча почти прямо до потолка. Даже ходить нельзя. Наступила на какую-то женщину с огромным, голым животом. А в животе что-то заурчало. Митя ходит между покойников. Дергает их за головы, за ноги. Едва нашли папу.

У мертвого папы тоненькая, тоненькая круглая шейка. Прямо детская. Как увидела эту шейку, так и заплакала. Господи, какая тоненькая шейка!.. Лицо даже приятное и спокойное. Волосы мягкие, как у ребенка, и растрепались все. Опустилась перед ним на колени и стала целовать эти волосы. Какая тоненькая шейка…

Потом положили в гроб и повезли на маленьких саночках. Он легкий. Я никому не давала везти. Везу по улице, а трамвай звонит, и идут черные люди.

Привезли в церковь. Я совсем не плачу, а мама рыдает, даже священник, кажется, посмотрел с любопытством. А папа высовывает голову из гроба, и у него тоненькая, тоненькая шейка.

Поют: «Идеже несть болезни, печали, воздыхания, но жизнь бесконечная»… А почему он не простил меня? А зачем так рыдает мама? Ах, да, да… Он и ее не простил. Потому такая тоненькая шейка. Он тогда просил остаться с ним, а я не осталась. Господи! Уже кончилась панихида…

Вздрогнула и как будто очнулась. Ревнивым взором слежу за мамой. Как-то она сейчас будет прощаться с ним? Подходит, подходит она… Наклонилась… И страшно, мучительно закричала. Смотрю протягивает губы… Господи, какая она!

И тут-то, в последний раз, целует папу не в губы, а в венчик! Как я ее ненавижу!

Слышу Сергей говорит:

– Фея, простись.

Да, да, я сейчас поцелую прямо в губы. Не как мама. Он простит меня. Смутно чувствую, как меня подводит Сергей. Наклонилась над ним, а у него один глаз приоткрыт, и строгая гримаса на губах. А шейка, шейка, Господи!.. Ах, я его поцеловала тоже в венчик. Не могу, не могу в губы. Он не простил, не простил меня!

Как обезумевшая, бросилась вон из церкви. Отбежала и смотрю на церковные двери. Сейчас его будут выносить.

Папу понесли к могиле. Мама идет прямо за гробом и вся сгибается и падает. Но ее держат под руки. И рыдает, рыдает. А я иду издали.

Потом, кажется, все бросали землю в могилу, и я как будто бросала. А потом пришли домой и стали обедать.

7 декабря.

Да, папа не простил меня, не простил.

Поднялась сегодня рано и вышла на службу в 8 часов. Еще темно и в высоком небе блестят звездочки. За ночь выпал снег и пушистыми шапками осел на столбах домовых изгородей. По горизонтальной перекладине тоже обвисла пушистая белая бахрома и синими блестками искрится под звездочками. И белые шапки на темных столбах тоже искрятся. С Первой линии доносится грохот раннего трамвая.

Темным, молчаливым переулком свернула к трамвайной остановке, и сразу заблестели яркие огни вагона. Через освещенные стекла видны черные спины. Взошла на площадку и отшатнулась. Из яркого вагона пахнет мертвецами, как там в мертвецкой.

Поднесла к носу платок, а запах пробивается через платок. Затошнило и закружилась голова. Выбежала обратно на улицу и пошла пешком.

В канцелярии тоже весь день пахло мертвецами. Перед окончанием работ робко спросила Марусю:

– Маруся, здесь ничем не пахнет?

– Нет, а что?

– Да так, кажется, воняет… селедкой.

Обратно ехала в трамвае, тоже пахло. Но дома противного запаха нет.

Ели похлебку молча. Мама тихо и нудно плакала. Я чувствую, что она странно смотрит на меня, когда думает, что не вижу ее. А как взгляну я, она отвертывается. Если она пойдет на кухню, я пристально смотрю на ее затылок тяжелым, ненавидящим взглядом…

Сергей Малашкин

Сергей Иванович Малашкин родился в 1888 году в деревне Хомяково, ныне Данковского района Липецкой области. Его перу принадлежат романы «Две войны и два мира», «Записки Анания Жмуркина» и др. Наиболее известным произведением этого автора является повесть «Луна с правой стороны, или «Необыкновенная любовь»». Умер в 1988 году.

Литературная энциклопедия 1932 года обвинила Малашкина в том, что изображение революционной эпохи дано им «с позиций повышенного и болезненного интереса ко всякого рода темным сторонам и извращениям бытового порядка».

Больной человек

Повесть эту посвящаю Н. И. Смирнову и Е. И. Короткому

 
…Как волхвом поражённый,
Стоит недвижим; на брега
Глаза вперив, не молвит слова,
И через челн его нога
Перешагнуть уже готова.
 

А. Пушкин

I

На окраине одного уездного города, почти около самой станции, в полуподвальной пивной было пусто. Только хозяин, небольшого роста, коренастый, с удивительно угловатой головой, закинув за спину руки, прогуливался по залу. Он из-под низкого, грубо-обрубленного лба бледно-зелёными глазками, украшенными белобрысыми веками и бровями, злобно кидал взгляды под столы, стулья, на окурки папирос и цигарок, да то и дело перекатывал через толстую оттопыренную губу хриповатые слова:

– Это… А это…

Тонкий, как жердь, подросток-мальчишка метался по залу и мочальной шваброй вытаскивал из-под столов окурки папирос и цыгарок…

– Скотина, – прохрипел хозяин и взмахнул тяжёлой рукой.

Мальчишка, чтобы не получить оплеухи, дёрнулся под стол и там застыл.

В эту минуту шумно открылась дверь, и вошли два человека. Хозяин мягко прошелестел за буфет, вежливо поклонился вошедшим, и на их приветствие ласково ответил:

– Прошу садиться.

Гости прошли в уголок зала, положили под небольшой столик две корзиночки, сняв фуражки, сели друг против друга и стали обтирать вспотевшие лбы.

– Пётра, – сказал вкрадчиво хозяин мальчику и кивнул головой на гостей.

– Что прикажете? – спросил Пётр.

– Дайте парочку, – ответили оба вместе.

Пётр подал пиво. Хозяин перебирал папиросы в стеклянном шкафу. Канарейка в жёлтой клетке щёлкала конопляное семя и шелуху неизменно выкидывала на пол. Оба человека, глядя друг на друга, молчали. Только одна канарейка нарушала тишину полуподвального зала.

Так прошло несколько минут.

– Выпьем, – сказал один человек другому.

– Выпьем.

– Давно не видались.

– Да, довольно давно…

– Как это мы с тобой встретились, а? Прямо неожиданно. Я тебя считал уже расстрелянным, а ты, на – вывернулся.

Человек тоскливо улыбнулся углами губ, беспокойно взял стакан и, глядя куда-то большими синими глазами, глухо проговорил:

– Выпьем.

– Со свиданием, Андрей.

Стукнулись и залпом опростали стаканы.

– Ну, а как ты, Евгений? – всё так же глядя в сторону, спросил Андрей.

– Я? Да ничего… Ну что мне может сделаться, – ответил Евгений, и его круглое красное лицо расцвело улыбкой, и небольшие прищуренные глазки тёмно-коричневыми вишнями забегали по лицу Андрея.

– Ну, что же, давай ещё, – предложил Евгений и обратился к Петру, – ещё парочку.

– Да-а, – протянул Андрей, – ты всё таким же остался, каким и был…

– Таким, таким, ей-богу, таким… даже немного поглупел, – и снова расплылся в улыбку.

– Итак, за встречу и…

Андрей повернул голову, обежал глазами пивную, несколько минут постоял на сутулой широкой спине хозяина, разглядел с ног до головы Петра и остановился на картине. Картина изображала небольшое озеро, окруженное густым лиственным лесом. На поверхности озера жёлтыми звёздами горели ненюфары, ворохом рассыпанного серебра трепыхался опрокинутый месяц, а вокруг месяца, поднимая голубые струи воды, кружились обнажённые женщины. Было на картине шумно, весело. Из-за дерева на хоровод женщин и на серебро месяца жадно глядела страшная рожа лешего.

– Леший, – прошептал Андрей и задрожал.

– Ты что? – спросил тревожно Евгений и тоже посмотрел на картину. – Намалюют…

– Ты не в партии? – спросил неожиданно и всё так же шёпотом Андрей.

– Нет, – ответил Евгений и, подумав, добавил, – за церковный брак исключили.

– А ты веришь?

– Нет, а так как-то вышло, по привычке…

– А я в партии, – тяжело проговорил Андрей, – и верю…

– В бога?..

Андрей дёрнулся, дрожащими пальцами взял с пивом стакан, жадно выпил, поставил стакан на место, резко и зло уставился на Евгения и долго шевелил губами.

– Это ничего, – сказал Евгений и тоже выпил, – мы народ русский, странный. Мы иногда бога об дорогу, а иногда от чирья молебны служим…

– Да-а, – протянул Андрей и отвернулся, – не в бога, а в чертовщину.

– В чертовщину? – удивился Евгений и расплылся в улыбку. – В чертовщину, говоришь?

Евгений от улыбки перешёл в хохот. Его маленькие глазки совершенно пропали в жирных веках. Он колыхался всем телом. От его тела поскрипывал старый венский стул. Заметалась в клетке привыкшая к шуму пивной канарейка. Хозяин отвернулся от шкафа и, глядя на Евгения, тоже расплылся в улыбку. А Пётр отставлял как-то особенно смешно зад, подёргивал коленками, издавая странные телячьи звуки: бе-бе.

Евгений, чуть-чуть приоткрывая глазки, спросил:

– Так, говоришь, в чертовщину?

Андрей дёргался плечами, схватывая зубами нижнюю губу.

– Ха-ха… – гремел Евгений. – И ты думаешь, я тебе поверю… Ха-ха…

Под синими, глубоко запавшими в орбиты, глазами Андрея бились две тонкие, похожие на червячков, тёмные жилки. Андрей что-то силился сказать, но ничего не сказал, так как в эту минуту отворилась дверь и в пивную шумно ввалилось несколько посетителей. Андрей съежился, вдавил голову в плечи и робко запрыгал жилками. Евгений тоже перестал хохотать. Он вытер платком влажное от смеха лицо, посмотрел на вошедших.

– Да-а… ну и смешон ты, Андрей, ей-богу, – сказал ласково Евгений и наполнил стаканы.

– Выпьем.

– Я и сам не знаю, что такое со мной творится, – ответил Андрей.

– Да-а.

– Вот уж два месяца не даёт мне покоя эта проклятая чертовщина.

– Не понимаю я тебя, Андрей. Ты просто, как я вижу, болен…

– Возможно. Так, слушай, я тебе расскажу. – И Андрей поднял стакан и выпил.

– Наливай.

С буфета что-то рванулось, зашипело и с хрипом закружилось по залу, а потом из хрипа поднялся, зарыдал пропитый женский голос:

 
Сухой бы я корочкой пита-а-а-лась,
Холодную воду бы пила,
Тобой бы, мой милый, наслажда-а-а-лась,
И век бы счастлива была…
…И э-эх…
 

И на этом голос крякнул и затерялся в поднявшемся хрипе.

Кто-то из гостей крикнул:

– А граммофон-то у вас, хозяин, того, подгулял.

– Есть маленько! – ответил хозяин и переменил пластинку.

II

Граммофон хрипел, откалывал:

 
С ярмарки ехал ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец…
 

А под ухарь-купца рассказывал Андрей:

– Жизнь моя, Евгений, после фронта странно потекла, в особенности за последнее время. За это время я нигде не могу найти себе покоя, меня всюду преследует проклятый рок. Меня ничто не удовлетворяет. По ночам я вижу страшные сны, от которых вскакиваю и ору, как сумасшедший…

– И ты веришь в сны?..

Андрей дёрнулся.

– Да. Я даже потерял грань сна и яви. – И он дрожащими пальцами полез в карман френча, достал небольшой клочок бумаги, сложенный вчетверо, и подал Евгению. – На.

Евгений развернул клочок бумаги и прочёл:

МАГАЗИН

ИСААКА ШАПИРШТЕЙНА

______________________

Адрес:

гор. Москва, Кузнецк, мост,

дом №…

______________________

7/IX 1913 г.

ПОКУПКА и ПРОДАЖА

СЕРЕБРА, ЗОЛОТА И БЛАГОРОДН. МЕТАЛЛОВ

СЧЕТ

Господину В. В. Вахмистру.

Проданы серебряные часы

с однонедельным заводом • •

1 шт. 37 р. 30 к.

Деньги получил сполна

за Исаака Шапирштейна

Яков Кроль

Евгений улыбнулся, сложил счёт и подал обратно Андрею.

– Ничего особенного.

На лице Андрея вместо улыбки – искривлённые губы да белизна оскаленных зубов.

– Ничего особенного.

– Конечно.

Андрей нервно задёргал острыми плечами, а по его лицу, в особенности под глазами, затрепетали тёмные жилки. Когда жилки успокоились, Андрей наклонился ниже над столом и мутными глазами уставился на Евгения. Евгений согнал со своего лица улыбку и взглянул на Андрея. Он никогда не видал Андрея таким, как сейчас, правда, он его видал очень редко: в год раз или два, не больше, – это после демобилизации. А до демобилизации – в полку, на фронте, – спали вместе, в одном логове, как любил выражаться Андрей. Сейчас Андрей был особенный. Он находился на грани какого-то неизвестного мира, особого, и в этом особом, неизвестном Евгению мире как-то странно, по-особому он, Андрей, жил. И мир этот был и жуток и страшен. От такой мысли Евгений вздрогнул, тяжело и неожиданно для самого себя выбросил вопрос:

– Неужели? – и вскинул коричневые глазки.

Андрей, держа над столом на тонкой исхудалой шее бледно-серое лицо с мутно-синими глазами и с трепыхающимися тёмными жилками, таинственно шептал в лицо Евгения, обжигая его горячим дыханием:

– Да, да… Это верно… Это было два месяца и один день тому назад…

– Даже и один день? – спросил Евгений и откинулся на спинку стула от горячего дыхания Андрея.

– И один день…

И Андрей заиграл длинными высохшими пальцами над столом так, что на стене запрыгали причудливые живые столбики теней. Они танцевали какой-то жуткий танец и тоже что-то рассказывали.

– Это было ночью, я спал…

– Спал?

«Это было ночью, и он спал», – шептали тени столбиков со стены.

А пальцы Андрея шелестели и похрустывали.

– Слышу, около моей избы остановился кто-то, но никак не могу проснуться и посмотреть, а только слышен стук в окно.

– Здесь живёт Андрей Завулонов, бывший комиссар по борьбе с дезертирством?

Я быстро вскакиваю с постели, открываю глаза и влипаю в окно – никого, только слышу за окном топот и храп лошадей и успокаивающий рык кучера;

– Стой, стой, удалые… р-ррр…

– Кто здесь? – спрашиваю я.

– Я, – отвечает незнакомый голос, – разве не узнаёте?

– Нет, – отвечаю я.

– Выходи, – крикнул он.

Я быстро накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Смотрю – темь страшная, хоть глаз выколи.

– Здорово! Не узнаёте? – спрашивает меня из тьмы голос.

– Нет.

– А вы посмотрите на меня.

Я посмотрел.

– Ну, теперь узнали? – спрашивает он.

– Никак нет, – отвечаю я, – не могу признать.

– Я – вахмистр, – говорит незнакомец и осыпает меня весёлым, немного хриповатым смехом.

– Вахмистр, – повторяю я и думаю: кто бы это такой был? У меня, кажется, таких знакомых не было.

А он, незнакомец, всё весело смеётся и всё громче и громче. И лошади тоже из упряжи рвутся, храпят – вырваться желают. А ночь тёмная, страшная, а в её тьме совы крыльями хлопают да изредка с испуга стон издают: «Ээх! Ээх!» От совиного стона мгла вздрагивает и движет огромными крыльями.

– Так и не узнаёте? – повторяет он. – Ну, ладно, я уж вам скажу: я тот самый вахмистр, которому вы дали покурить.

Тут уж я узнал его и тоже весело рассмеялся:

– Узнал, узнал, – говорю. И предлагаю: – Не изволите ли, мол, ещё закурить?

– Нет, – отвечает он и вежливо берёт меня за руку.

– Так вы будете тот самый вахмистр? – спрашиваю я и ставлю ногу на подножку открытой коляски.

– Да, – отвечает он кивком головы.

– Вы страшно изменились; если бы вы не сказали, что я вам дал покурить, я вас ни за что бы не узнал.

– Вы правы, – ответил он, – я теперь на советской службе служу.

– На советской? – удивился я и повернул в его сторону голову.

– Да, на советской, – ответил он и подтолкнул меня в коляску. – Садитесь, а то поздно.

Я сел. Рядом со мной поместился и он, вахмистр. Коляска, наверное, была старой, подержанной, закачалась из стороны в сторону, заворчала на свою судьбу. И я слышал, как вахмистр даванул её каблуком сапога и как крикнул: «Не скули, скоро сдам на слом».

– Так вы спецом теперь? – любопытствовал я.

– Да, спецом, – промычал вахмистр и толкнул в спину кучера. Кучер дико взмахнул руками, крякнул как-то по-гусиному:

– Га-а! – и лошади взвились на дыбы, рванули и пошли писать по селу, мимо гумён, через сад и прямо на Крутое, – это гора такая у нас есть, – и на большак…

– Как же, эту гору я хорошо знаю: она от меня тридцать вёрст, – сказал Евгений и тяжело завозился на стуле, вытер платком вспотевшее лицо.

Гости, оставив пиво, внимательно слушали Андрея. А Андрей играл, быстро шевелил над столом пальцами, тень от пальцев прыгала и металась на стене. Андрей, жарко дыша, говорил:

– По большаку мы не ехали, а вихрем летели, так, что над нашими головами стоял страшный шум и свист, словно тысячи всевозможных голосов слились в одни поток, и этот поток гнал нас. В ушах стоял гул и свист. Я обратился к вахмистру, а вахмистр, ощерив редкие зубы, подталкивал в спину кучера и что-то рычал.

– Позвольте вас спросить, – обратился я, – что такое так сильно над нами шумит и свистит?

Вахмистр повернул голову в мою сторону, ощетинил, рыжие усы, задвигал редкими зубами:

– Этого вам не надо знать!

– Это почему? – возмутился я.

Вахмистр ещё больше ощетинил усы и заскрипел зубами.

– Почему?!

– Да, – ответил я и тоже повернул лицо в его сторону и оскалил зубы. Вахмистр хрипло рассмеялся, похлопал ладонью меня по колену:

– Простите, – говорит, – я и забыл, что вы герой, и то, что вы дали мне тогда покурить.

И громко захохотал, даванул палкой в спину кучера. Кучер крякнул:

– Га-а! – и лошади рванули, вытянулись – и всё замелькало.

Я чуть было не вылетел из коляски.

– Держитесь! – крикнул мне вахмистр.

Я уцепился за край коляски. Свист и шум далеко остался позади и там жалобно подвывал:

– Вфью… Вфью…

Но вот лошади пошли тише, и шум и свист через несколько минут снова нас нагнал и потоком залил.

– Так кто же это шумит? – спросил я вторично.

– Кто шумит? – переспросил вахмистр. – Ведьмы.

– Ведьмы? – удивился я. – Да откуда они? Да разве теперь водятся ведьмы?

Вахмистр снова рассмеялся:

– Теперь-то? Теперь-то их гораздо больше, – и он поднял голову и указал: – Видите, их сколько!

И, действительно, ведьм был целый рой. Несколько штук пронеслось низко-низко над нашими головами. Одна даже немного задела меня помелом.

– Не поднимайте высоко голову, а то глаза вышибут, – сказал сердито вахмистр.

Я склонил голову, втянул её в плечи, спрашиваю:

– Ведьмы?

– Да, – ответил вахмистр и строго сказал, – тут из каждого села и из каждой деревни по одной штуке.

– Куда они летят? – спросил я.

– Куда?

– Да, – ответил я и ещё раз взглянул кверху, а ведьмы шумят и свистят.

– Осторожнее! – закричал вахмистр. – Летят они никуда: нас провожают. Они сейчас вернутся обратно…

– А мы? – перебил я вахмистра.

– Мы – в Москву.

– В Москву? – удивился я и посмотрел в лицо вахмистра. – Это зачем?

Вахмистр не ответил. Он был в эту минуту страшно задумчив и как-то особенно сверкал глазами.

Мимо нас летели поля, реки, озёра, леса, сёла и деревни, а сколько их пролетело, мне неизвестно.

– Вот и Москва, – промычал вахмистр и стал охорашиваться. – Сейчас въезжаем в Калужскую заставу.

И верно, показались трубы заводов и фабрик и маковки церквей, а главное, трепыхающиеся огни: они то пропадали, то вновь появлялись.

Перед въездом в заставу шум и свист отстал и был далеко позади, и только летело нам вслед прощальное:

– Вфью… Вфью…

Но вот и это «вфью» пропало, и над нами, вместо чёрных лохматых пятен, робко заиграли маленькие точки звёзд, и мы влетели в Москву…

Один из гостей стукнул стаканом о бутылку. Андрей вскинул голову, потёр виски и снова заиграл пальцами.

По стене от пальцев опять запрыгала тень.

Кто-то сказал:

– Тише.

Хозяин пивной вышел из-за буфета и, облокотясь на него спиной и отставив вперёд брюхо, внимательно слушал, и, когда Андрея перебили, он прохрипел:

– Тише!

В пивной было и без этого тихо, разве только нарушала тишину беспокойная канарейка в жёлтой клетке.

Евгений тоскливо обвёл глазами гостей, жирную фигуру хозяина и тоже сказал:

– Тише!

А затем грубо хозяину:

– Уберите птицу, она шумит.

Хозяин не двинулся ни одним мускулом. И только было качнулся в левую сторону Пётр, но, встретившись с маленькими бледно-зелёными глазками хозяина, немедленно восстановил своё первое положение и прошептал, вернее, прошелестел себе под нос:

– Тише!

– Да, пожалуйста, потише, – сказал Андрей и задёргал плечами, а когда кончил подёргивать, заговорил:

– Полетели по Москве.

– К ресторану «Хоровод», – крикнул вахмистр кучеру и толкнул его в спину палкой.

Кучер взмахнул головой и выдавил:

– Га-а!

И мы были у «Хоровода». Я вежливо обращаюсь к вахмистру:

– Товарищ вахмистр, вы знаете, что в Советской России рукоприкладство отменено и, кажется, очень строго карается?

Вахмистр довольно серьёзно посмотрел на меня.

– Ну, как же мне не знать, – ответил вахмистр и засмеялся. – Идёмте.

И мы пошли, оставив тройку и кучера у подъезда.

Отражаясь в зеркалах, мы вошли в ресторан по мраморной лестнице. Не успели войти мы в зал, как к нам подлетело несколько служителей, склонили головы и услужливо, даже более услужливо, чем раньше, в старое время:

– Что прикажете? – и салфетками из подмышек, как веерами.

Вахмистр обратился ко мне: