Текст книги "Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей"

Застегнул полушубок и я, надел шапку и вышел в сени, вслед за есаулом и смотрителем… Там уже толпилось два или три ямщика и, при свете фонаря, дружно работали лопатами, расчищая себе выход из дверей, до крыши заваленных уже снегом.

Бряканье колокольчика повторилось еще, теперь много яснее, чем нам послышалось в землянке. Гремя сбруею, встряхнула и фыркнула усталая лошадь… Окликнули, но на громкий оклик смотрителя никто не отозвался.

– Окоченели, поди, седоки-то! – тряхнул головою казак.

Лопаты заработали дружнее.

Сильный порыв ветра внес к нам в сени массы мелкого, пушистого снега и задул один из фонарей, но, при слабом мерцании другого, можно было чуть-чуть различить конец дуги и заиндевевшую морду коренного.

С громадными усилиями, завязая по пояс в снегу, помогая, а больше мешая друг другу, мы добрались-таки до саней и начали их исследовать.

– Эк навалило, не дороешься! – ворчал смотритель. – Почтенный, а почтенный! Как вас звать-то?.. Вставайте, что ли… Приехали!.. Ребята, расчищай снег у головы, бери под плечи!..

«Почтенный» ничего не отвечал и не шевелился, изображая из себя неподвижную, окоченелую глыбу, длинный, скутанный сверток насквозь промерзшей одежды.

– А ямщика-то нету! – заметил кто-то из рабочих.

– Ищи в передке!

– Да искали – нету… Черт его знает, не распознаешь путем – чья тройка!

– Под доску не сбился ли?

– Нету!

– Ну, так помяни добром его душу!.. Сгиб, значит… Он, может, дорогу пошел нащупывать, ну, и шабаш!

– Много тут дороги нащупаешь… Да убери фонарь, что в глаза суешь, косоглазый, только мешаешь… Ну, поднимай! Бери разом… У-ух!

– Отвороти лошадь маленько… Да что глядишь, братцы, распрягай, что ли… Пущай сами по загону дороются… Эки олухи!

– Руки знобит… застыли совсем, Евстрат Игнатьевич…

– Ладно, разговаривай… Подняли, что ли?

– Тащим!

Кое-как, общими силами, мы подняли из саней приезжего и внесли его в сени. Это была просто неуклюжая, снежная масса, и уже в сенях, в относительном затишье, можно было рассмотреть часть мехового воротника и ноги в высоких сапогах.

В сенях же я заметил, что самое деятельное участие в розысках и поднимании тела принимал наш молчаливый собеседник, хотя и оставшийся сначала, как нам казалось, в землянке, но успевший пробраться вперед.

Он теперь очень суетился и все упрашивал не вносить «приезжего» сразу в тепло, а дать ему отлежаться в сенях, облегчить от лишней одежды и вообще принять меры, хорошо всем нам известные в подобных случаях.

– Дышит! – первый же заметил он, засунув руку под шубу и пальто незнакомца, лицо которого трудно было рассмотреть под башлыком и слоем инея, густо залепившего брови, усы и бороду…

В сени вышла к нам и Елена Ивановна и остановилась на пороге, зябко запахиваясь в свою наскоро накинутую шубку.

Сунулся и я свидетельствовать больного, нашел, что сердце еще билось, хотя довольно слабо, значит, внести в тепло не представляло особенной опасности.

Порешили вносить.

Тут уже все принялись хлопотать… И купцы, и наша дама, все, кроме только барона, который осыпал нас советами, хотя сам лично и не трогался с своего места.

Приезжего раздели, уложили на пол, подостлав предварительно разной мягкой рухляди, вытерли водкою лицо, руки, грудь, разули и осторожно влили в рот ложечку теплого рому.

Больной повиновался нам совершенно бессознательно и, казалось, находился в полном беспамятстве… Его прикрыли сверху двумя тулупами. Елена Ивановна предложила оставить его пока в полном покое.

– Сам отойдет через часик, – говорила она. – Я знаю, я видала таких многих на своем веку… Сам отойдет и заговорит, тогда и можно будет вволю отпоить горяченьким, а пока не надо.

– Ему бы полынной рюмочку пропустить – она живодействует! – предложил старший купец.

– А нет того лучше, как ежели прямо в баню, да на полок! – предложил младший.

Но так как бани под руками не было, то этот дикий совет не грозил больному своим осуществлением.

Все в землянке заговорили тише, вполголоса, все стали сдержанней, только барон заметил:

– Ну, вот и не без драматического эпизода… прекрасно!

При этом барон почему-то счел нужным засмеяться, и даже довольно громко, но этот смех остался без всякого ответа и сочувствия.

Настало неловкое, даже какое-то особенно тяжелое молчание. Всех словно смущало присутствие этого лишнего, полумертвого человека… Купцы нервно зевали и крестили рты, есаул усиленно пыхтел трубочкою, барон, должно быть, измышлял еще что-нибудь поостроумнее, Елена Ивановна второй раз принялась мыть и перетирать чайные стаканы.

Веселая развязность, с которою мы беседовали до сих пор, словно испарилась, даже казак-смотритель и тот, видимо, чувствовал себя не в духе и, обернувшись лицом к стене, перечитывал правила о проезжающих, висевшие в крашеной рамке, за разбитым, закоптевшимся стеклом.

– Вот говорили недавно, господа, о Божьем предопределении, – послышался дрожащий голос молчаливого собеседника. – Вот и они-с говорили… И вот они тоже-с…

– Да подойдите поближе сюда… Сядьте здесь… – засуетилась Елена Ивановна, на месте даже задвигалась. – Барон, уберите пока ваши ноги, дайте место… Вот сюда…

– Нет, зачем же… Ах, Боже мой, не извольте беспокоиться! – покраснел «сердешный», очевидно, глубоко тронутый и вместе смущенный вниманием.

– Мало вас, что ли, продуло-то, у дверей сидючи…

– Идите сюда! – скомандовал есаул.

– Подь, подь, милый человек, погрейся тоже… Вот их высокоблагородие убрали ножки… Занимай лавку!.. – заговорили и оба купца…

– Садитесь! – пригласил и барон, действительно убирая свои длинные ноги.

Но «молчаливый» так и остался на своем прежнем месте, робко и пристально поглядывая во все стороны.

И в его взглядах так и сквозила мысль: «Ну вот, мол, не утерпел, с души сорвалось, с сердца прямо… Язык глупый подхватил это, а теперь что же, как же теперь… Неужели рассказывать?..»

– Вы, голубчик, начали что-то, – заговорила Елена Ивановна. – Все вы молчали, а вот теперь начали, ну и расскажите нам… пожалуйста… а мы слушать будем… Я уже слушаю… Ну!..

– Елена Ивановна… я могу… я вам могу… извините, господа… я… я… вот насчет как Бог велит, как кому указано…

– Выпей рюмочку, накось! – толкнул его под локоть один из купцов. – Выпей – ничего!

Но «молчаливый» отвел руку со стаканом и наконец заговорил.

Сначала рассказ его не особенно вязался, прерывался и путался, но после, по мере того как он овладевал общим вниманием, лицо его оживилось, он смотрел прямо в глаза Елене Ивановне, словно одной ей рассказывал свою историю.

Голос зазвучал сильнее, короткие, определенные мысли и образы лились плавно, картинно складываясь в одно целое.

– Было это давно, лет десять тому… нет, нет, – больше, гораздо больше!.. Десять лет это особенных, а перед этим года два, да после вот третий идет… значит… так вот тогда и было это… Ну… Господа, вы меня извините, пожалуйста – Бога ради… Ну, право же, это совсем неинтересно… Я лучше…

Рассказчик умоляющими глазами окинул собрание, его смущение было полное… Глядя на него, казалось, что ему легче было бы провалиться сквозь землю в эту минуту, чем быть предметом общего внимания.

– Нет, братяга, шалишь! – принадвинулся к нему младший купец. – Завел машину, выкладывай! Трогай!..

– Говорите! – произнесла Елена Ивановна, и как-то особенно произнесла… Не приказание это было, не просьба, а что-то другое, – такое, чего нельзя ослушаться, нельзя не исполнить…

Она взглядом и жестом заставила рассказчика подняться с своего неудобного места и занять другое, подле стола, так близко от нее самой, что рукою достать можно было бы, и… Барон сделал кислую гримасу, очевидно, заметив то, что и все мы видели; а видели мы, как Елена Ивановна наложила свою пухлую, красивую ручку на тощую заскорузлую руку «сердешного» и крепко сжала ее, повторив еще раз при этом свое: «Говорите!»

Вздохнул человек легко и отрадно, словно гору с плеч скинул, только рукавом полушубка смахнул что-то заискрившееся у него в глазах и уже теперь заговорил без перерывов.

– У меня невеста была тогда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем невеста, как вот бывают объявленные. Я девушку одну шибко любил, так любил, что и в сердце у меня ни для кого местечка бы не оказалось, мать родную, а и ту, покойницу, вытеснила у меня эта девушка и совсем взяла себе мою душу… и она меня тоже… не знаю, впрочем!

– Ну, верно, любила, и очень тоже – я так думаю! – вставила Елена Ивановна.

– Любила… – чуть слышно повторил за нею рассказчик. – Так вот, отец ейный видел это и молчал, а меня принимал, и как хорошо принимал, называл просто по имени, так, Яшею… «Яша, – говорит, – сходи туда; Яша, сделай то…» Все одно как за родного сына считал… Он говорил мне раз: «Ты, Яша, погоди немного, оно прочнее будет. Теперь вот тебя в подпоручики произвели, ты человек трезвый, непьющий – тебе непременно роту дадут… Тогда ты человек с положением будешь, а это не уйдет».

Конечно, понимал я, к чему тут речь идет, отчего не подождать, мы не в разлуке ведь были: как не на службе, все время вместе, только ночевать бегал в свою квартиру, а то все вместе… Тут и ждать долго не пришлось… Стряслась беда у нас с командиром третьей роты; полез в прорубь купаться, в Крещениев день, выпивши был очень, не выдержал после, захворал и помер от тифа. Глядь, приказ по батальону… принять, мол, роту подпоручику Чижикову, на законном основании. Захлопотался я, засуетился, дело-то ведь нешуточное, ежели чтобы все было в порядке; однако в две недели управился… Ну, докладываю у своих… готово! Лена рада-радешенька, сама за меня ротные списки и рапорты писала. Отец тоже смеется да усы седые крутит… Я, уж что говорить, земли под ногами не слышу… Только зовут меня к генералу…

Оделся по форме, прихожу… и – что бы вы думали?! «Собирайтесь, – говорит, – сейчас в дорогу, да и не близкую…» Дело в том оказалось, что казначей наш заболел внезапно, а ему надо было ехать, дело было в Екатеринбурге, казенное, большое дело, и с собою деньги везти, да ни много ни мало сорок две тысячи… «Я, – говорит генерал, – кроме вас, никому этого поручить не могу, поезжайте с Богом!»

Я было заикнулся насчет своего положения, а генерал улыбнулся… Знаю, говорит, знаю, как вернетесь назад, сам и посажёным у вас буду… А теперь… марш!

Прихожу «к своим» – рассказываю… Старик мне в ответ: «Что ж, от службы не отказываются, командировка хорошая и почетная, в формуляр занесется…» Лена оторопела было маленько…

– Вот уже нисколько! – чуть слышно прошептали губы Елены Ивановны…

– Собрался я одним днем, простился, запрятал в сумку на грудь деньги и бумаги, сел в сани и погнал, не переводя духу… День за днем, ночь за ночью… На шестые сутки прискакал в Омск, там надо было остановку, тоже по казенному делу, на двое суток иметь… Тоже знаю, как поступать, инструкцию выучил наизусть. Сейчас в казначейство… «Потрудитесь принять на хранение, до выезда!» Сдал деньги, квитанцию выправил, думаю: «Отдохну покойно!» За шесть-то суток непрерывного гону всего разломало!

Написал письмо к Лене, все подробно в этом письме обозначил, выспался, заглянул в общий зал, пообедать тоже захотелось по-человечески… Вот тут и началось оно самое…

Я уже и щи свои отхлебал, и бифштекс съел, закурил папироску, подходит ко мне господин один, фуражка в руках форменная, одежда в порядке и сумочка через плечо.

– А мы, – говорит, – с вами товарищи. Вы ведь господин Чижиков?

– Так точно, – отвечаю, – моя фамилия Чижиков!

– Я вас в казначействе сегодня утром видел; мы с вами там по одному делу. Вы ведь деньги сдавали на хранение, до отъезда?

– Да, – говорю, – деньги сдавал казенные…

– Я тоже… Опасно, знаете, держать при себе в трактире такую сумму… Мало ли, что может случиться… Я вот теперь в Екатеринбург еду, деньги, положим, не казенные везу, а своего доверителя, однако большие, тысяч за сто будет… Тоже сдал пока на хранение!

– Да и я тоже в Екатеринбург! – бухнул я сдуру.

– Знаю. И вот мне очень приятно познакомиться… Здесь места пойдут весьма небезопасные, народ все подлец на подлеце… Так не поедем ли вместе… Ах, – говорит, – виноват, позвольте познакомиться: Гуровский, Станислав Иванович…

Познакомились мы… Думаю я эдак: оно хоть, положим, неудобно с попутчиком при казенной сумме, однако все же вдвоем смелее как-то… Вишь, он говорит «места опасные», народ вор. Он тоже деньги везет большие… Одним словом, попутал меня лукавый!

А тот, Гуровский-то этот, сейчас распоряжение сделал… Подали бутылку шампанского, затем другую… Меня, впрочем, не неволил пить, чокнулись только бокалами; я один всего и выпил, а то все Гуровский одолел… Взял он с меня слово, чтобы выехать вместе… В свое время и выехали…

И что за душа-человек оказался этот мой попутчик, такой открытый, такой честный, всю мне душу свою на первых двухстах верстах выложил… рассказывал, как он влюблен, как невеста его любит, меня на откровенность вытянул… Тьфу!.. Только имя дорогое опоганил… А ехали мы по моей подорожной, потому моя казенная из курьерских, а у того, говорит, частная…

На вторые сутки к ночи, верст мы уже без малого четыреста пятьдесят от Омска отъехали, остановились мы ночевать. Знал я, что этого не допускается тоже по положению, да уговорил, собака… Притворился, что его разбило очень, упросил хоть часика три простоять… А станция попалась первейшая, шпалерами оклеена и с особою горницею… Эту-то горницу мы и заняли… Осмотрел он замки у дверей, окна освидетельствовал, сумку под голову свою положил и револьвер около. Самовар нам подали… А уже больше, вот хоть убей, ничего не помню!

Проснулся я, головы поднять не могу, во всем теле ну ни капли силы не осталось, руки, ноги, как плети, лежат на постели… и уже комната не та, а смотрителева, и смотритель сам, спиною ко мне, сидит за столом и в книгу пишет… Окликнул – не сразу и голос мой заслышали, однако обернулся смотритель и говорит: «Ну, слава Богу!.. А я уже и уведомление послал в город, думал, помрете здесь, на станции…»

Хватился я за грудь… сумку ищу… Раздет я догола, в одной рубашке лежу под одеялом. Ударило меня в голову, и опять забытье настало… После мне уже рассказывали, что без малого две недели я в память не приходил, метался, бредил… Фельдшер какой-то приезжал, поглядел и уехал, пузырек только лекарства оставил… Как все объяснилось – смотритель мне говорит: «Вы, ваше благородие, меня в такие дела не путайте, а что Гуровского я никакого не знаю, попутчик же ваш, это точно, еще рассветать путем не начинало, выехал, по своей собственной подорожной, вас будить не приказал… Да у меня, – говорит, – и в книге его подорожная записана; вот, извольте читать: мещанин красноярский Ефим Мохров по частной надобности…» Сообразил я, в чем дело, да, сообразивши, представивши все, опять чуть и памяти, и рассудка не решился. Первым делом в церковь пошел, потом письмо написал к Лене – все ей же, кому же больше. Что же, думаю, тут оставаться, надо либо в Омск, либо в Екатеринбург, до Омска-то все-таки ближе, решил туда и ехать, заявить по начальству. Дал мне смотритель такую записку, чтобы из станции на станцию на обратных препровождали, потому денег у меня не осталось ни копейки. Все обокрал, прок…

Чижиков оборвал на половине бранное слово, пристально посмотрел туда, где лежал приезжий больной, и продолжал рассказ.

– Дотащился до Омска, явился… тень тенью, на человека даже не похож стал, не то что на порядочного офицера.

Посадили меня под караул, начали следствие… Только и утешенья мне было, что писать к Лене, а от нее нет ни слова в ответ… После уже от отца получил коротенькое письмо. Пишет, что, мол, если оправдаюсь, обелюсь, тогда еще посмотрит, как и что, а чтобы теперь я не докучал дочери письмами, и без того ей горе неподсильное…

Без малого два года шли розыски да следствие… Свидетелей все разыскивали, нашлись такие, что показали, как я в гостинице шампанское пил, кутил, говорят, шибко… Да куда же я мог деньги-то, сорок тысяч, деть… Ведь деньги, хоть бы и прокученные, след широкий оставляют, видный след. И приговорили меня, за небрежное хранение и умышленную растрату якобы казенной суммы, по лишении всех прав и личных, и по преимуществу, в острог на четыре с половиною года, да на пять с половиною на поселение, безвыездно и под присмотром… Убили человека… Душу убили, не тело… Телу что! Тело-то вот выдержало, до сих пор держится… И осталась у меня одна отрада, одно утешение – это что приведет же Бог встретиться когда-нибудь с злодеем своим, с вором окаянным… Этою мыслью и жил я только, об этом одном и денно и нощно молил Всевышнего…

Все, что было для меня дорогого, все прошлое, все острогом и каторгою отгорожено, заслонено наглухо…

– А об Лене вашей вы тоже забыли? – нервным, взволнованным голосом спросила Чижикова Елена Ивановна.

– С опоганенными устами к причастной чаше не прикасаются! – понурил голову рассказчик.

– А того подлеца так и не разыскали? – спросил седоусый есаул.

– Нашел! – тихо-тихо, чуть слышно проговорил Чижиков… и опять покосился в ту сторону, где больной лежал.

Все мы невольно взглянули туда же, и видим, как тот приподнялся на локоть и смотрит на нас страшными глазами, бесцветными, безжизненными, словно у трупа… Лицо его исказилось, нижняя губа отвисла… Он силился подняться на ноги, но не мог… Он страшно страдал. Это видно было, но никто из нас не в силах был броситься к нему на помощь… Противно, гадко как-то стало, словно перед нами не человек страдал, а корчилось в предсмертной агонии отвратительное, ядовитое животное…

– Нашел! – повторил снова Чижиков. – Сам Бог привел Своею святою волею!.. Бог привел, Бог и накажет тебя… или простит… как… как… ну – хоть как я тебя прощаю…

Мучительно, болезненно застонал больной, рванулся еще раз и вытянулся… А тут, слышим мы, и с Еленою Ивановною что-то странное приключилось… Рыдает она, как ребенок малый, обняла шею Чижикова, припала к нему на плечо головою, только и можно разобрать что: «Яша да Яша мой бедный, мой дорогой…»

– Вот так оказия! – стал тут наотмашь креститься старший купец. – Это точно Божье предопределение… Перст – он самый Господень!

Барон тоже спохватился, засуетился по-своему – говорит, что арестовать надо немедленно сего заподозренного, что он это может губернаторскою властью, что он доложит и прочее…

Только хлопоты его ни к чему не повели, потому что к утру арестовать было некого, некого и судить судом человеческим…

Вынесли в сени мертвое тело, прикрыли лицо шинелью, а тут и разъясниваться стало, даже солнышко выглянуло, и вся степь озарилась, белая, бесконечная, вся сверкающая чудными бриллиантами.

Всем нам было в одну сторону, все мы разом и выехали, да сейчас же остановились, на следующей станции, – потому как купцы говорили: «Там оно несподручно было, в виду… упокой, Господи, его душу многогреховную, а здесь расчудесно – поздравить жениха с невестою!..»

Елена Ивановна охотно приняла это предложение, есаул троекратно провозгласил «Ура!». Купцы просто заходили около своих погребцов… Даже барон не погнушался и выпил, чтобы ни того, ни другого не обидеть, и полыновой, и рябиновой.

1874

Антон Чехов (1860–1904)
Либерал
Новогодний рассказ

Прекрасную и умилительную картину представляло собой человечество в первый день нового года. Все радовались, ликовали, поздравляли друг друга. Воздух оглашался самыми искренними и сердечными пожеланиями. Все были счастливы и довольны…

Один только губернский секретарь Понимаев был недоволен. В новогодний полдень он стоял на одной из столичных улиц и протестовал. Обняв правой рукой фонарный столб, а левой отмахиваясь неизвестно от чего, он бормотал вещи непростительные и предусмотренные… Возле него стояла его жена и тащила его за рукав. Лицо ее было заплакано и выражало скорбь.

– Идол ты мой! – говорила она. – Наказание ты мое! Глаза твои бесстыжие, махамет! Иди, тебе говорю! Иди, покедова не прошло время, и распишись! Иди, пьяная образина!

– Ни в каком случае! Я образованный человек и не желаю подчиняться невежеству! Иди сама расписывайся, если хочешь, а меня оставь!.. Не желаю быть в рабстве.

– Иди! Ежели ты не распишешься, то горе тебе будет! Выгонят тебя, подлеца моего, и тогда я с голоду, значит, сдыхай? Иди, собака!

– Ладно… И погибну… За правду? Да хоть сейчас!

Понимаев поднял руку, чтобы отмахнуться от жены, и описал ею в воздухе полукруг… Шедший мимо околоточный надзиратель в новой шинели остановился на секунду и, обратясь к Понимаеву, сказал:

– Стыдитесь! Ведите себя по примеру прочих!

Понимаеву стало совестно. Он стыдливо замигал глазами и отдернул от фонарного столба руку. Жена воспользовалась этим моментом и потащила его за рукав вдоль по улице, старательно обходя все, за что можно ухватиться. Минут через десять, не более, она дотащила своего мужа до подъезда начальника.

– Ну, иди, Алеша! – сказала она нежно, введя мужа на крыльцо. – Иди, Алешечка! Распишись только, да и уходи назад. А я тебе за это коньяку к чаю куплю. Не буду тебя ругать, когда ты выпивши… Не губи ты меня, сироту!

– Ааа… гм… Это, стало быть, его дом? Отлично! Очень хорошо-с! Рраспишемся, черт возьми! Так распишемся, что долго будет помнить! Все ему напишу на этой бумаге! Напишу, какого я мнения! Пусть тогда гонит! А ежели выгонит, то ты виновата! Ты!

Понимаев покачнулся, пхнул плечом дверь и с шумом вошел в подъезд. Там около двери стоял швейцар Егор с свежевыбритой, новогодней физиономией. Около столика с листом бумаги стояли Везувиев и Черносвинский, сослуживцы Понимаева. Высокий и тощий Везувиев расписывался, а Черносвинский, маленький рябенький человечек, дожидался своей очереди. У обоих на лицах было написано: «С Новым годом, с новым счастьем!» Видно было, что они расписывались не только физически, но и нравственно. Увидев их, Понимаев презрительно усмехнулся и с негодованием запахнулся в шубу.

– Разумеется! – заговорил он. – Разумеется! Как не поздравить его пр-во? Нельзя не поздравить! Ха-ха! Надо выразить свои рабские чувства!

Везувиев и Черносвинский с удивлением поглядели на него. Отродясь они не слыхали таких слов!

– Разве это не невежество, не лакейство? – продолжал Понимаев. – Брось, не расписывайся! Вырази протест!

Он ударил кулаком по листу и смазал подпись Везувиева.

– Бунтуешь, ваше благородие! – сказал Егор, подскочив к столу и подняв лист выше головы. – За это, ваше благородие, вашего брата… знаешь как?

В это время дверь отворилась и в подъезд вошел высокий пожилой мужчина в медвежьей шубе и золотой треуголке. Это был начальник Понимаева, Велелептов. При входе его Егор, Везувиев и Черносвинский проглотили по аршину и вытянулись. Понимаев тоже вытянулся, но усмехнулся и крутнул один ус.

– А! – сказал Велелептов, увидев чиновников. – Вы… здесь? М-да… друзья… Понятно… (очевидно, что его пр-во был слегка навеселе). Понятно… И вас также… Спасибо, что не забыли… Спасибо… М-да… Приятно видеть… Желаю вам… А ты, Понимаев, уж назюзюкался? Это ничего, не конфузься… Пей, да дело разумей… Пейте и веселитесь…

– Всяк злак на пользу человека, вашество! – рискнул вставить Везувиев.

– Ну да, понятно… Как ты сказал? Где злак? Ну, идите себе… с Богом… Или нет… Вы были уже у Никиты Прохорыча? Не были еще? Отлично. Я дам вам книги… отнесите к нему… Он дал мне почитать «Странник» за два года… Так вот его надо отнести… Пойдемте, я вам дам… Скиньте шубы!

Чиновники сняли шубы и пошли за Велелептовым. Сначала они вошли в приемную, а потом в большую, роскошно убранную залу, где за круглым столом сидела сама генеральша. По обе стороны ее сидели две молодые дамы, одна в белых перчатках, другая в черных. Велелептов оставил в зале чиновников и пошел к себе в кабинет. Чиновники сконфузились.

Минут десять стояли они молча, не двигаясь и не зная, куда девать свои руки. Дамы говорили по-французски и то и дело вскидывали на них глаза… Мука! Наконец из кабинета показался Велелептов, держа в обеих руках по большой связке книг.

– Вот, – сказал он. – Отдайте ему и поблагодарите… Это «Странник». Я читал иногда по вечерам… А вам… спасибо, что не забыли… пришли почтить… Чиновников моих рассматриваете? – обратился Велелептов к дамам. – Хе, хе… Смотрите, смотрите… Это вот Везувиев, это Черносвинский… а это мой Понимаев. Вхожу однажды в дежурную, а он, этот Понимаев, там машину представляет. Каков? Пш! пш! пш! Свистит этак, ногами топочет… Натурально так выходило… М-да… А ну-ка, изобрази! Представь-ка нам.

Дамы вперили в Понимаева глаза и заулыбались. Он закашлялся.

– Не умею… Забыл, ваше-ство… – пробормотал он. – Не могу и не желаю.

– Не желаешь? – удивился Велелептов. – А? Жаль… Жаль, что не можешь уважить старика… Прощай… Обидно… Ступай…

Везувиев и Черносвинский затолкали в бок Понимаева. Да и сам он испугался своего отказа. В глазах его помутилось… Черные перчатки смешались с белыми, лица покосились, мебель запрыгала, и сам Велелептов обратился в большой кивающий палец. Постояв немного и пробормотав что-то, Понимаев прижал к груди «Странник» и вышел на улицу. Там он увидел свою жену, бледную, дрожавшую от холода и ужаса. Везувиев и Черносвинский стояли уже возле нее и, сильно жестикулируя руками, говорили ей что-то ужасное и сразу в оба уха. «Что теперь будет?!» – читалось в их фигурах и движениях. Понимаев, безнадежно взглянув на жену, поплелся с книгами за приятелями.

Воротясь домой, он не обедал и чаю не пил… Ночью его разбудил кошмар.

Он поднялся и поглядел в темноту. Черные и белые перчатки, бакены Велелептова – все это заплясало перед его глазами, закружилось, и он вспомнил минувшее.

– Скотина я, скотина! – проворчал он. – Протестуй ты, осел, ежели хочешь, но не смей не уважать старших! Что стоило тебе представить машину?

Более он не мог уснуть. Всю ночь до самого утра промучили его угрызения совести, тоска и всхлипывания жены. Поглядевшись утром в зеркало, он увидел не себя, а чью-то другую физиономию, бледную, истощенную, печальную…

– Не пойду на службу! – решил он. – Все одно… Один конец!

Весь второй день нового года он посвятил хождению из угла в угол.

Ходил он, вздыхал и думал: «У кого бы это револьвер достать? Чем этак жить, так лучше уж… право… Пулю в лоб, и конец…»

На третий день он бежал от тоски на службу.

«Что-то будет?!» – думали все чиновники, поглядывая на него из-за чернильниц.

То же самое думал и Понимаев.

– Что ж? – шепнул он Везувиеву. – Пусть гонит! Ему же скверно будет, ежели руки на себя наложу.

В 11 часов приехал Велелептов. Проходя мимо Понимаева и взглянув на его бледное, сильно похудевшее, испуганное лицо, он остановился, покачал головой и сказал:

– А здорово ты тогда хватил, братец! До сих пор рожа в свои рамки не вошла. Надо быть, друг, поумеренней… Нехорошо… Долго ли здоровье потерять?

И, похлопав Понимаева по плечу, Велелептов прошел далее.

«Только-то?» – подумало все присутствие.

Понимаев засмеялся от удовольствия. Даже пискнул по-птичьи – так ему было приятно! Но скоро лицо его изменилось… Он нахмурился и осклабился презрительной улыбкой.

– Счастье твое, что я тогда был выпивши! – проворчал он вслух вслед Велелептову. – Счастье твое, а то бы… Помнишь, Везувиев, как я его отщелкал?

Придя со службы домой, Понимаев обедал с большим аппетитом.

1883