Текст книги "Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей"

IX

– Барин, а барин! Да вставай же! В который раз тебя будим… Неш не помер ли? – слышу я знакомый голос. – Павел Григорьевич, сударь!

Я проснулся. У кровати стоит хозяин, а от двери глядит встревоженное лицо Никитушки.

– Час уж времени, – говорит хозяин. – Вставай!

«Так все это был сон! – подумал я. – И злодейство – сон?!» – вспомнил я о Маше и всем существом обрадовался. Я быстро и весело поднялся.

– А у нас, барин, какое несчастье случилось: девушку в бане мертвую нашли, Андрея Никифоровича дочку, Машу-то. Чай, ты знавал ее?

Я уронил голову: не сон, значит, смерть Маши…

– Барин, барин!.. Слышь-ка, что я молвить тебе хочу, – заговорил Никита. – Ты не думай, что это Парфешкино дело: он еще из Максимовки не приезжал.

Я посмотрел на него.

– На кого же думают?

– На кого… Коли не Парфешка, так не на кого и думать: покойнице никто зла не желал.

– Ты постой, Никитушка, – остановил сына отец. – Дай я обскажу. Марьюшка у сестры гостила, знаешь, что в Шелепиху выдана? Накануне там крестины были, отец-то с матерью домой ушли, а Марья осталась; обещала на другой день к вечеру домой воротиться. Не пришла. Родители на то подумали, что она у сестрицы заночевала, и справки в тот день не делали; утром, мол, седни придет домой. К обедне ударили. Из Шелепихи Василий, муж старшей-то, идет. «А где Маша?» – спрашивают родители. «Чай, дома, – говорит Василий-то, – она вчера, как смерклось, порядком уж стемнело, простилась с нами и пошла к вам». Кинулись искать. Побежали к дьячковой дочери – нету, не бывала. Наведались еще в избу, две, куда Марья вхожа была, – и туда не заглядывала. Куда девалась?.. Матка-то, Татьяна Васильевна, паренька своего, Ваняшку, к нам присылала: «Вернулся ли ваш барин?» – спросил. Мы, знамо, сказали: «Дома».

– Да ты рассказывай, как нашли-то Машу, – вмешался Никитушка.

– А нашли-то как? Хозяйка той самой бани нашла. Утром к достойне уж благовестило – хватилась она, что вечор, как вымылись, позабыла баню запереть, а замок-от в передбанье на окошечке оставила. Пошла туда, везде сугробы надуло, ан на бане замок висит. Она, знаешь, к маленькому окошечку, заглянула в передбанье, ан тут она и есть, на лавке мертвая девушка сидит… Теперь у Никифоровича такой вой; плач идет – и не приведи только Господь-Батюшка слышать! Дьячковская дочь словно бы вне себя; ополоумела совсем девка.

– Дали уж знать становому, – прибавил Никитушка, – урядник караул в бане поставил. Будто, говорят, следы около бани обозначились. Ночью-то замело, а утром сегодня посдуло и видать стало… Сказывают: след ровно от ступней в калошах.

Парфен между тем домой не возвращался. Никто не знал о виновнике убийства. Но в народе сдержанно называли имя подрядчика: «Недаром он третьи сутки пропадает». Товарищ, с которым он тридцатого числа уехал, в тот же день возвратился и сказал, что Парфен остался в Максимовке гостить. На другой день по селу и деревням пробежало: «Убитую взрезать будут…» Эти два слова приводили деревенских людей в ужас.

Я отправился в правление узнать, не приехали ли чиновники. Оказалось, что еще нет. Волостной писарь, имевший квартиру в доме правления, пригласил нас с старшиною к себе на чай. Сидим… Вошел сторож, зовет на «слово» старшину.

– Что такое, говори!

– Человек к тебе пришел. По делу, сказывает.

– Что ж, вели, старшина, ему сюда войти, – говорит писарь.

Спустя минут пять в комнату вошел Парфен… Он был в новом, на лисьем меху и крытом черным сукном, тулупе, в ботиках и с куньей шапкой в руке; лицо его показалось мне бледнее обыкновенного, но оно было спокойно. Помолившись на иконы, он поклонился старшине и нам с писарем.

– Здравствуй, старшина! – промолвил парень. – Здравствуй, писарь, и ты, барин, здравствуй!

– Что скажешь, Парфен Игнатьич?

Тот молчал, глядя на свою кунью шапку с малиновым бархатным верхом, потом, тряхнувши волосами, начал:

– Я слышал, приедут чиновники, станут резать убиенную. Это они напрасно хотят. Тем делу они не помогут, а над невинным телом надругаются. Нельзя ли это оставить?

– Мы в том непричинны, дело это не наше, Парфен Игнатьич.

– Про это мне известно. Да я не к тому речь клоню. Ежели дохтур с чиновником хотят узнать, отчего смерть девушке приключилась, так они про это могут по видимости судить. Марья руками задушена.

Старшина с писарем переглянулись. Признаться, я едва совладел с собою, когда вошел Парфен, но, увидев его лицо и услышав его речи, я подавил свое чувство и весь превратился в слух.

– Почему же ты знаешь, что девушка руками задушена? – спросил старшина. – Разве ты свидетельствовал?

– Не свидетельствовал – это не наше дело. А ежели я сказал, так, значит, что-нибудь да знаю. – И Парфен снова принялся смотреть на свою богатую шапку.

– Может, ты нам что немножко и поведаешь? – полюбопытствовал старшина. – Да ты что стоишь-то, Парфен Игнатьич? Присел бы! Али ты хочешь мне одному, по секрету, что молвить? Так я выйду с тобою в правление.

– Нет, я скажу и при других. А сидеть мне с вами теперь не приходится, Трифон Михайлович…

Проговорив эти слова, Парфен опять как-то энергически встряхнул волосами, точно он хотел окончательно от чего-то разом освободиться, повернулся прямо лицом и сказал твердым голосом:

– Грех мой: я Марью удушил!

Хотя мы и ожидали чего-то от Парфена необыкновенного, но такое признание совершенно нас поразило. Старшина всплеснул, как-то по-женски, руками и жалобно воскликнул:

– Так за что же ты погубил ее? Да и себя не пожалел…

Я не мог Парфена ни видеть, ни слышать долее и бросился вон из комнаты… Уже после от писаря я узнал исповедь преступника. В расчеты его не входило убийство. Не видя девушки на посиделках, он, с досады, начал пить; парни над ним подтрунивали: «Что, паря, Машуха-то твоя с барином катается, а на тебя и глядеть не хочет? Отобьет ее у тебя барин». Самолюбие парня было уязвлено. Он не раз поджидал Машу, хотел с нею поговорить наедине, но это не удавалось, а то Никитушка мешал. Узнав, что девушка ушла к сестре, и зная, когда воротится, он составил план: уехал с товарищем в Максимовку, в тот же день отпустил его обратно, наказав про себя в деревне сказать, – собственно, это для Никитушки, – что сам он остается еще на три дня. Накануне Нового года Парфен забрался в сруб, близ марьинских бань, и оттуда выслеживал ходивших в баню и Машу до самой ночи. Для смелости он выпил две бутылки водки. Девушка возвращалась домой около семи часов вечера; метель только начиналась, он пошел к ней навстречу, поздоровался и повернул с ней к своей деревне. Дорогою говорил, что ее давно не видать было, и потом спросил, пойдет ли она за него замуж; получивши отрицательный ответ, Парфен стал допытываться, почему Маша не хочет за него выйти, и, по грубости, не вытерпел, сказал: «Знаю я… ты с барином гуляешь!» Маша обиделась, а затем прямо объявила, что я жених ее. В эту минуту они как раз поравнялись с банею. «Так не бывать же тому!» – вскричал Парфен, схватил ее в охапку и бросился в баню. «Она так обробела, – рассказывал Парфен, – что и крикнуть не успела. Притащил ее в передбанье и прямо на лавку. Тут девушка опамятовалась и, должно, сдоганувшись, что я хочу с нею делать, как закричит! Я испугался: услышат люди. Ухватил ее за горло и не отпускаю: «Нишни, а то задушу!» А она: «Я легче смерть приму, – говорит, – чем бесчестье свое от тебя понесу!» – и опять кричать. Я еще пуще сдавил ее горло. «Перестань!» – говорю, и поотпустил. А она: «Павел Григорьевич, болезный, дай защиту!» – и руками как толкнет меня. Тут началась у меня с нею возня: здоровая, даром что по виду такая нежная была. Я остервенился, ухватил уж изо всей силы руками за горло и крепко-крепко держу, не выпускаю. Долго этак держал… уж очень мне обидно показалось, что барина своего упомянула, – ну, и пьян-то я был, туманом разум заволокло. «Что, перестанешь? Забудь своего полюбовника, согласись по доброй воле!» Молчит. Я опять, а сам за горло держу, не отпущаю. Не отвечает. Поглядел, а у ней глаза остановились. Отпустил… Не закричала, молчит. «Ну?» Ни слова… Тут я доганулся, что удушил девушку. Увидел на окошке замок, ухватил его, запер баню да бежать. Не хотел признаваться, да совесть начала шибко мучить… Видно, так уж греху тому быть. А не желалось барину-то ее уступить, потому больно уж я любил покойницу».

– Машу не вскрывали, – закончил Платонов, бледный, с холодным потом на лбу и лице.

Никто еще не мог освободиться от произведенного рассказом впечатления, как из гостиной дверь распахнулась и вошла хозяйка, взволнованная, со слезами на глазах, а за нею показалась другая молодая особа.

– Павел Григорьевич! – дрожащим голосом проговорила Катерина Петровна. – Что вы только вынесли! – И она крепко пожала Платонову руку. – Мы с Надею все слышали…

Через час в светлом зале все гости Владимира Александровича сидели за ужином, хозяин разливал по стаканам вино и посматривал на часы, стоявшие на угольном столике; минутная стрелка подходила уже к часовой, сравнялась, и часы начали бить. Все стихли; с последним ударом хозяин поднял стакан.

– С Новым годом, с новым счастьем!

– С Новым годом, с новым счастьем! – отозвалось с разных сторон, послышалось чоканье стаканов, и все пришли в движение.

Хозяин произнес речь, в которой говорил, что Новый год, воротив в их дружеский кружок дорогого товарища, принес с ним подтверждение той истины, что дух человека жив и всегда будет жив, и поднял бокал за этот дух, не знающий никаких оков, дух, которым красится жизнь человека, который вечно поддерживает нашу веру в добро и правду.

– За дух, за идею! – подхватили со всех сторон.

– А я, – сказал погодя хозяин, – предложу, господа, выпить за нашего друга Павла Григорьевича!..

1872

Николай Каразин (1842–1908)
Ночь под снегом

В почтовой землянке собралась небольшая компания невольных собеседников, а на дворе разыгралась одна из тех страшных степных метелей, известных по всему сибирскому и среднеазиатскому краю под именами пурги и бурана.

Разыгрывающиеся на полном просторе бесконечных степей, не встречая себе на пути никаких препятствий, эти метели достигают ужасающих размеров. Снежный ураган бушует в степи на страх и гибель всему живому, и горе путнику, которого он застигнет не в самой близи цели его путешествия… Грозные признаки пурги обнаруживаются за час, не более, до полного разгула стихий, и опытные степняки дорожат каждою секундою времени, чтобы или успеть уйти до разгула, или же, когда это за отдаленностью расстояния положительно невозможно, приготовиться к встрече врага на месте. В первом случае не щадят конских сил и пускают тройку в карьер, к заветной цели, к чернеющимся вдалеке закопченным кибиткам аула, или к дымкам, на огонек – одинокой степной станции. Сами животные чуют опасность и не нуждаются в кнуте; вытянувшись во всю длину, забывая усталость длинного перегона, словно не чувствуя тяжести саней и седоков, они мчат во всю прыть, раздув ноздри, дико косясь на эту черную дымную полосу, грозно надвигающуюся от горизонта, на первые, пока еще одинокие и незначительные скатные смерчи, там и сям срывающиеся легкими пыльными винтами. И хорошо знает опытный косоглазый ямщик, что ежели хотя полверсты будут отделять его от станции в момент налета первого шквала, жизнь его уже не обеспечена, эти полверсты станут такою же преградою, как и весь перегон, и только случай счастливый да особенное, спасительное чутье старого коня приведет его к пункту спасения. И не раз случалось, что после бурана, завалившего степь горами, сугробами белого, сверкающего на солнце снега, находили и отрывали замерзших путников саженях во ста, а то и менее от крытых загонов и жилого места.

Но если предвидят буран в такое время, что успеть добраться до жилья нет никакой возможности, то тут уже приходится рисковать и отсиживаться. Главное дело – надо приготовиться к отсиживанью и временному погребению раньше, чем снежная метель сбила вас с дороги; иначе вас не разыщут, если вы не в силах будете после откопаться сами. К отсиживанью приготовляются таким образом: выпрягают лошадей и пускают их на волю, предоставляя их своему собственному инстинкту самосохранения, – эти же лошади окажут вам большую услугу, явясь на станцию молчаливыми вестниками вашего несчастья. Затем опрокидывают сани, подрывают под ними снег, чтобы просторнее было, стелют там свои одежды и войлоки и ложатся, предоставляя себя в руки Провидения. Без запаса съестного и питейного по степи никто не ездит, и случаи голодной смерти в подобном положении вещь небывалая, тем более что редко пурга гуляет подряд более трех суток, но случаются такие снежные наносы под местом самопогребения, что погребенным, без посторонней помощи, выбраться на свет Божий уже невозможно, особенно если катастрофа случилась с ними тогда, когда, упрямо борясь со снежным ураганом, они, как я уже сказал, сбились с пути, с той линии, по которой хоть изредка, да проезжают люди, по которой только и мыслимы какие-нибудь розыски. Ведь эту беспредельную равнину покрытой снегом степи не перероешь!

Так вот, именно одна из таких страшных метелей соединила наше маленькое общество на почтовой станции большого степного тракта, ведущего от Омска на Семипалатинск и Верное.

В то время тракт этот не отличался особенными удобствами для проезжающих. Станции-избы, с просторными горницами и крытыми теплыми конюшнями, попадались редко, и то, когда приходились в населенных пунктах или, южнее, в казачьих станицах. Зачастую на месте станции были вырыты просто землянки для проезжих, для семьи казака-смотрителя и ямщиков. Простой камышовый забор обозначал место загона для неприхотливых киргизских лошадок, два-три стога сена поблизости да колодезь солоноватой воды – вот и все принадлежности; и в данном случае судьба заперла нас именно на такой убогой станции, Ахметовском полустанке, Джаман-кудук тож.

Кроме меня самого, наше общество состояло из следующих лиц: областная акушерка Елена Ивановна, дама не так чтобы очень красивая, но еще не старая, лет за тридцать с небольшим, довольно полная, румяная, с большими, добрыми серыми глазами и мило улыбающимся сочным ртом, особа к путешествиям дальним, по своему ремеслу, привычная, мужчин не стесняющаяся, да и сама не стесняющая, домовитая даже в дороге, запасливая и приветливая, с добрым словом на языке, с теплым участием к горю каждого встречного… Много она на своем веку видала, много испытала и черного, и красного, натура закаленная, но сумевшая сохранить в себе всю прелесть и обаяние женственности, и даже небольшого кокетства. Я ее и прежде знавал, когда она еще замужем была за военным доктором; потом она овдовела, похоронила мужа, и хотя успела скопить себе за трудовую службу, свою и мужнину, небольшой достаток, но продолжала честно и деятельно служить своему делу и была у всего степного населения общею любимицею и гостьею почетною.

Попали сюда в землянку и губернаторский чиновник по особым поручениям, барон Онегоузен, из остзейских рыцарских потомков, изящный блондин, с длинными светло-русыми бакенбардами и зелеными глазами; попали и два купца из Ирбита, Толченов да Моченов, купцы как купцы, один постарее, другой помоложе: у одного полный дорожный погребец был рябиновки, у другого полыновки, шубы у обоих лисьи, широкополые, а под шубами барашковые полушубки… Казачий есаул Гвоздев, Иван Кузьмич, тоже мой старый знакомый, ехавший на побывку с места боевого служения, седоусый, коренастый мужчина, с насупленными грозно седыми же бровями и лысою головою, ну точно Тарас Бульба или другой какой из типичных героев былого казачества. Был еще один проезжий, которого никто из нас не знал, но о котором я поговорю поподробнее, так как он давно уже служил предметом моего внимательного наблюдения.

Это был человек, пожалуй, еще не старый, но с первого раза производивший впечатление старика пятидесятилетнего. Его голова была гладко острижена, и формы умного, развитого лба очерчивались ясно, выразительные темные глаза тонули в глубоких синеватых провалах, борода длинная, с заметною проседью, выражение лица кроткое, меланхолическое, словно таящее в себе глубокое, неизлечимое, безвыходное горе. Он был в наглухо застегнутом полушубке, через плечо которого тянулся узенький черный ремень дорожной сумки, и в высоких валеных сапогах; багажа с ним было немного, всего только тощий чемоданчик, обвязанный накрест веревкою, и ехал он со станции на станцию, как оказалось, по сообщению казака-смотрителя, с случайными попутчиками, приплачивая за одну лошадь; сюда он попал на облучке купеческого возка и очень смущался, что господа купцы не хотят с него денег брать за дорожное продовольствие. От полынной же и рябиновой отказывался наотрез, что заставляло купцов подозрительно коситься на своего странного попутчика.

Выбрал он себе в землянке самое неудобное место, недалеко от входной двери, из которой немилосердно дуло и даже зашибало мелкою снежною пылью, и выбрал, очевидно, с целью предоставить другим лучшее. На Елену Ивановну он поглядывал особенно часто и особенно внимательно, и когда та предложила ему стакан чаю, то растерялся так, что взял стакан пальцами, оставив блюдечко в руках хозяйки. От соблазнительной закуски, разложенной на синих листах сахарной бумаги и на обрывках всевозможных газет, забился в угол так, что и вызвать его оттуда не было возможности, а четверть часа спустя я своими глазами видел, как он, войдя в землянку ямщиков-киргизов, с большим аппетитом похлебал невозможной бурды из мучной подболтки и вонючего бараньего сала, – значит, голоден был изрядно.

Заговорить с этим скромником пытались все, кроме губернаторского чиновника, который до этого не снисходил; больше всех приставали к нему купцы и называли при этом «милым человеком», а то и просто «сердешным». Все разговаривали весело, смеялись, купцы даже петь начинали, да барон на них посмотрел строго очень, они и притихли, – а этот «милый человек» не проронил до сих пор ни слова, только все знай поглядывает на нашу акушерку, да и то украдкою, чтобы другие не очень заметили.

Выходил я к смотрителю, – посмотреть, кто такой? Оказалось в книге, что с купцами записан он «будущим», то есть ровно ничего не оказалось.

А буран в степи разыгрывался все сильнее и сильнее, и не только продолжать путь, но даже носа высунуть на двор не было ни малейшей возможности.

– Помилуй нас, Боже, помилуй! Что такое только деется! – проговорил казак-смотритель, притащив нам в печку новую охапку кизяку для поддержки топлива. – Я уже, господа, в сенях снегу нагреб в кадку, в случае, коли самовара не хватит, а то колодезь-то, вот он, в двенадцати шагах всего, а поди доберись! Пожалуй, и назад не попадешь… Окошки-то занесло совсем, свету не видно!..

– У нас так-то вот барский лакей суповую чашу нес из кухни, к ужину, да не попал на крыльцо и назад не попал в кухню, так и отыскали на другой день в дровах. Сидит, бедняга, уже остыл совсем, и супник в руках держит… – тряхнул волосами купец помоложе.

– А что же, это бывает! – подтвердил казачий есаул.

– Я полагаю, что это уже из области фантастических сказок! – пожал плечами барон.

– Почему же вы так полагаете? – резко обратился к нему казак. – На основании каких таких соображений?

– А вы попробуйте, «ваша милость», – заговорил купец постарше, – за каким ни на есть делом или так, для собственного времяпрепровождения, прогуляться малость, хоть вот через двор, до ворот, так оно сами увидите, – какие такие это сказки въявь выходят!

– Зачем же я буду это пробовать? – презрительно улыбнулся барон, скручивая папиросу.

– Оно точно, что незачем. Это вы, ваша милость, весьма основательно изволили заметить!

– В прошлом годе, – заговорил смотритель, – семья у нас одна проезжала трактом, да попала вот этак же в пургу… с дороги-то сшиблись маненечко… занесло их, гора горою! Лошади-то пришли, и ямщик приехал верхом, а тех-то только на шестой день разыскали, да и то случай такой вышел, что заметили, будто волки что-то все на одном месте рылись да нюхали, – по их рытью и нашли, – женщина одна была, чиновница из Сергиополя, с двумя детками и мужем. Большаки-то пережили, отошли, как на станцию доставили да теплым отпоили, а малолеток Господь прибрал. Так-то!

– Это как Господь кому положил предел, так оно и быть должно! – глубоко вздохнул купец постарше. – Кому в огне сгореть положено, кому в воде утопною смертью погибнуть, – кому как… И ты уже что хошь гордостью своею измышляй, а супротив предопределения Божия ничего не поделаешь!

– Это он верно! – оживился товарищ помоложе. – Семен Иванов – это ты как раз! У нас в Краснохолмске, господа честные… и по сю пору живет, чаем торгует Уточкин, купец первой гильдии, – так что же он сделал! Забрался в Чистый понедельник с товарищем на колокольню, к часам звонить, дело-то было еще с угару масленичного, в голове жернова мололи, кузнецы нажаривали… Вот забрались они, Уточкин и говорит: «Что ты думаешь, друг, коли мне, купцу первой гильдии, не положен такой предел, чтобы, с колокольни ахнувши, жизнь свою положить, должен я расшибиться аль нет? Коли не должен, так целу мне быть, ежели прямым трактом, а коли должен, так ты меня хоть под руки своди с лестницы, а быть мне внизу в раздроблении…» Только он это сказал, да, перекрестившись, и бултых через перила…

– Ну, что же? – послышалось в землянке рядом несколько вопросов.

Молчаливый собеседник и тот словно встрепенулся и приподнял голову.

– А ничего… Народу много внизу было, все видели, как его с карниза да об карниз валяло, на зонт потом кинуло, да с зонта обземь. Два ребра сломал, печенку зашиб, да ногу пониже колена пополам, а то жив остался, выходился, таперича с костыльком только гуляет… Недавно старостою церковным обществом выбрали, потому купол позолотил на свой счет и крест на колокольню новый поставил…

– Это именно потому так и обошлось благополучно, – объяснил барон, – что вашего купца, как вы изволили выразиться, «с карниза да об карниз валяло», и потом зонт помог, тоже ослабил удар… иначе бы…

– Да уж там, – по тому ли, по-другому ли, а все не без предопределения…

– Я читала, у Лермонтова это есть, – заговорила своим нежным голоском Елена Ивановна, – что какой-то офицер тоже, испытывая судьбу, себе в лоб выстрелил, но пистолет осекся, а когда он второй раз в фуражку…

– Был у нас сотник один, – перебил есаул Гвоздев, – шибко ему не везло в жизни. Влюбился бедняга, – невеста изменила, играть начал, – продулся до нитки, запил горькую и порешил с собою покончить… Только в Бога он веровал и сам на себя рук не хотел накладывать, а дело было в Севастопольскую еще кампанию. Так вот стоит наш редут… (есаул показал при этом на большой кусок швейцарского сыра), а так вот, впрочем, немного поближе (тут он тронул рукою половину холодной жареной курицы и даже действительно пододвинул ее поближе к сыру), – так вот французские ложементы, камнем рукою перешвырнуть можно было, не то что из ружья пулею. Сидели мы в своих норах смирно – и стерегли друг друга… Палец кто шутя выставит, назад не уберет, – готово! Не то что выйти самому наружу… Вот этот самый сотник и надумал. Выйдет совсем на бруствер, сготовит трубочку, ходит да попыхивает… Треск просто пойдет по французским ложементам, дымом все застелет, а ему хоть бы что! Ни одна шальная не задевает!.. Дня три так гулял, а потом французы стихли; из их траншеи тоже вышел один штаб-офицерского звания. Позвольте, говорит, мою сигару из вашей трубочки закурить!.. Руку пожал, карточку свою сунул и прочь пошел. Наши, конечно, француза того не трогали, – да и французы просили, письмо присылали, чтобы «сет брав русс» больше не ходил, потому его трогать не приказано, что же войне-то мешать своим порядком продолжаться?!

– Потому пределу ему не было положено, чтобы от пули! – обрадовался купец.

– Положим, что это все довольно странно, но все-таки я полагаю, что все это не больше, как стечение обстоятельств, – принес и от себя барон лепту на общее времяпрепровождение, – со мною тоже было нечто в этом роде. Был я однажды командирован его превосходительством, по очень важному и секретному делу, а главное, времени терять нельзя было ни одной секунды, потому что каждый лишний час мог принести немало трудных политических осложнений!

Барон приостановился на минуту, чтобы все мы могли всласть проникнуться смыслом всего сказанного, уразуметь сие и отнестись с должным вниманием и к рассказу, и к самому рассказчику.

– Да, на чем, бишь, я остановился?.. Да, поднялась метель, вот такая же, даже, может быть, сильнее, а мне ехать необходимо. Смотритель отговаривает, ямщики боятся и отказываются наотрез везти, – но мне необходимо, понимаете ли: необходимо! Я вынимаю револьвер и спрашиваю: «Кто очередной ямщик?» Мне указывают какого-то идиота, и я ему, приставив дуло пистолета ко лбу, говорю ясно и внушительно: «Выбирай, негодяй, из двух положений: или ты не едешь – и я все равно размозжу тебе голову, – или рискуй вместе со мною и, в случае счастливого перегона, золотой на водку!..» Идиот, понятно, рискнул, и мы поехали… О, это были долгие часы, часы страшных мучений, но энергия и сила воли взяли верх над стихиями, и я доехал благополучно…

– Верно, за́меть была легонькая, – не то что вот как нонешняя! – усумнился есаул.

– Я говорю, настоящая, невозможная пурга, как говорят по-здешнему! – настаивал барон.

– Сумнительно, ваше благородие, – вставил и казак-смотритель. – Пурга-то ведь зверь; она все равно как ураган летом, она с ног валит, верблюду не выстоять… она ведь, каторжная, сразу всю память, дух весь из мозгов вышибет… ошалеешь!.. Она…

– Значит, не из всяких мозгов дух она вышибает, как ты говоришь, любезный! – улыбнулся барон и, заметив, что Елена Ивановна потянулась за чем-то через стол, ловко пододвинул к ней желаемое…

– А я, господа, отношусь к пурге даже с некоторою признательностью, – заговорила Елена Ивановна. – Я ведь ей обязана двенадцатью годами счастливейшей жизни…

– Это как же? – полюбопытствовал барон.

– То есть каким манером? – в один голос спросили купцы.

– Сообщите-с, сударыня! – пробасил, крутя седой ус, есаул Гвоздев.

Я уже знал прежде эту историю, а все-таки подвинулся с своим табуретом поближе. Даже молчаливый «сердешный» вдруг встрепенулся и, широко раскрыв свои кроткие глаза, словно замер, затаив дух, весь сосредоточившись в одном напряженном внимании.

– Меня тоже раз, давно это было, – начала свой рассказ Елена Ивановна, – застигла на дороге пурга. Это случилось на длинном перегоне, так что до станции верст двадцать оставалось, а лошади мне попались прескверные, усталые, и ямщик – совсем мальчишка. Я хотя и слышала много страшного про эти самые пурги да бураны, но самой лично испытать не доводилось… Я и не думала тогда об опасности, опустила рогожи у кибитки и кричу ямщику: «Пошел!..» А где тут гнать, ничего не видно!.. Сани то туда, то сюда швыряет, очевидно, мы дорогу-то потеряли и попасть на нее не можем… Ямщик-мальчишка озяб, плачет, бросил вожжи и ко мне в кибитку полез; кони стали… Вдруг, прислушиваюсь я… колокольчик… бряк-бряк, – да близко, вот сейчас перед нами… Наша тройка заржала, и в ответ, слышу, тоже ржут лошади… Это мы вплотную съехались, так и уперлись друг в друга… Кто-то подошел, под рогожу заглянул… Залепило снегом глаза, ничего путем не видно… Окликает. Я отозвалась. «Ах, это вы», – говорит, по имени называет, а я признать не могу… «Так, – говорит, – нельзя, так и жизнь покончить можно; а давайте уже „отсиживаться“ как следует, вместе…» Что уже они после со своим ямщиком делали, как сани ворочали, как, что, – я и не помню… Зябнуть я шибко стала; именно что «пурга мозги отшибла». Только огляделась я уже, когда все готово было. Лежим мы оба под возком, снегу намело поверх, что темно стало, – и этот-то, Богом посланный, фонарик засветил, все еще копается, войлоками обкладывает меня и говорит: «А вы, голубушка, вот хлебните глоточек, – это очень помогает в данном положении». Я хлебнула – разговорились… «Я, – говорит, – к вашему папеньке, в прошлом году, в форте являлся; помните – доктор с рыжею бородою? Вы мне еще чай подавали, ромом угощали?» Я ему говорю: «Как же-с, теперь помню. Только папенька мой помер, а я теперь…» Ну, одним словом, разговорились как следует…

Елена Ивановна покраснела слегка, потупилась, поправила пуховой платок на шее и проговорила:

– А не хотите ли, господа, еще по стаканчику?.. Я свежего заварила чайку… Прикажете?

– Я бы готов вынести десять буранов подряд, чтобы быть на месте этого доктора! – плотоядно осклабился барон и почему-то пододвинулся поближе к нашей хозяйке, хотя всем нам казалось, что он и без того сидит к ней довольно близко.

Молчаливый собеседник очутился, как-то незаметно, тоже почти у самого стола и в данную минуту, судя по выражению его лица, ничего и никого не видел и не слышал, кроме самой рассказчицы.

Та тоже посмотрела на него особенно пристально, словно припоминая что-то, но, очевидно, ничего не припомнила – и занялась разливанием чая по стаканам.

– Долго ли отсиживаться пришлось? – прервал молчание есаул Гвоздев.

– Ах да!.. Я не помню хорошо, но, вероятно, дня два, немножко больше… Вот лимон… Положить кусочек?..

– О, я понимаю… – опять осклабился барон, – счастливые часов, да что часов, и дней не замечают… Чем же вся эта романическая история кончилась?

– А тем кончилась, – резко отодвинулась от него Елена Ивановна, – что по приезде в город мы обвенчались и двенадцать лет прожили вполне счастливо… Вот чем это, господин барон, окончилось!

– Вот и опять пурга… и опять… – заговорил молчаливый наш собеседник. И заговорил таким глухим, подавленным, нервным голосом, что обратил на себя общее внимание… Начал он было свою фразу и оборвал, не кончил, быстро спрятался в свой угол, отвернулся и, ни с того ни с сего, заплакал. Заплакал тихо, беззвучно, но этот плач слышали все, кроме барона, кажется…

Вдруг, словно над нашею головою, чуть-чуть звякнул колокольчик, крыша землянки дрогнула, и на головы наши посыпались мелкие кусочки глины… Звук колокольчика повторился еще раз…

– А ведь это кого-то еще Бог привел! – снялся с места есаул и выскочил в сени…

Казак-смотритель бросился за ним, купцы почему-то стали запахиваться и креститься, а барон заметил, что если и прибыл кто-нибудь, то это для него, прибывшего, весьма счастливая случайность, не более…

– Только где же тут уместится этот новый приезжий? – вопросительно поглядел он вокруг себя и, на всякий случай, раздвинул свои чемоданы и протянул ноги, чтобы заблаговременно захватить лично под свою особу место попросторней.