Текст книги "Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей"

V

– Ради Бога! – кричала обезумевшая от ужаса молодая девушка, колотя из всех сил в дверь избы мельника.

– Кто там? – раздался изнутри мужской заспанный голос.

– Ради Бога… скорей! – бессмысленно кричала в отчаянии молодая Ивлева.

– Кажись, голос барышни… – кто-то подумал вслух в избе, и затем дверной засов передвинулся и дверь открылась.

– С нами крестная сила! – вскрикнул старик мельник, узнавая стоявшую перед ним дочь помещика. – Что случилось?.. О Господи!

– Скорее… в омуте… потонули… – бессвязно лепетала Марья Ивановна.

Мельник, должно быть, понял.

– Василь, Степан, Петро, а ну, живо… господа провалились! – крикнул старый мельник, хватаясь за длинный багор.

Через минуту три здоровых парня, в накинутых на плечи полушубках, с фонарями и веревками в руках, в сопровождении мельника и Марьи Ивановны, бывшей в одном платье, бежали по ее указанию к страшному месту.

– Вон, вон! – раздирающим душу голосом вскрикнула несчастная девушка, указывая на большое пространство воды, рельефно выступавшее черным зловещим пятном среди окружающей белой снежной пелены.

– Ах, Царица Небесная!.. Живо доски! – командовал мельник.

Дюжие парни через пять минут тащили из мельницы широкие длинные доски, по которым без всякой осторожности, полные героизма, бесстрашно подвигались к видневшейся недалеко от берега огромной полынье.

– Стой… здесь…

Чей-то тихий предсмертный стон поразил слух.

– Никак Ермолай… ах, сердяга… ну тащи скорее… ишь, замер… – толковали парни, вытаскивая уцепившегося за край льдины кучера.

– Чтой-то больно тяжел… – переговаривались работники, вытащив до половины из воды туловище Ермолая.

– Глянь, и вожжи закрутились… ну, ну, наддай…

С трудом вытащили на лед кучера и отволокли его на крепкое место, покрытое толстым льдом.

– Беги кто на деревню, сзывай народ! – кричал старый мельник, подхватывая концы вожжей. – Идите, барышня, в хату; застудитесь… ишь, вьюга какая. Эй, Петро! дай свой тулуп; накинь на барышню… Вот-то, Господи… стряслось…

Работник Петр снял с себя полушубок, окутал им как бы замершую Марью Ивановну, после чего, забежав в избу, кинулся в деревню.

Минут через двадцать по направлению к мельнице из деревни показались едва заметные силуэты людей. Вот они уже ближе и ближе.

– Го-го-го… скорей вали, ребята! – кричал старый мельник, стоя без шапки на краю обломившегося льда.

– Давай багры, давай еще досок! – приказывал он.

– Ну, ну, навались… стой, не напирай дюже… полегоньку подтягивай, – учил он народ, когда были принесены доски.

– Только бы лошадей-то приподнять… кабы дуга показалась… легче будет вытянуть…

– Наши! – вскрикнул старик мельник, когда на поверхности воды показалась дуга.

– Ну, ну, еще маленько… еще…

Голова лошади вместе с дугою совершенно показалась из-под воды.

В ночной мгле колокольчик издал несколько печальных звуков как бы похоронного звона.

– Так ничего не поделаешь… разламывай впереди лед… до берега недалече… волоком и вытянем… Ну, живо тащи ломы и топоры, – командовал старик.

Зацепив веревки за гужи хомута, человек двадцать крестьян ухватились за канаты и понемногу, по мере пробиваемого к берегу льда, начали подтягивать затонувшую тройку и возок.

Часа через три, когда на востоке показался едва заметный мягкий полусвет, усилиями всей деревни удалось наконец вытянуть на берег утонувшую тройку лошадей, запряженную в возок. Отрезав постромки и гужи коренного, народ ухватился за оглобли, вальки и бока грузного возка и медленно потащил на себе его к барской усадьбе.

Всякий инстинктивно боялся заглянуть вовнутрь, где находились четверо заживо погребенных.

Первые лучи восходящего солнца осветили ужасную картину, представившуюся глазам собравшихся, столпившихся около вытащенного из омута возка и стоявшего теперь перед крыльцом барского дома.

Рыцарь с размокшими латами и шлемом сжимал в объятиях молодого клоуна, впившегося зубами в плечо монахини, нежная русалка с разорванной одеждой и обнаженной грудью, закинув назад свои белые красивые руки, с распущенными по плечам длинными шелковистыми волосами как бы заснула, откинувшись в угол возка. Монахиня, с перекошенными от ужаса чертами лица, с открытыми оловянными глазами, смотревшими в пространство, застыла в последнем усилии оторвать от себя шута, охватившего ее своими мускулистыми руками, вплотную обтянутыми материей ярких цветов с нашитыми уморительными харями шутовского костюма.

К десяти часам утра в усадьбу Ивлевых собралось почти все общество, бывшее на вечере Иваницких. Когда, в присутствии приехавшего станового пристава, вынули из возка трупы утопленников и перенесли их в залу, причем многочисленные бубенчики шутовского костюма, бывшего на молодом Ивлеве, начали издавать гармонические игривые звуки, ужас объял присутствовавших, нервная дрожь, как электрический ток, прошла по всем.

Марья Ивановна лежала в своей комнате в страшнейшем припадке нервной горячки.

– О, Царь Небесный! – шамкали губы беззубой старухи няни, смотревшей на похолоделые замаскированные внесенные трупы семейства Ивлевых. – Кара Господня постигла… Велик Бог на небеси, велик Он и на земли… Правду я говорила… Сатанинские одежды до добра не доведут… Охо-хо-хо…

1885

Григорий Ге (1868–1942)
На Севере

Багровыми лучами разливалось северное сияние по полярному небу. Яркими брызгами разноцветных камней искрились ледяные горы. Тишина вокруг была мертвая, холодная.

Спит медведь на прозрачной льдине. Прижал он уши свои к затылку, спрятал острую, сухощавую морду под широкую лапу и спит. Тепло ему в белой пушистой шубе. Никто не потревожит его мирного сна. Только изредка донесется гулкий раскат словно пушечного выстрела, и понимает Мишка во сне, что раскололась ледяная гора, – только вздрогнет слегка, поведет ухом и снова безмятежно погрузится в свой чуткий сон.

А волны багровых лучей все переливаются в необъятном просторе полярного неба, в причудливых, дивных изгибах, рассыпая яркие снопы золота, пурпура, играя на льдинах. Раскинулись они длинными цепями по всему фантастично освещенному горизонту то в виде острых зубчатых горных хребтов, то грядами холмов, то мягкими волнистыми очертаниями, то громоздясь друг на друга в хаотическом беспорядке. И все они на общем темно-синем фоне переливают разноцветными огнями. Вот искрится вся розовая льдина, высоко поднимая к небу свой яркий шпиц. А вот сурово возвышается готическая башня, опоясанная стройными рядами сквозных арок. Заливаясь волнами света, она то вспыхнет рядами грозных бойниц, то, отражая в себе сияние, задробится его лучами и на мгновение померкнет.

Вдруг медведь заворчал и проснулся. И чего бы, кажется? Никто его не будил, спал бы себе. Да нет, видно, неладно, уж больно он голоден. Почесал он свою богатырскую лопатку, встряхнулся, поворчал и вдруг насторожил уши. Чуть слышно донесся до него протяжный вой. И вздрогнул Мишка, вытянул шею, задвигал ноздрями и ожил. Сверкнули его глаза, расправились когти. Тихо-тихо спустился он со скалы и пополз…

У крутого отвеса ледяной скалы приютилось небольшое суденышко. Разукрашено оно ледяными гирляндами и кистями, отливающими всеми цветами радуги. Сиротливо глядит оно своими заиндевевшими боками и высоко вздернутым носом. Царит вокруг тишина мертвая, непробудная, царит она и на судне. Замерло оно и недвижимо чернеет в оледенелом воздухе.

А там, в глубине его, в тесной каюте, отходит душа Божья в новый, далекий, неведомый мир. Тихо похрустывает красноватый огонек в раскаленной печи. Молча сидят вокруг суровые и исхудалые промышленники и глядят на огонь. Вот дядя Степан нагнулся, подобрал два поленца, оглядел их со всех сторон, словно невидаль какую, и бросил в печь. Заиграло полымя на его угрюмом лице, засеребрилась косматая борода. Вздохнул дядя Степан, облокотился локтями о колена и замер. Вон Митрич – потешник и балагур. Да уж не до словечек ему. Тоска жгучая, неумолимая ухватила его за горло и сомкнула уста. Вон Гришка-варнак[69]69
  Варнак – каторжник или беглый каторжник.


[Закрыть] с своим продольным шрамом на худой щеке. Тупо глядят его небольшие серые глаза, ни один мускул испитого бледного лица не дрогнет. А вон и сам Ванюха – красавец богатырь. Да не узнать уж парня: почернела его красота. Разметался он на оленьих шкурах, провалились его большие, черные глаза и странно светятся зловещим огоньком. Худо Ванюхе.

По переменам едва слышно тявкает во сне лохматая собачонка Рыжик. Свернулась она в ногах у Ванюхи и сладко спит. Видно, чудится ей широкая улица их родного поселка, гонится она за босоногим пареньком и, в азарте, не в силах удержать спазматического лая, дергает лапкой, шевелит хвостом. Проснется – окинет взглядом все хмурые лица, пощурится на огонь и, суетливо пряча свою красивую мордочку, спешит перенестись отсюда далеко-далеко.

Поднялся ветерок, загудел по снастям. Проснулся Ванюха, силится повернуть распухшим языком. Окружили его промышленники, наклонили головы, слушают.

– Братцы! Коли что… Матери поклон… Паране… Скажите – завсегда… Там в узелке… серьги ей от меня…

Затих. Сдвинул брови дядя Степан – старшой по артели.

– Ладно. Да ты, Ванюха, не того… Все в воле Божьей. Чего там загадывать «коли что», сам встанешь! – И понурил голову еще ниже.

Бредит Ванюха, бредит страдой мурманской, первым промыслом… Чудятся ему становища, длинной цепью раскинутые по всему мурманскому берегу, под теплыми лучами летнего солнца. Хоть и не привычен парень к работе промысловой – впервой ведь! – а не отстает от старших. Валом ложится на упругие весла, и летит утлая шняка[70]70
  Шняка – плоскодонная беспалубная парусная рыболовная лодка.


[Закрыть] в открытое море заводить невода. Заколышется море, и ныряет шняка, как гагара, то взлетит на седую вершину косматого вала, то скользнет в открытую бездну. Кормщик любуется парнем, похваливает. И радостно Ванюхе от похвал старика, и жутко… Бредит Ванюха. Тут и схватки с норвежцами, и бури лютые, и медведи. А чаще мерещится ему Параня-зазнобушка. Любуется он ею, речи нашептывает ласковые да любовные…

А ветер все так же посвистывает по снастям и стонет по щелям. Все так же жутко промышленникам. В смертельной душевной тоске скучились они у больного и сидят недвижимо, замирая в холоде полярной ночи.

Тихо.

Вдруг раздался треск зловещий, переливчатый. Вздрогнули промышленники, встрепенулись. Разом смекнули, в чем дело. Схватил дядя Степан Ванюху своими могучими руками, перекинул через плечо и ринулся на палубу.

С визгом, стоном наклонялась «Параня», все больше и больше, конвульсивно растопырив вокруг свои доски и борта, словно щетинясь. Зазевался варнак – налетела на него мачта, запутала в реях, подмяла. Да спасибо – освободил его дядя Степан, выручил.

Раздавило «Параню» сходящимися льдинами, раздавило, как скорлупу, одни щепы остались… задумался дядя Степан – матерый, бывалый старик, потом огляделся вокруг и послал варнака за кирками. А сам принялся кликать Митрича-балагура.

Сидит Митрич на корточках, невдалеке от «Парани», прямо на льду, опустил голову на руки, не шевелится. Окликнул его еще раз дядя Степан – не обернулся Митрич, сидит, как истукан. Рассердился старик, плюнул и принялся за работу. Натаскал бревен, досок, застелил их шкурами, положил на них еле живого Ванюху, укрыл потеплей. Тут Гришка подошел с двумя кирками и ломом.

– Поди, малый, погляди, чего там Митрич присох, – сказал дядя Степан и, подойдя к ледяной скале, взмахнул киркой наотмашь. Посыпались ледяные брызги, закипела работа.

– Митрич, а Митрич! Иди подсоблять! – крикнул Гришка, теребя за плечо товарища.

Тот вздрогнул, съежился и сунул лицо между коленями еще глубже.

– Митрич! Чего тебе, а? Вставай! Замерзнешь.

Вдруг Митрич поднял лицо, хлопнул себя по коленям и закричал дико, неистово:

– А, норвега, братцы, норвега!..

Оторопел Гришка, отступил на шаг.

– Митрич, брось, оставь! Идем шалаш вырубать! Чего тебе, а?

– Норвега, братцы, норвега! – завопил Митрич еще неистовей и спрятал лицо между колен.

Подогнулись ноги у варнака, бежит к дяде Степану.

– Дядя, а дядя!.. Митрич решился!

Бросил кирку дядя Степан, подошли они вместе.

– Митрич, вставай! Замерзнешь, пес ты окаянный, иди подсоблять!

Щелкнул Митрич зубами, визжит:

– Норвега, братцы, норвега!..

– Да полно тебе! Какая норвега, вставай! Ухватился Митрич за дядю Степана и с ужасом повторяет:

– Норвега, братцы, норвега!

Вырвал ногу дядя Степан, поглядел на Гришку, а уж и тот побелел, трясется, еле на ногах стоит.

– Бежим, дядя, бежим! – лопочет губами, а сам пригинается.

Сорвалось что-то и у дяди Степана. Хватило его, словно ломом по голове, продрал мороз по костям, задрожал он, позеленел и кинулся прочь. Вмиг выхватил из обломков «Парани» длинные санки, набросал в них всего, что ни попадало под руки, торопясь, спотыкаясь, падая, а варнак ошалел, еще пуще бегает за ним и повторяет, слезно рыдая:

– Ой, скорей, дядя, скорее!

– Гляди, не замерз бы, – сказал дядя Степан, кивая на Митрича, и прибавил: – Чего там жалеть, собери костер да подволоки его, может, очнется.

Покорно взялся Гришка за работу, собрал огромный костер, высек огня, и запылало широкое пламя, запылало и ярко осветило всех пятерых: Ванюху с его испитым, почернелым лицом, дядю Степана с пучками бровей и всклоченной бородой, варнака с выражением муки и глухой тоски в воспаленных глазах, осветило и Митрича-балагура. Как подволокли его – так и остался он у костра, с лицом на коленях; осветило и Рыжика. Сидят они молча, в тупом забытьи – ждут смерти Ванюхи.

Тихо…

По всему простору полярного неба тонут яркие звезды, искрясь и переливаясь радужными огнями. Черным столбом подымается дым от костра, широкими клубами стелется в разреженном воздухе и тает по ветру…

Не жалеют топлива исхудалые, заморенные, еле живые промышленники – видно, чуют, что за ночь охватила их на далеком севере, морозная яркая ночь, – зажгли свою елку, празднуют и они Рождество Спасителя, и разгорается их елка все шире и выше, поднимаясь навстречу пышной красавице – царице – Полярной звезде…

– Помер… – сказал дядя Степан.

Оглянулся варнак – посинел Ванюха, не дышит, черной кровью запеклись его полуоткрытые губы.

Тяжелые слезы закапали на заскорузлые щеки. Эх, Господи, Господи!.. Вздыхают бедняги и стоят над Ванюхой в глубоком раздумье. Наконец взяли его, отнесли на суденышко, положили за борт. Стал на колени дядя Степан – старшой по артели, шапку снял, а за ним и варнак. Прочел дядя Степан «Отче наш», заупокойную молитву, помолились, накрыли покойника, повздыхали, посадили еле живого Митрича в сани, и побежали они вдвоем, волоча сани, подгоняя друг друга…

Завыл Рыжик, усевшись в ногах Ванюхи, не оставил хозяина, помнит ласки его, помнит, как делился он с ним ломтем черного хлеба, помнит, как он поглаживал его мохнатую мордочку и рассказывал про Параню свою ненаглядную… Стащил Рыжик парус, положил свои лапки на широкую грудь богатырскую, что грела его во время ненастное, снежное, и с прерывистым визгом лижет покойника, а то снова подымет голову и жалобно воет…

Все дальше и дальше уходят промышленники, волоча за собою длинные санки, на которых среди бочонков и ящиков приютился и Митрич-балагур. Ничего он не видит и не понимает, положил лицо на колени, охватил их руками – затих. Шагает дядя Степан размеренно, твердо, не отстает и варнак – выгибают спины промышленники, уходят все дальше и дальше…

Не умер Ванюха, очнулся. Раскрыл он глаза – только Рыжик один радостно лает. Ужас напал на Ванюху. С болью в сердце поднял он голову, ухватился за обломанный борт – тихо, пустынно кругом… Только вон далеко-далеко будто движутся санки… Попробовал крикнуть – вырвался хриплый стон нечеловеческий и замер в оледенелом воздухе.

Опустилась голова парня на свернутый парус, закрылись глаза, шепчут губы слова непонятные. И вдруг видит он… Родное селение, солнышко светит ярко, тепло. Вот избенка родная. Стоит на пороге мать и моет снегом ручонки сестре его махонькой. Вот-то обрадуется! Давно уж пора! Похудела, бедная, заждавшись кормильца, ушел он с самого Сретенья и без вести пропал на далеком промысле…

Рождество на дворе. Гулко несутся по воздуху мерные удары деревенского колокола, гудят они по всему селению, созывая люд крещеный на молитву.

Спешит Ваня, спотыкается… Вот уже он подле… вот уж и мать разглядела… Жарко припала к нему, еще жарче крестится и шепчет молитву…

Рассказы пошли… Подарки вынимает, деньги, потом и кровью заработанные. Трудно было. Малым показалось ему ловить треску да «зверя барышного», захотелось развернуться парню во всю мощь богатырскую, заработать на свадьбу, – собрал артель, оснастил суденышко и махнули за Шпицберген на кита!.. После лова богатого – повернули назад, да замешкались с ворванью. Чай, недельки с две уже прошло от Воздвиженья, как назад уже шли, и подарки на встречных торговых судах уже закупили… уж и Матку завидели!.. Как на грех, тут буря случилась, поломала, побила их, руль унесла. И погнало их снова на север, как ни бились они. Гнал их ветер неделю, другую, снова льды показались – горы целые, стал мороз пробирать. Затянуло кругом, и не видно конца этим льдам окаянным. А мороз все крепчает. Сплотил он горы ледяные, крепко сковал, проклятый, – кой-где только вода уцелела. Тут уж работа каторжная пошла, и казалось, конца ей не будет. Сначала думали-таки провести «Параню», уж больно рвался Ванюха, не хотел зимовать. Ну, бились, ломали ледяные глыбы, порохом рвали – работал парень за десятерых!.. Ведь экая сила!.. Кабы не он – давно бы все они побросали ломы да отдались на волю Божью… Смирились – больно затерло. Расположились на зимовку… Одного за другим хоронили промышленники, не щадил их мороз. Ну, да что Бога гневить! – выбились-таки, хоть и не все, а выбились!.. Слушает мать его, слезы текут.

А вот и Параня выглянула. Забилось сердце Ванюхи! Стоит она перед ним румяная, радостная, грудь волной подымается, глаза стыдливо потупила… Не забыл и ее парень… куда там забыть! – серьги из платка вынимает, настоящие, золотые.

Стоят они так, друг друга обнявши, – заснули точно… Прижалась она своей грудью высокой, девичьей к богатырской груди Ванюхи…

Туман выдвинулся беспросветный, будто ночь наступила. Уплывать стала Параня из рук его все дальше и дальше. Дух захватило Ванюхе, дыхание сперло… А Параня зовет его, руки протягивает. Все дальше и дальше плывет она, темней и темней все становится, почти и не видать ее… Хочет крикнуть Ванюха, клещи охватили горло его…

Рванулся и замер…

Влез белый медведь на борт, дернул ухом, носом повел и воровскими шагами стал подходить все ближе, смелей… Как увидал его Рыжик – яростно ощетинился, зарычал и вцепился в его мохнатую шубу. Отмахнул Мишка Рыжика, да куды! Не на такого напал! Борется крошка с гигантом: уходи, мол, не трожь!

Огляделся бродяга, подумал и дальше пополз. Эти что! – не уйдут, а ему бы свежинки! Все углы обошел – не видать! Сошел Мишка на лед, обнюхал костер, словно шар покатил от него все шибче и шибче.

Берегись, дядя Степан, берегись, Гришка-беглый, берегись, Митрич-потешник! Новые беды, новое горе, несдобровать вам, бедняки, голоден Мишка!

Потухло сияние, тихо кругом. Один лишь Рыжик, подняв свою мордочку, жалобно воет. И несется вой этот жалобный, скорбный, душу щемящий, – и пропадает вдали безответно.

* * *

В ночь на двадцать пятое декабря шла экспедиция частного американского общества, отправленная на розыски парохода «Жанетта», – под начальством капитана Гройса. Встретила она дядю Степана и Гришку, атакованных белым медведем. При первом же выстреле – медведь обратился в довольно храброе бегство. Расспросили дядю Степана и Гришку – как, что и откуда. Они рассказали все: и о смерти Ванюхи, и о том, что Рыжик при мертвом хозяине остался. Капитан уже отдал приказ о выступлении в путь, да в это время наш почтенный соотечественник, доктор Стружкин, торжественно объявил, что, как член русского общества покровительства животным, он не допустит гибели собачонки и спасет ее во что бы то ни стало…

– Мне нет дела до законов вашего общества, – воскликнул Гройс, – для меня важнее законы человечества, по которым я обязан спешить на розыски экипажа «Жанетты».

– Капитан, – сказал Стружкин, не возвышая голоса, – для меня законы Бога важнее законов человечества, а по законам Бога добро не подлежит измерению! Вперед!.. – И доктор свистнул на собак. Они подхватили санки и помчали его на север.

Каково же было удивление капитана и всех участников экспедиции, когда сани доктора привезли тело Ванюхи. Но еще большее удивление и радость со стороны дяди Степана, Гришки и пришедшего в себя Митрича вызвало сообщение доктора, обращенное к капитану и его команде. Кончая свой прочувствованный рассказ, причем оказалось, что Ванюха все еще жив и может поправиться, почтенный доктор сказал: – Капитан Гройс! Господа американцы! Девятнадцать столетий тому назад Спаситель указал нам на основы истинного добра, а до сих пор мы еще склонны увлекаться и повторять, как Иуда: «Лучше бы сделала эта женщина, если бы продала масло за триста динариев и раздала их нищим». Капитан! В этом несчастном человеке сохранилась еще искра жизни, и ею он обязан только тому, что эта верная собачонка, не мудрствуя лукаво, отдалась не «законам человечества», а законам любви и самоотвержения. Где торжествует любовь – там торжествует и разум…

В то же мгновенье, как по волшебству, – все небо залило сплошным пожаром северного сияния…

1888