Текст книги "Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей"

Аполлон Коринфский (1868–1937)
Крещенские сказания

Шумят веселые Святки – от самого дня Рождества Христова до праздника Крещения Господня играми да плясками, да песнями на светлорусском просторе привольном потешаются, вещими гаданиями честному люду православному тайные веления судеб открывают. Гудят пиры-беседушки затейные, зеленым вином поливаются, плещут пивом, брагою, медами ставлеными. Что ни день на Святках – то свои поверья, что ни час – новый сказ, корнями живучими приросший к сердцу народному. Гуляет – «святошничает» любящая «веселие» матушка-Русь; положено дедами, прадедами заповедано гулять-веселиться широкой русской душе по святочному обычаю. И словно воскресает на эти дни, сбрасывает с тысячелетних плеч саван векового забвения старина стародавняя. День Крещения Господня (Богоявление) Святки кончает, над праздничными гулянками крест ставит, до широкой-разгульной Масленицы с многошумным весельем прощается.

Канун Крещенья, как и рождественский, слывет сочельником и тоже – день постный, по уставу Православной Церкви; но одновременно это – главный день святочных гаданий. Проводит его русский народ не только в посте да молитве, но и в сыновнем общении с неумирающими пережитками язычески-суеверного былого-минувшего. Верный христианскому преданию, держит он строгий пост, не принимая никакой пищи вплоть до вечерни, несет домой из храма Божьего освященную богоявленскую воду и считает ее целебною от всяких болестей; памятуя вековые обычаи предков, отдает он – обок с этим – щедрую дань и своему суеверию.

Вечер под Крещенье, подавая весть о близящемся конце Святок, заставляет красных девушек вспоминать обо всех знакомых деревенскому люду гаданьях. Звончей-голосистее поются на беседах и песни святочные – подблюдные. Затейливей сами собой становятся и святочные игры обрядовые. А старикам со старухами, которым уже много лет назад надоскучило и петь-играть, и рядиться-святошничать, – своя забота об эту пору. Первее всего – ставят они мелом на всех дверях, на всех оконных рамах знаки креста, чтобы оградить свое жилье от посещения бесовского. Ходит-гуляет в этот вечер нечистая сила, всяким оборотнем прикидывается, в избу попасть норовит на пагубу святошничающему народу православному. И одна защита против нее, – гласит народное слово, – святой крест Господень, перед которым распадается во прах все могущество лукавого. Не начертай в Крещенский сочельник креста у себя на дверях, позабудь об этом строго соблюдаемом на Руси, – не только в деревенской глуши, но и в больших городах, – обычае: быть худу, жди беды! – по уверению строгих блюстителей прадедовских преданий.

Лютует под Крещенье – больше всей другой нечисти – Огненный Змей. И наособицу против него-то и ограждается теперь русский мужик-простота. Полетит чудище над деревней, где ни глянет – повсюду кресты белеются, и останется ему только рассыпаться огненным дождем над снегами глубокими, одевающими мать сыру землю. Тульское поверье в общих чертах выдвигает из мглы забытого в городах суеверия облик этого детища народного воображения. «Известно всем и каждому на Руси, что такое за диво Огненный Змей. Все знают, зачем он и куда летает», – начинает красноречивый сказатель свою речь о нем. «Огненный Змей – не свой брат; у него нет пощады: верная смерть от одного удара. Да и чего ждать от нечистой силы! Казалось бы, что ему незачем летать к красным девицам; но поселяне знают, зачем он летает, и говорят, что если Огненный Змей полюбит девицу, то его зазноба неисцелима вовек. Такой зазнобы ни отчитать, ни заговорить, ни отпоить никто не берется. Всякий видит, как Огненный Змей летает по воздуху и горит огнем неугасимым, а не всякой знает, что он как скоро спустится в трубу, то очутится в избе молодцом несказанной красоты. Не любя, полюбишь, не хваля, похвалишь, – говорят старушки, когда завидит девица такого молодца. Умеет оморочить он, злодей, душу красной девицы приветами; усладит он, губитель, речью лебединою молоду молодицу; заиграет он, безжалостный, ретивым сердцем девичьим; затомит он, ненасытный, ненаглядную в горючих объятиях, растопит он, варвар, уста алые на меду, на сахаре. От его поцелуев горит красна девица румяной зарей; от его приветов цветет красна девица красным солнышком. Без Змея красна девица сидит во тоске, во кручине; без него она не глядит на Божий свет; без него она сушит себя…»

Кроме начертаний креста, советуют знающие всю подноготную ведуны деревенские насыпать на печную загнетку собранного в крещенский вечер снегу. Последний и вообще занимает почетное место в народных крещенских поверьях и обычаях. Собирают его старики в Крещенский сочельник за околицею, в поле, – приносят домой, сыплют в колодец. Это делается для того, чтобы вода была в колодце всегда в изобилии и никогда не загнивала бы. По деревенскому поверью, у тех, кто не позабудет этого сделать, хоть все лето не будь капли дождя, а колодец будет полным-полнехонек. Берегут натаявшую из крещенского снега воду и в кувшинах – на случай болезни: эта вода, – гласит народное слово, – исцеляет онемение в ногах, головокружение и судороги. Старухи думают, кроме того, что – если спрыснуть снеговою крещенскою водою холстину, то это так выбелит ее, как не сделают ни солнце, ни зола. Советуют подбавлять крещенского снегу и в корм лошадям, – чтобы не так зябки были; дают и курам, – чтобы занашивались пораньше. Умываются снеговой водою поутру в день Крещения красные девушки, – чтобы без белила белыми быть, без румяна – румяными. Примечают по крещенскому снегу и о погоде, и об урожае. «Снегу под Крещенье надует – хлеба прибудет!» – ведет речь народная мудрость. «Много снегу – немало и хлеба!» – приговаривает она. «Привалит снегу вплоть к заборам – плохое лето! Есть промежек – урожайное!», «На каком амбаре плотнее снег – целее в том и батюшка-хлеб!».

По старинной примете сельскохозяйственного опыта, если вечером под Крещенье ярким светом блестит на небе звездная россыпь алмазная, – хорошо в этом году овцы будут ягниться: «Ярки крещенские звезды породят белые ярки («ярка» – овечка)!» Если заметет на Крещенье метель, – будет снегом снежить чуть не до самой Святой. «Коли в Крещенье собаки много лают, – будет вдоволь всякого зверя и дичи!» – замечают охотники. «Коли на воду (на иордань) пойдут в туман, хлеба будет невпроед много!» – говорят приметливые погодоведы. «Снег хлопьями – к урожаю, ясно – к недороду!», «Коли прорубь на иордани полна воды – разлив велик будет!», «В крещенский полдень синие облака – к урожайному году!», «На Крещенье день теплый – хлеб будет темный!».

Крещенские морозы слывут самыми жестокими, и недаром: зима собирается об эту пору со всеми силами. Но, несмотря на стужу, с древних времен живет в народе обычай купаться в крещенской проруби-иордани. Купаются и те, кто святошничал-рядился о Святках, – чтобы очиститься от греховной скверны в освященной воде; купаются и просто – «для здоровья». Последнее, однако, далеко-таки не всегда оправдывается на деле.

«Крещенье-Богоявленье», – говорит народ и повторяет предание, идущее от дней старины глубокой, связанное с этими словами. По народной молве, исстари веков совершается в этот день чудо чудное, диво дивное: отверзаются над иорданью небеса и сходит с них в воду Истинный Христос. Не всем дано видеть это, а только – самым благочестивым людям. Но если помолится грешник святому небу в это время, то сбудутся и его желания…

Красное словцо народное, встречая крещенскую стужу, оговаривает ее словами: «Трещи не трещи, а минут и Водокрещи (т. е. тепло-то все-таки возьмет свою силу)!» Не забывает народ, что – если пошел январь-месяц, то и за перезимье переваливает уже время-то, а перезимье, по его крылатому слову, о весне весть подает.

Среди песенных сказаний, составляющих богоданное богачество убогих певцов – калик перехожих, есть несколько приуроченных к празднику Крещения Господня. Некоторые из них передают почти совершенно точно содержание евангельской повести о Богоявлении; другие являются восторженным славословием Христу; третьи отступают в окруженную таинственностью область подсказанных пытливым выражением сказочных вымыслов.

 
На Иордань всех Спаситель
Днесь прииде Искупитель.
Плещет пророк руками:
Веселитесь, Господь с вами!
Отец свыше возглашает,
Рожденного возвещает:
Сей есть Сын Мой Возлюбленный,
Во человека облеченный!
 

Такою цветистой запевкою начинается одно из них. «Дух же свыше, аки птица низлетает голубица, Отцу быти Сына равна изъявляет и преславна», – продолжается оно, переходя от созвучия к созвучию. «Тварь бедная, веселися, яко к тебе Спас явися. О Адаме, простри очи, миновались темны ночи. Печали нам вси престали, а радости быть начали. Слава Богу! – да воскликнем и к Всещедрому приникнем. Кто Сей стоит над водами? Восплещите вси руками: Христос Спас наш и Владыка прииде спасти человека. – Иоанне, что стоиши и пришедшего не крестиши? Почто дело продолжаешь, Христа Спаса не крещаешь? – Боюсь аз и трепещу, – хоть весел и плещу, огню, сено, прикоснутись! – С чего тебе ужаснутись? Не бойся, раб, и крести Мя, Владыку, прослави Мя! – Христос тако возвещает, Иоанна утешает. Мы же к Спасу крепким гласом все воскликнем днешним часом: Слава Тебе, Искупитель, щедрый буди нам Спаситель!»

Другое сказание простодушно повествует о том, как «ходила Госпожа Пречистая землею и светом», а на руках носила «Своего Сына Христа Иисуса». Встречает Богоматерь на пути-дороге Крестителя-Ивана, – встретила и обращается к нему со словами: «Ну-ка, Иван, кум Мой, пойдем мы на воду Ердана, окрестим Христа, Моего Сына!» Согласился Иван-Креститель, и «пришли на воду Ердана. Стал Иван своего Крестника крестити: от страха у него выпала книга». Спрашивает – и «пытает» его Госпожа Пречистая о причине страха. «Обезумел Ердан, вода студена, не хочет вода принимать в себя; а весь лес на траву попадал: а взгляни-ка, кума, над собою: начетверо небо словно разломилось!» На эти слова Ивана-Крестителя держит ответное слово Богоматерь: «А не бойся, Иван, кум Мой, вода ума не теряла, вода, кум Мой, забрала себе силу, ибо от Христа она освятится; а лес – он Христу поклонился; а небо – оно не сломилось, ангелы небо растворили – поглядеть им, как Христа мы крестим…» Послушал Креститель, «крестил святой Иван своего Иисуса-Крестника: Иван Христа, а Христос – Ивана». Вслед за этими трогательно-простодушными словами идет заключение, в котором невольно чувствуется позднейший разносказ: «Оттоле крещения настали: все по милости Великаго Бога, – да будет Он нам всегда в помощь!»

Родственно с только что приведенным сказанием и следующее – несравненно более цветистое по своему песенному-картинному складу, чем оба предыдущие:

 
Развивался святой лес зеленый:
А то не святой лес был зеленый,
Но была то свята церковь София,
Поют в ней ангелы шестокрылы;
Пришла к ним Мария, Святая Дева,
На руках держит Христа Бога истинна,
Говорят Ей ангелы шестокрылы:
«Ради Бога, Мария Святая Дева!
Ты поди в тот сад зеленый,
Нарви Ты Божьего Древа,
Поди потом к Крестителю-Ивану,
Перед ним Ты поклонися,
Поцелуй Ты черную землю
И тогда ему говори Ты:
– Будь Мне кумом ты, Иван-Креститель,
Окрести ты Христа Бога истинна!»
Ясное небо растворилось,
Черная земля затряслася,
Как крестили Христа Бога истинна…
 

С праздником Крещения Господня связано в народной Руси немало поверий, относящихся к судьбе человека. Так, например, если кто-нибудь крещен в этот отверзающий небеса над землею день, – то, по слову народной мудрости, быть ему счастливейшим человеком на всю жизнь. Добрым предзнаменованием считается также, если устроится в этот день рукобитье свадебное: в мире да в согласии пройдет жизнь новобрачной четы. В некоторых местностях выходят вечером в Крещенье девушки окликать суженых. Если попадется навстречу им молодой парень – быть добру, старик – надо ждать худа. Да и не перечесть всех поверий, обступающих изукрашенным частоколом обычаев великий праздник Божий. Живуче яркое слово-предание богатыря-пахаря, не вымирают и простодушные поверья его. Еще в конце первой половины XVII столетия писал царь Алексей Михайлович в своей грамоте государевой шуйскому воеводе вообще о святочных, а о крещенских наособицу, пирах-игрищах: «…ведомо нам учинилося, что на Москве, наперед сего в Кремле, и в Китае, и в Белом, и в Земляном городе, и за городом, и по переулкам, и в черных, и в ямских слободах по улицам и по переулкам, в навечери Рождества Христова кликали многие люди Каледу и Усень, а в навечери Богоявления Господня кликали Плугу; да в Москве ж чинится безчинство: многие люди поют бесовския сквернословныя песни… да на Рождество Христово и до Богоявленьева дня собираются на игрища сборища бесовския… игрецы-скоморохи с домбрами и с дудами, и с медведи ходят, и дару Божию хлебу поругаются, всяко животно скотское, и зверино, и птичье пекут. И мы указали о том учинить на Москве и в городех, и в уездех заказ крепкой, чтобы ныне и впредь никакие люди по улицам и по переулкам, и на дворех в навечери Рождества Христова и Богоявленья Калед и Плуг и Усеней не кликали и песней бесовских не пели… А которые люди ныне и впредь учнут Каледу и Плуги, и Усени, и петь скверныя песни, и тем людям за такия супротивныя неистовства быти от нас в великой опале и в жестоком наказанье. И велено тот наш указ сказывать всяким людям всем вслух, и бирючем велено кликати по многие дни…»

С той поры минули долгие годы, исчезло из памяти народной понятие о «супротивных закону христианскому» Каледе, Плуге и Усени; но ставшие мертвым звуком имена их по-прежнему слышатся в песнях любящего веселие, сердцем приверженного к стародавней старине народа. Эти имена, когда-то вызывавшие недовольство церковных властей, видевших в них пережиток язычества, в настоящее время только придают цветистость песенному слову.

День Богоявления ознаменовывался в старой Москве праздничным царским выходом, не имевшим себе подобного по торжественности. Со всей Руси был к этому дню съезд бояр и всякого чина именитых людей в Белокаменную: и был этот съезд ради царского лицезрения, из охоты полюбоваться редким великолепием торжества.

Чин крещенского освящения воды совершался патриархом на Москва-реке. Собиралось вокруг иордани до четырехсот тысяч народа. Царь-государь шествовал в большом наряде царском сначала в Успенский собор, а оттуда – на освящение воды, среди стоявшего стеной ратного строя стрельцов, поддерживаемый стольниками из ближних людей, оберегаемый «от утеснения нижних чинов» стрелецкими полковниками в бархатных и объяринных ферезеях и турских кафтанах. Гости, приказные, иных чинов люди и многое множество народа окружали шествие венценосного богомольца. Самое действо освящения воды совершалось, за малыми исключениями, так же, как и в наши дни. Но главным отличием являлась обступавшая его картина – с патриархом и царем во главе. Возвращался крестный ход по прежнему чину. Царь-государь, отслушав в Успенском соборе отпускную молитву, шел в свои палаты царские. А на Москве – «по улицам, по переулкам и во дворех» – начиналось последнее празднование Святок. Люди почтенные принимались за пиры-беседы, молодежь – за песни-игры утешные, а гуляки, памятующие предпочтительно перед всем иным присловье «Чару пити – здраву быти!» – за любимое Русью «веселие».

1901

Константин Парчевский (1891–1945)
Рождественский рассказ

Традиция рассказывать в сочельник сентиментальные истории в наше время кажется наивной и старомодной. Между тем никогда люди так не нуждались в простом подбадривающем рассказе о еще случающихся в мире добре, человечности и сочувствии к чужому горю. Все это бывает довольно редко, но и раньше встречалось не часто. Если что-нибудь изменилось, то только сама жизнь, которая, став суровее и холоднее, больше нуждается в доброте.

Добро не ушло из мира. Оно осталось, как и зло. Изменились только пропорции того и другого, и переместились точки приложения. Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная елка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая рождественская елка, веселые довольные дети, которых ждет радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с ее привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи и тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских.

В сочельник они становятся особенно печальны. Праздник для них не праздник, а напоминание о вечных буднях, и даже своя наряженная елка – только условный символ какой-то другой елки. Жизнь проходит мимо их и мимо детей их. Рождение Добра встречается безрадостно и в хмуром недоверии. Противоречие между тем, что происходит за окном и на холодной улице, заменившей былой дом, слишком очевидно, чтобы поверить в универсальность рожденного Добра.

Который год изгнанники встречают унылый свой сочельник на чужбине, и с каждым годом становится для многих он печальнее и меньше несет в сердца мира и «благоволения в человецех».

Но благоволение не исчезло вовсе и порой то там, то здесь блеснет сияющей рождественской звездой. Иногда это тот случай солидарности и трогательной поддержки, с какой спешат сами нищенствующие люди к впавшему в беду, в другой раз – широкий отклик на напечатанный в газете призыв о помощи больному старику, в третий – неожиданное сочувствие к русской беде далекого от изгнаннического мира иностранца.

Добро не ушло из жизни, в ней только слишком много оказалось зла.

«Недавно я узнал, – пишет мне небогатый пожилой голландец, – что у нас в Лейдене образовалось объединение русских эмигрантов. На праздники они устраивают для детей общественную елку. На прилагаемые деньги купите, пожалуйста, хороших русских книг, которые я хочу передать им для раздачи детям. Они забывают свой язык и, удаленные от родной страны, могут совсем от нее оторваться. Это было бы ужасно грустно. Надо, чтобы они хотя бы не забывали русского языка, а для этого помимо сластей и игрушек нужны детские книги…»

Один из русских юношеских лагерей в это лето оказался в крайне трудном материальном положении. Родители задерживали присылку денег за отправленных на море детей, а у организации все средства истощились. Лагерь влез в долги и с великим трудом кормил своих питомцев. Случайно один из юных руководителей дела познакомился с местным стариком – кюре, повел его показать лагерь и рассказал о судьбе русской молодежи.

– Ах, бедные дети, бедные дети, – повторял кюре, – возьмите скорее деньги, вот несколько тысяч, и расплачивайтесь с вашими долгами. Когда приеду в Париж, постараюсь еще помочь вам, чем могу. К сожалению, стар я, да и нет у меня ничего, но кое-что для вас найдется.

Дед Мороз не сказка. Иногда это подлинная реальность: бескорыстно творимое добро. Он принимает разное обличье. Это – то никогда не видавший России голландец, заботящийся, чтобы заброшенные в его страну русские дети не теряли своего национального лица и не забывали родного языка, то – пекущийся о чужой и иноверной молодежи француз-кюре, то – свой же нищий эмигрант.

Много лет назад устроившийся где-то в дебрях Африки на колониальную службу врачом, одинокий русский доктор почти все получаемое им жалованье переводил в Париж на выдачу пособий учащейся молодежи. Из года в год он лечил негров, жил робинзоном, а на заработанные им деньги один за другим учились и кончали образование русские молодые люди.

У одной из русских церквей Парижа продает открытки и газеты маленькая старушка. Она не одинока: у нее есть родные, скромный беженский кров и стол. Но во всякую погоду она у церкви со своим товаром, вся выручка от которого идет на помощь лежащим в больницах одиноким русским. Старушка разыскивает заброшенных русских больных и приносит им в дни приема незатейливые гостинцы.

В беженской семье заболел ребенок. Позвали первого попавшегося врача. Доктор повел носом на негигиеническую обстановку эмигрантского жилища, внимательно осмотрел ребенка и стал расспрашивать родителей, кто они такие. Узнав, что перед ним русские эмигранты, француз не скрыл своего русофобства и высказал немало кислых замечаний по поводу русской эмиграции вообще. На вопрос родителей, что он прописывает ребенку, врач хмуро заявил, что вечером он сам принесет лекарства. С тех пор он стал посещать семью два раза в день, принося с собою все необходимые медикаменты и упорно отказываясь от гонорара.

Болезнь затягивалась, врач по-прежнему являлся утром и вечером, сам делал компрессы больному воспалением легких малышу, с нескрываемым волнением ожидая кризиса. Наконец в состоянии ребенка что-то резко изменилось. Врач отошел от постели повеселевший.

– Теперь можно быть спокойным, – сказал он, – кризис миновал. Я буду по-прежнему навещать его через день, пока он не встанет на ноги.

В сочельник доктор пришел нагруженный пакетами с фруктами и игрушками для маленького пациента.

– Ну вот, это тебе прислал знакомый Дед Мороз, – сказал он, – за то, что ты ведешь себя хорошо. Через несколько дней, к Новому году, будешь совсем здоров.

– Ваше отношение к русским, доктор, по-видимому, сильно изменилось, – смущенно говорили родители, – иначе как объяснить ваше такое исключительное внимание к нашему ребенку? Мы не знаем, как и благодарить вас…

– Отношение тут ни при чем, – снова нахмурился француз, – все это пустяки. Если вам что-нибудь будет нужно, позовите меня, а теперь я спешу. Прощайте. Ребенка берегите: он еще слабоват и склонен к легочным заболеваниям.

Среди русских бездомных известен странный человек. Его можно встретить за обедом в столовой, где безработные бесплатно получают суп с хлебом. Говорят, у него не в порядке документы. Никто не знает, где он спит и как живет. Известно только, что все, что он ни раздобудет из платья или еды, он раздает ютящимся на пустырях и в ночлежках бездомным русским.

Милосердие тут творится безымянно и постоянно как единственная задача жизни.

В глухом русском углу мне пришлось познакомиться со стариком из Петербурга. Еще недавно работал он на металлургическом заводе, потом заболел и попал в больницу. Там ему вырезали язву желудка и выпустили живым, но не способным ни к какому труду. За старостью лет, шомажного пособия[75]75
  Chômage (фр.) – пособие по безработице.


[Закрыть] старику не полагалось. Однако нашлась добрая душа, свой же одинокий русский рабочий, который приютил его.

– Добрейшей души человек мой Алексей Иванович, – говорит мне старик, – подобрал меня и кормит. Сам зарабатывает гроши, но что же делать, говорит, не погибать же вам, живите уж у меня в каморке. Вот и живем вместе, он на заводе, а я готовлю обед. Покормимся вместе, и снова – он на завод, а я сижу и думаю: есть еще на свете настоящие люди. Уж на что, кажется, изгадился свет, а нет-нет и мелькнет светлый луч. Мелькнул вот и на мою старость. Умру все же не под забором. Алексей Иванович мне даже лекарства покупает. Дорогие тут все лекарства: десять франков, пятнадцать. Разве ему это по средствам? Сам ведь с трудом триста франков в кэнзен[76]76
  Quinzaine (фр.) – полмесяца, две недели.


[Закрыть] выгоняет…

В изгнании русским не на кого надеяться, кроме самих себя. Случится беда, сейчас же начинают бегать предприимчивые люди по домам и собирать по подписным листам франки. Дают все, и кое-что собирается, облегчая каждый отдельный случай человеческого несчастья, от которого никто не застрахован.

В числе постоянных клиентов столовой при общежитии для безработных был сильно опустившийся эмигрант. Работы у него давно не было, шомажа тоже. Питался кое-как бесплатным супом. Ночевал где придется. Когда случалось раздобыть немного денег, приходил ночевать пьяный. Затем он пропал. Рассказывали, будто сошелся с какой-то полькой, у которой была маленькая девочка. Под влиянием польки бросил пить и даже устроился на работу. Потом узнали, что полька захворала и неожиданно умерла, оставив на его попечение ребенка.

Русский снова стал появляться в благотворительной столовой. Оказалось, что работу он потерял, но получает пособие для безработных, на которое содержит девочку. Питаясь сам в столовой, шомажные деньги тратит на питание этого посланного ему судьбой ребенка. Он подтянулся, всегда выбрит, бедно, но тщательно одет. О выпивке больше нет речи: у человека появилась важная жизненная задача – воспитать сироту.

Худенькая девочка говорит уже по-русски, называет своего воспитателя папой, и «папа» буквально дрожит над ней.

Как ни тяжела и бедна жизнь, доброта не исчезает совершенно. Она живет в сердцах людей, независимо от национальности и положения, пожалуй, как всегда, у бедных и несчастных ярче, чем у богатых и довольных.

Духовно замерзающему у чужих окон важно чувствовать если не ее материальную силу, то хотя бы ее благодатное тепло. У чужих окон это встречается всегда редко, но порой она невзначай и сверкнет, словно напоминая, что не иссякло «благоволение в человецех».

В наше всесокрушающее время немного осталось «вечных» ценностей. В оставшемся же самым важным бывают все случайные сверкания не умирающего Добра, в честь которого люди зажигают рождественскую елку, а маленькие дети ждут своего Деда Мороза.

1936