Текст книги "Телега жизни"

Афанасий Фет
1820–1892

 
Друзья, как он хорош за чашею вина!
Как молодой души неопытность видна!
Его шестнадцать лет, его живые взоры,
Ланиты нежные, заносчивые споры,
Порывы дружества, негодованье, гнев —
Все обещают в нем любимца зорких дев.
 

<1847>

 
О первый ландыш! Из-под снега
Ты просишь солнечных лучей;
Какая девственная нега
В душистой чистоте твоей!
 
 
Как первый луч весенний ярок!
Какие в нем нисходят сны!
Как ты пленителен, подарок
Воспламеняющей весны!
 
 
Так дева в первый раз вздыхает
О чем – неясно ей самой, —
И робкий вздох благоухает
Избытком жизни молодой.
 

<1854>

 
Эх, шутка-молодость! Как новый ранний снег
Всегда и чист и свеж! Царица тайных нег,
Луна зеркальная над древнею Москвою
Одну выводит ночь блестящей за другою.
Что, все ли улеглись, уснули? Не пора ль?..
На сердце жар любви, и трепет, и печаль!..
Бегу! Далекие, как бы в вознагражденье,
Шлют звезды в инее свое изображенье.
В сияньи полночи безмолвен сон Кремля.
Под быстрою стопой промерзлая земля
Звучит, и по крутой, хотя недавней стуже
Доходит бой часов порывистей и туже.
Бегу! Нигде огня, – соседи полегли,
И каждый звук шагов, раздавшийся вдали,
Иль тени на стене блестящей колыханье
Мне напрягает слух, прервав мое дыханье.
 

<1847>

Константин Бальмонт
1867–1942

 
Я спросил у свободного ветра,
Что мне делать, чтоб быть молодым.
Мне ответил играющий ветер:
«Быть воздушным, как ветер, как дым!»
 
 
Я спросил у могучего моря,
В чем великий завет бытия.
Мне ответило звучное море:
«Будь всегда полнозвучным, как я!»
 
 
Я спросил у высокого солнца,
Как мне вспыхнуть, светлее зари.
Ничего не ответило солнце,
Но душа услыхала: «Гори!»
 

Александр Блок
1880–1921

 
И вновь – порывы юных лет,
И взрывы сил, и крайность мнений…
Но счастья не было – и нет.
Хоть в этом больше нет сомнений!
 
 
Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел – тогда
Ты, наконец, поверишь чуду,
 
 
И, наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило,
 
 
Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
Что все уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, —
 
 
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!
 

1912

Андрей Белый
1880–1934

Посвящается Л. Д. Блок

 
Задумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
сухая известка блестит
запущенных барских строений.
 
 
Всё те же стоят у ворот
чугунные тумбы.
И нынешний год
всё так же разбитые клумбы.
 
 
На старом балкончике хмель
по ветру качается сонный,
да шмель
жужжит у колонны.
 
 
Весна.
На кресле протертом из ситца
старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.
 
 
Всё помнит себя молодой —
как цветиком ясным, лилейным
гуляла весной
вся в белом, в кисейном.
 
 
Он шел позади,
шепча комплименты.
Пылали в груди
ее сантименты.
 
 
Садилась, стыдясь,
она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
глядел он, счастливый и гордый.
 
 
Зарей потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
«Всё это уж было давно!..»
Стенная кукушка,
хрипя,
кричала.
А время, грустя,
над домом бежало, бежало.
 
 
Задумчивый хмель
качался, как сонный,
да бархатный шмель
жужжал у колонны.
 

1903

Москва

Владислав Ходасевич
1886–1939

 
Нет, молодость, ты мне была верна,
Ты не лгала, притворствуя, не льстила,
Ты тайной ночью в склеп меня водила
И ставила у темного окна.
Нас возносила грузная волна,
Качались мы у темного провала,
И я молчал, а ты была бледна,
Ты на полу простертая стонала.
Мой ранний страх вздымался у окна,
Грозил всю жизнь безумием измерить…
Я видел лица, слышал имена —
И убегал, не смея знать и верить.
 

19 июня 1907, Лидино

Марина Цветаева
1892–1941

 
С улыбкой на розовых лицах
Стоим у скалы мы во мраке.
Сгорело бы небо в зарницах
При первом решительном знаке,
И рухнула в бездну скала бы
При первом решительном стуке…
– Но если б вы знали, как слабы
У розовой юности руки.
 

 
Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный!
Воспаленные глаза сужая,
Так листок срывают календарный.
Ничего из всей твоей добычи
Не взяла задумчивая Муза.
Молодость моя! – Назад не кличу.
Ты была мне ношей и обузой.
Ты в ночи нашептывала гребнем,
Ты в ночи оттачивала стрелы.
Щедростью твоей давясь, как щебнем,
За чужие я грехи терпела.
Скипетр тебе вернув до сроку —
Что уже душе до яств и брашна!
Молодость моя! Моя морока —
Молодость! Мой лоскуток кумашный!
 

18 ноября 1921

 
Из-под нахмуренных бровей
Дом – будто юности моей
День, будто молодость моя
Меня встречает: – Здравствуй, я!
 
 
Так самочувственно-знаком
Лоб, прячущийся под плащом
Плюща, срастающийся с ним,
Смущающийся быть большим.
 
 
Недаром я – грузи! вези! —
В непросыхающей грязи
Мне предоставленных трущоб
Фронтоном чувствовала лоб.
 
 
Аполлонический подъем
Музейного фронтона – лбом
 
 
Своим. От улицы вдали
Я за стихами кончу дни —
Как за ветвями бузины.
 
 
Глаза – без всякого тепла:
То зелень старого стекла,
Сто лет глядящегося в сад,
Пустующий – сто пятьдесят.
 
 
Стекла, дремучего, как сон,
Окна, единственный закон
Которого: гостей не ждать,
Прохожего не отражать.
 
 
Не сдавшиеся злобе дня
Глаза, оставшиеся – да! —
Зерцалами самих себя.
 
 
Из-под нахмуренных бровей —
О, зелень юности моей!
Та – риз моих, та – бус моих,
Та – глаз моих, та – слез моих…
 
 
Меж обступающих громад —
Дом – пережиток, дом – магнат,
 
 
Скрывающийся между лип.
Девический дагерротип
Души моей…
 

6 сентября 1931

 
Скоро уж из ласточек – в колдуньи!
Молодость! Простимся накануне…
Постоим с тобою на ветру!
Смуглая моя! Утешь сестру!
Полыхни малиновою юбкой,
Молодость моя! Моя голубка
Смуглая! Раззор моей души!
Молодость моя! Утешь, спляши!
Полосни лазоревою шалью,
Шалая моя! Пошалевали
Досыта с тобой! – Спляши, ошпарь!
Золотце мое – прощай – янтарь!
Неспроста руки твоей касаюсь,
Как с любовником с тобой прощаюсь.
Вырванная из грудных глубин —
Молодость моя! – Иди к другим!
 

20 ноября 1921

Владимир Маяковский
1893–1930

 
Секрет молодости
Нет,
не те «молодежь»,
кто, забившись
в лужайку да в лодку,
начинает
под визг и галдеж
прополаскивать
водкой
глотку.
Нет,
не те «молодежь»,
кто весной
ночами хорошими,
раскривлявшись
модой одеж,
подметают
бульвары
клешами.
Нет,
не те «молодежь»,
кто восхода
жизни зарево,
услыхав в крови
зудеж,
на романы
разбазаривает.
 
 
Разве
это молодость?
Нет!
Мало
быть
восемнадцати лет.
Молодые —
это те,
кто бойцовым
рядам поределым
скажет
именем
всех детей:
«Мы
земную жизнь переделаем!»
Молодежь —
это имя —
дар
тем,
кто влит в боевой КИМ,
тем,
кто бьется,
чтоб дни труда
были радостны
и легки!
 

[1928]

Сергей Есенин
1895–1925

 
Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
 
 
Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли,
Были синие глаза, да теперь поблекли.
 
 
Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
 
 
Руки вытяну – и вот слушаю на ощупь:
Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.
 
 
«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».
 
 
А ямщик в ответ одно: «По такой метели
Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».
 
 
«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.
 
 
Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.
 
 
Встал и вижу: что за черт – вместо бойкой тройки…
Забинтованный лежу на больничной койке.
 
 
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.
 
 
На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки.
 
 
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.
 
 
Мы не знаем, твой конец близок ли, далек ли, —
Синие твои глаза в кабаках промокли».
 

<1924>

Михаил Голодный
1903–1949

 
По Москве брожу
Весенней,
В гуле улица живая.
Профиль юности
Бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
Небо мая
Надо мною
Расплескалось в тихом звоне.
Профиль юности
Бессмертной
Тонет в синем небосклоне.
Боевой отряд
Проходит,
Боевое знамя рядом.
Профиль юности
Бессмертной
Тенью прянул над отрядом.
Рвется Щорса конь
В атаку.
Замер Щорс на ткани пестрой.
Профиль юности
Бессмертной
Пролетел над шашкой острой.
Что же это? Сон?
Виденье?
Молодость страны живая?
Профиль юности
Бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
 

Дмитрий Кедрин
1907–1945

 
Профиль юности бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
 

Михаил Голодный

 
Я стоял у поворота
Рельс, бегущих от Арбата,
Из трамвая глянул кто-то
Красногубый и чубатый.
Как лицо его похоже
На мое – сухое ныне!..
Только чуточку моложе,
Веселее и невинней.
А трамвай —
как сдунет ветром,
Он качнулся, уплывая.
Профиль юности бессмертной
Промелькнул в окне трамвая.
 
 
Минут годы. Подойдет он —
Мой двойник – к углу Арбата.
Из трамвая глянет кто-то
Красногубый и чубатый,
Как и он, в костюме синем,
С полевою сумкой тоже,
Только чуточку невинней,
Веселее и моложе.
А трамвай —
как сдунет ветром,
Он промчится, завывая…
Профиль юности бессмертной
Промелькнет в окне трамвая.
 
 
На висках у нас, как искры,
Блещут первые сединки,
Старость нам готовит выстрел
На последнем поединке.
Даже маленькие дети
Станут седы и горбаты,
Но останется на свете
Остановка у Арбата,
Где, ни разу не померкнув,
Непрестанно оживая,
Профиль юности бессмертной
Промелькнет в окне трамвая!
 

1939

 
Прощай, прощай, моя юность,
Звезда моя, жизнь, улыбка!
Стала рукой мужчины
Мальчишеская рука.
Ты прозвенела, юность,
Как дорогая скрипка
Под легким прикосновеньем
Уверенного смычка.
Ты промелькнула, юность,
Как золотая рыбка,
Что канула в сине море
Из сети у старика!
 

1938

Борис Слуцкий
1919–1986

 
Интеллигентнее всех в стране
девятиклассники, десятиклассники.
Ими только что прочитаны классики
и не забыты еще вполне.
 
 
Все измерения для них ясны:
знают, какой глубины и длины
горы страны, озера страны,
реки страны, города страны.
 
 
В справочники не приучились
лезть, любят новинки стиха и прозы
и обсуждают Любовь, Честь,
Совесть, Долг и другие вопросы.
 

 
Утро брезжит, а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале в углу.
Я еще молодой и рыжий,
мне легко на твердом полу.
 
 
Еще волосы не поседели
и товарищей милых ряды
не стеснились, не поредели
от победы и от беды.
 
 
Засыпаю, а это значит:
засыпает меня, как песок,
сон, который вчера был начат,
но остался большой кусок.
 
 
Вот я вижу себя в каптерке,
а над ней снаряды снуют.
Гимнастерки. Да, гимнастерки!
Выдают нам. Да, выдают!
 
 
Девятнадцатый год рожденья —
двадцать два в сорок первом году
принимаю без возраженья,
как планиду и как звезду.
 
 
Выхожу, двадцатидвухлетний
и совсем некрасивый собой,
в свой решительный, и последний,
и предсказанный песней бой.
 
 
Потому что так пелось с детства.
Потому что некуда деться
и по многим другим «потому».
Я когда-нибудь их пойму.
 

 
Было полтора чемодана.
Да, не два, а полтора
Шмутков, барахла, добра
И огромная жажда добра,
Леденящая, вроде Алдана.
И еще – словарный запас,
Тот, что я на всю жизнь запас.
Да, просторное, как Семиречье,
Крепкое, как его казачьё,
Громоносное просторечье,
Общее,
Ничье,
Но мое.
 
 
Было полтора костюма:
Пара брюк и два пиджака,
Но улыбка была – неприступна,
Но походка была – легка.
Было полторы баллады
Без особого складу и ладу.
Было мне восемнадцать лет,
И – в Москву бесплацкартный билет
Залегал в сердцевине кармана,
И еще полтора чемодана
Шмутков, барахла, добра
И огромная жажда добра.
 

 
Хотелось ко всему привыкнуть,
Все претерпеть, все испытать.
Хотелось города воздвигнуть,
Стихами стены исписать.
 
 
Казалось, сердце билось чаще,
Словно зажатое рукой.
И зналось: есть на свете счастье,
Не только воля и покой.
 
 
И медленным казался Пушкин
И все на свете – нипочем.
А спутник —
он уже запущен.
Где?
В личном космосе,
моем.
 

 
Человек поверяется холодом или жарой
в сорок градусов выше и ниже нуля,
и еще —
облепляющей весь горизонт мошкарой,
и еще —
духотой,
бездушной, словно петля.
Закипает
и превращается в пар,
загорается
и превращается в дым
ваша стойкость.
А тот, кто упал, – пропал,
и поэтому лучше быть молодым.
Двадцать градусов лишних он выдержит —
не пропадет.
До костей он промокнет,
но всё – не до самых костей.
А сгоревши дотла,
он восстанет из пепла, пойдет
и гостей позовет!
Напоит и накормит гостей!
Лучше быть молодым!
Все, кто может, – спасайся, беги
в край,
где легкая юность чеканит шаги!
 

Константин Ваншенкин
1925–2012

Едва вернулся я домой,

 
Как мне сейчас же рассказали
О том, что друг любимый мой
Убит на горном перевале.
 
 
Я вспомнил длинный ряд могил
(Удел солдат неодинаков!),
Сказал: – Хороший парень был, —
При этом даже не заплакав.
 
 
И, видно, кто-то посчитал,
Что у меня на сердце холод
И что я слишком взрослым стал…
Нет, просто был я слишком молод.
 

1955

Евгений Винокуров
1925–1993

 
Тоска по детству – ерунда!
Вот детство! Что на свете слаже?..
А я не захотел туда
Вернулся на мгновенье даже.
 
 
Наморщь-ка лоб; чем одарит
Нас память?
Это ж все знакомо:
В снежки играем, дифтерит
Да скука над законом Ома…
 
 
Зато – о, юность!
Как остры
Воспоминанья!
И чем старше,
Тем резче помню —
от жары
Свой первый обморок на марше…
 

1960

 
Весна. Мне пятнадцать лет. Я пишу стихи.
Я собираюсь ехать в Сокольники,
Чтобы бродить с записной книжкой
По сырым тропинкам.
 
 
Я выхожу из парадного.
Кирпичный колодец двора.
Я поднимаю глаза: там вдалеке, в проруби,
Мерцает, как вода, голубая бесконечность.
Но я вижу и другое.
В каждом окне я вижу женские ноги.
Моют окна. Идёт весенняя стирка и мойка.
Весёлые поломойни! Они, как греческие праздне —
ства,
В пору сбора винограда.
Оголяются руки. Зашпиливаются узлом волосы.
Подтыкаются подолы. Сверкают локти и колени.
 
 
Я думаю о тайне кривой линии.
Кривая женской фигуры!
Почему перехватывает дыхание?
О, чудовищное лекало человеческого тела!
Я опускаю глаза. Хочу пройти через двор.
Он весь увешан женским бельём на верёвках.
Это – огромная выставка интима. Музей испод —
него.
Гигантская профанация женственности.
Здесь торжествуют два цвета: голубое и розовое.
В чудовищном своём бесстыдном разгуле плоть
 
 
Подняла эти два цвета, как знамя,
Коварно похитив их у наивности.
Я пытаюсь всё-таки прорваться на улицу,
Увернувшись от наволочки.
Я ныряю под ночную сорочку,
Я выныриваю так, что шёлковые,
Чуть влажноватые чулки
Проволакиваются по моему лицу.
Я поднимаю глаза. Там, вдалеке, в проруби,
Как вода, мерцает голубая бесконечность.
Я облегчённо вздыхаю.
 
 
Но вижу, что и там проплывает облако,
Округлое,
как женщина.
 

1962

Как трудно оторваться от зеркал

 
В семнадцать лет! И служат зеркалами
Река Москва и озеро Байкал,
Браслетка и стекло в оконной раме.
 
 
С велосипедом парень. И как раз
С девчонкою наладилась беседа.
Она молчит. И все ж скосила глаз
На никель обода велосипеда.
 
 
И девушка-геолог попила,
Рюкзак огромный скинув, из болотца,
А все глядится…! Встань! Уже пора!..»
А все никак, никак не отровется.
 
 
Наверное, в том все же что-то есть…
В трюмо себя счастливым взглядом смерьте!
Но где-то там за все готова месть:
Завешивают зеркало при смерти.
 

1966

 
В семнадцать лет я не гулял по паркам,
В семнадцать лет на танцах не кружил,
В семнадцать лет цигарочным огарком
Я больше, чем любовью дорожил.
 
 
В семнадцать лет средь тощих однолеток
Я шел, и бил мне в спину котелок.
И песня измерялась не в куплетах,
А в километрах пройденных дорог.
 
 
…А я бы мог быть нежен, смел и кроток,
Чтоб губы в губы, чтоб хрустел плетень!..
 
 
В семнадцать лет с измызганных обмоток
Мой начинался и кончался день.
 

1952

 
Я до тепла был в молодости падок!
Еще б о печке не мечтать, когда
По желобку меж стынущих лопаток
Струится холодющая вода!
 
 
От той смертельной, муторной щекотки
Спирает дух, как на полке́ в парной,
Особенно когда еще обмотки
Пропитаны водою ледяной.
 
 
Шинель моя намокла, как мочало.
Умерь попробуй звонкий лязг зубной!
Вода стонала,
хлюпала,
пищала
В зазоре меж подошвой и ступней.
 
 
Она была обильною и злою,
Текла с дерев на лоб, на щеки, в рот.
Ее с лица я отирал полою,
Как возле топки отирают пот.
 
 
В разливы рек я брел и брел по шею,
Я воду клял и клял на все лады.
Я не запомнил ничего страшнее
Холодной этой мартовской воды.
 

1953

 
Когда-то в юности надменной
Пытался я, решив рискнуть,
Враз над вселенной
Объятья слабые сомкнуть.
 
 
И надорвался я, чудила,
От сверхъестественных потуг:
Маня, как призрак, уходила
Моя вселенная из рук.
 
 
И загрустил я, оробело и вяло голову клоня…
…А жизнь сверкала и звенела
И танцевала вкруг меня.
 

1968

Давид Самойлов
1920–1990

 
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
 
 
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
 
 
А это я на полустанке,
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
 
 
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
 
 
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю.
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
 
 
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
 
 
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые!..
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
 

 
Тогда я был наивен,
Не ведал, в чем есть толк.
Купите за пять гривен,
А если надо – в долг.
 
 
Тогда я был возвышен,
Как всадник на коне.
Не знал, что десять пишем
И держим два в уме.
 
 
Тогда я был не этим —
Я был совсем другим.
Не знал, зачем мы светим
И почему горим.
 
 
Тогда я был прекрасен,
Бездельник молодой.
Тогда не падал наземь
Перед любой бедой.
 

Александр Межиров
1923–2009

 
Как я молод – и страх мне неведом,
Как я зол – и сам черт мне не брат,
Пораженьям своим и победам
В одинаковой степени рад.
В драке бью без промашки под ребра,
Хохочу окровавленным ртом,
Все недобро во мне, все недобро.
…Я опомнюсь, опомнюсь потом.
 

Евгений Евтушенко
1932–2017

 
В пальто незимнем, в кепке рыжей
выходит парень из ворот.
Сосульку, пахнущую крышей,
он в зубы зябкие берет.
 
 
Он перешагивает лужи,
он улыбается заре.
Кого он любит? С кем он дружит?
Чего он хочет на земле?
 
 
Его умело отводили
от наболевших «почему».
Усердно критики твердили
о бесконфликтности ему.
 
 
Он был заверен кем-то веско
в предельной гладкости пути,
но череда несоответствий
могла к безверью привести.
 
 
Он устоял. Он глаз не прятал.
Он не забудет ничего.
Заклятый враг его – неправда,
и ей не скрыться от него.
 
 
Втираясь к людям, как родная,
она украдкой гнет свое,
большую правду подменяя
игрой постыдною в нее.
 
 
Клеймит людей судом суровым.
Вздувает, глядя на листок,
перенасыщенный сиропом
свой газированный восторг.
 
 
Но все уловки и улыбки,
ее искательность и прыть
для парня этого – улики,
чтобы лицо ее открыть.
 
 
В большое пенное кипенье
выходит парень из ворот.
Он в кепке, мокрой от капели,
по громким улицам идет.
 
 
И рядом – с болью и весельем
о том же думают, грустят
и тем же льдом хрустят весенним,
того же самого хотят.
 

 
Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.
 
 
Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою,
и догнать себя не могу.
 
 
Удивляюсь баржам бокастым,
самолетам, стихам своим…
Наделили меня богатством,
Не сказали, что делать с ним.
 

 
О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные сборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и баклажанная икра!
 
 
Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованой косой.
 
 
Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
здесь безнаказанно смеются
над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
и о путях России прежней,
и о сегодняшней о ней.
 
 
Все дышат радостно и грозно.
И расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой:
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!
 

1 сентября 1957

Геннадий Шпаликов
1937–1974

 
На меня надвигается
По реке битый лед.
На реке навигация,
На реке пароход.
 
 
Пароход белый-беленький,
Дым над красной трубой.
Мы по палубе бегали —
Целовались с тобой.
 
 
Пахнет палуба клевером,
Хорошо, как в лесу.
И бумажка наклеена
У тебя на носу.
 
 
Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.
 

Андрей Вознесенский
1933–2010

 
Пожар в Архитектурном!
По залам, чертежам,
амнистией по тюрьмам —
пожар, пожар!
 
 
По сонному фасаду
бесстыже, озорно,
гориллой
краснозадой
взвивается окно!
 
 
А мы уже дипломники,
нам защищать пора.
Трещат в шкафу под пломбами
мои выговора!
 
 
Ватман – как подраненный,
красный листопад.
Горят мои подрамники,
города горят.
 
 
Бутылью керосиновой
взвилось пять лет и зим…
Кариночка Красильникова,
ой! горим!
 
 
Прощай, архитектура!
Пылайте широко,
коровники в амурах,
райклубы в рококо!
 
 
О юность, феникс, дурочка,
весь в пламени диплом!
Ты машешь красной юбочкой
и дразнишь язычком.
 
 
Прощай, пора окраин!
Жизнь – смена пепелищ.
Мы все перегораем.
Живешь – горишь.
 
 
А завтра, в палец чиркнувши,
вонзится злей пчелы
иголочка от циркуля
из горсточки золы…
 
 
… Все выгорело начисто.
Милиции полно.
Все – кончено!
Все – начато!
Айда в кино!
 

1958