Текст книги "Ковчег Лит. Том 1"

Алена Воробьева
Семинар Андрея Геласимова, 2-й курс
Затмение

Приехали на речку. Саша не собирался пить. Вот это прикол, правда? Компания молодежи, река, лето, туман над водой, пьяный запах костра, аудиосистема трещит из какой-то старой «Лады калины» с приспущенным колесом; остро комары кусают; пшикалка от насекомых воняет до озноба в носу, и толстовки прокурены, и они холодные; а ноги у девчонки, которая присела как бы невзначай к тебе на колени, еще горячие, они не успели остыть ото дня… Она как бы случайно присела, но сегодня ведь ничего, сегодня ведь можно, и никто не вспомнит потом даже, что она сидела на твоих коленях, и это было так интимно, так сокровенно – это чувство, что чужая кожа прижата к твоей, и ты сидишь у самого пламени, и другие ребята рядом, и на твоих коленях она обжигает горячими ногами, и колени обжигает костер, и чужие взгляды, скользящие мимо… Вас никто не видит.

Завтра никто не вспомнит… о ее ногах.

На твоих коленях.

И никто не замечает вас. Никто не замечает, что ты подносишь к губам бутылку пива, запрокидываешь голову, и прохладная горькая жидкость прикасается к твоим губам… и стекает обратно в бутылку.

Саша не собирался пить, потому что у него был план, такой своеобразный эксперимент… И поэтому он, единственный из всех до сих пор трезвый, заметил ноги этой девушки на себе; из всех, включая ее, заметил по-настоящему, как она плавно и по-пьяному осторожно опустилась на него, может, спросила что-то до этого, может, сказала что-то глупое, типа, что на пеньках ей сидеть колко и неудобно, и холодно, и остро, и можно ли к тебе сесть… конечно, он кивнул, или что делают в таких случаях, как выражают согласие, ну, то есть, если достигли возраста согласия, конечно… Она села, и для нее все было по-обычному, как всегда, как на каждой вечеринке до этого; может быть, у нее сердечко чуть сильнее застучало: понятное дело, присесть к почти незнакомому парню на коленки, пьяненькой уже… но ничего необычного, это же классический вечериночный флирт, такое маленькое приключение, правда?

Завтра никто не вспомнит.

Саша не собирался пить, и поэтому он почувствовал – ее ноги – единственный из всех; почувствовал, как они немного неловко упали на него, как обожгли; почувствовал, как первые минуты полторы она неловко упиралась стопами в пыльных кроссовках о землю, как бы контролируя ту долю ее веса, которую ему приходится держать; как ее напряженные икры устали и расслабились, и она полностью перенесла вес на бедра, и кроссовки ее повисли в воздухе, а ему стало совсем не тяжелее, чем было… Вот бы сказать ей об этом, чтобы не переживала больше… Как тебя зовут?

Я все собирался рассказать про свой план. Ничего особенного, ага… ну, типа, просто не пить. Вот так вот. В последнее время…

Блять, страшно думать об этом. О том, что мне страшно…

Девчонка болтает теплыми ножками. Мои ноги холодеют.

Мне страшно, потому что нельзя делать это, когда тебе плохо, сука. Потому что это должно быть от хорошей жизни, а не от плохой. Потому что я слишком хорошо уже узнал о том, что должно быть не так. Как у меня. Сейчас.

Но я не пью, и мне нормально, сижу, улыбаюсь вымученно, когда шутят, и классно кузнечики какие-то там в лесу рядом стрекочут, и я прислушиваюсь к ним, наслаждаюсь просто вечером и компанией, так?

Ебаные кузнечики, вы не так, как надо, стрекочете, можно погромче, посильнее, подушевнее?

Милые кузнечики.

Пожалуйста.

…

Нет, нормально, нормально, сидеть вот так с друзьями, типа выбрались наконец из своих коробок, пыльныхбетонных, все дела… И ебучая фантомная боль в солнечном сплетении вместе со мной из коробки выбралась.

Так, пацан, погоди, не, все кайф, ты, главное, типа, внимания на ней не заостряй, и все будет окей… все будет… в лучшем виде…

Сука, аж икры сводит, и челюсть немного.

Ноги дернулись, с привкусом холодных мурашек, и обладательница теплых ног, которые на моих колючих коленях, пошатнулась немного, но засмеялась так весело, так искренне, так искренне, и ухватилась за мое плечо, чтобы не упасть, ты не понимаешь, блять, что все это – только алкоголь, что завтра ты проснешься трезвой и просто будешь ждать следующего раза, следующей бутылки, ты проснешься трезвым и просто будешь ждать следующего раза, следующей бутылки, следующей таблетки, следующей дорожки, чтобы почувствовать что-то, чтобы радость почувствовать, ну, как в детстве, когда она просто есть, просто потому что щенок соседский, или грелка прикольно булькает, когда животом дрыгаешь… куда делось это все…

Все это делось куда-то, и я просто не ебу, куда оно делось.

Я знаю только, что оно лыбится где-то в недрах моего бумажника, одетое в три шубы, кем-то заботливо убаюканное и упрятанное, специально, типа, для меня, лыбится выдавленным на колесе смайликом… двумя смайликами… с двух колес… прищуренно так лыбится…

Играет какая-то музыка, она хорошая, можно послушать музыку.

Но ты не можешь слушать музыку, потому что она вся не такая, и 99 % музыки является невыносимо грустной, и сейчас звучит грустная, и в солнечном сплетении все как-то натягивается и натягивается, все грустнее и грустнее натягивается… да ладно, братан, это хорошая песня, она, типа, даже не с каким-то высоким смыслом, песня просто такая, а-а-а-а-а-а-а, чисто поорать как бы в компании, ну, можно сказать, глупенькая даже…

Ладно, могу я в конце концов выпить это ебаное пиво? Просто выпить пива, как все обычные люди?

Я не хочу пить на следующее утро, как этого хотят зависимые, так? Все хорошо у меня с этим? Нет никаких проблем?

На следующее утро я не хочу жить.

Хотя какая, блять, разница.

Окей. Это просто вывело тебя из колеи. Сегодня был тяжелый день. Эта дорога из города, пробки, в тачке тесно, и обстановка другая, хотя и природа, конечно, но все равно, как говорил тот профессор, который принял тебя неофициально, по маминым связям, после пары в кабинете на своей кафедре наркологии и психиатрии, он говорил: друг, эмоциональные силы, они тоже не вечны, и любая нагрузка – это нагрузка, и нельзя требовать от себя всего, отдыхай больше и приходи ко мне обязательно, мы сделаем тебе курс капельниц, и вместе с психотерапией (можно начать с нескольких сеансов) это обязательно поможет, давай, бро, будешь в городе – звони, и мама отдала три с половиной кеса за эту консультацию, и так смешно было почему-то в ожидании профессора читать эту важно блестящую табличку «Кафедра наркологии и психиатрии», ха, наркология, и при чем там была наркология, интересно, а? Надо было погуглить тогда, про кафедру эту, что да как, интересно все-таки, и ты вышел с этой мыслью, и какой-то весь на приподнятых настроениях, а он там с мамой два слова перетереть остался, и ты не парился, потому что он не скажет ей ничего лишнего, ведь медицинская тайна, да и зачем ее беспокоить лишний раз, он мужик неглупый, и мама отдавала три с половиной кеса и говорила, что здоровье важнее всего, и ей не жалко денег, и обязательно позвони ему, когда будешь в городе; и ты уехал в другой город, в уже почти свой, учиться в своем вузе дальше, учиться снова, и как-то через жопу все пошло, снова, и как обычно, и ты уехал в другой город, в уже почти свой, кажется, навечно почти свой, и ты больше не был в городе… ты так и не позвонил…

Потом ты понял, при чем тут наркология. Хотя у них, наверное, об этом понятия несколько иные.

Интересно, ждал ли он звонка? Как они относятся ко всему этому вообще? По логике, они должны отстраняться, как и все эти врачи, и полицейские, и работники морга. Наверное, им надо отстраняться, иначе они бы дохли от тоски, как ебаные мухи. Но так не хочется верить в это. Хочется думать, что он ждал твоего звонка, что ты стал для него кем-то особенным, не просто очередным потерявшимся малолеткой, максималистом и идиотом, депрессивным мальчиком двадцати лет, идущим к врачу за мамины деньги… Может, он увидел в тебе что-то особенное. То, чего не было в сотнях других до тебя.

«Позвонил бы ты все-таки, дружище. Мы бы тебя сразу подлечили. Ты мог бы добиться успеха. Радости. Все кузнечики мира пели бы для тебя. А от пива – только изжога. Про остальное я молчу. А я ведь не знаю, как у тебя с этим. Торчком ты не выглядел. Хотя кто ж теперь, в наше время, по-настоящему выглядит торчком?» – так он размышлял, подъезжая темным декабрьским вечером к своему дому. Парковал тачку и думал обо мне. Жена спросила, отчего он такой задумчивый, а он улыбнулся и сказал, что все хорошо, просто встретил сегодня какого-то интересного парня и почему-то запомнил его. Но сильно рассказывать не стал, конечно. Я же не прошу занимать так много места в твоей жизни, в твоей голове. Мне нужно совсем немного места. Мне главное, чтобы я там был.

Саша допивал пиво, запрокинув голову. Затылок у него немного вспотел. Он аккуратно поставил бутылку в траву, оперев ее о колесо тачки. Машина была открыта. Тихо мыча в такт доносившейся немного приглушенно музыке, он шарил на заднем сиденье в поисках своего рюкзака и щурился от яркого света салона.

– Так-так-так, – прошептал он, расстегивая молнию на рюкзаке. – Вот и мы, – сказал он и захихикал, потому что это ему всегда было смешно: в какой-то момент вдруг осознавать, что он разговаривает сам с собой.

Две таблетки, два глотка пива. Смайлики лыбились так широко, что с трудом прошли в горло. Еще несколько глотков слюны помогли им добраться до желудка; не без терний, конечно, но какое же наше время: отнюдь не простое… Смайлики забурчали-захихикали из желудка. Привет, Саша.

Девчонка, которая сидела у него на коленях, грустно колола голую в коротких шортиках попу на остром пеньке. Немножко в сторонке от всех. Голова ее качалась в такт музыке, но не успевала за ритмом, потому что девчонка была уже очень пьяная. А вот Саша ритм чувствовал ого-го как. Чип и Дейл спешат на помощь!

– Гаечка, – прошептал Саша и захихикал. Он подошел к девчонке, взял ее личико в обе ладони, поднял и чмокнул в лоб. Она немножко удивленно улыбнулась. Немножко удивленно, типа для приличия, но довольно.

Они танцевали, как снежинки в декабрьском воздухе. Легкие и свободные. И счастливые.

– Гаечка, – шептал Саша. Шептал и целовал в лоб, крепко держа ее лицо в своих ладонях. Потом опускал ладони на ее плечи, сжимал их, глубоко вздыхал, радостно, с удовольствием, и продолжал кружить ее в танце.

Сигаретные волосы Гаечки, маленький неназойливый ветер, который играл на них, ее нежная кожа и запах перегара, который Саша чувствовал, потому что сам почти не пил, – все это было таким настоящим, таким мелодичным, что теперь уже не они танцевали под музыку, а музыка танцевала под них.

Он остался бы тут навечно.

Но подумал, что можно придумать что-то еще более приятное. Он подумал, что можно искупаться, и так здорово будет плавать; и вода будет прохладная, наверное, ведь уже глубокая ночь, но она будет приятно-прохладная, прекрасно-прохладная… не такая, как всегда. А такая, как вечно.

Он взял Гаечку за руку и потанцевал ее в сторону берега. Идти было совсем недалеко. Музыка и голоса друзей как-то сразу сплелись и отдалились, и стало слышно, как шуршит под четырьмя счастливыми ступнями трава. На ходу, стараясь не споткнуться, Саша скинул кроссовки. Стало еще легче и приятнее идти.

– Гаечка! – возбужденно прошептал Саша и остановился, чтобы помочь ей разуться тоже. Она покорно плюхнулась на землю. Она сидела с трудом, а ее голова упала на грудь. Снять с нее кроссовки все никак не получалось, руки дрожали и не сильно слушались. «А времени не так уж и много…» – подумал вдруг Саша и на секунду испугался. Если уж подумал об этом, то надо спешить. Надо спешить, чтобы успеть искупаться, чтобы залезть в речку и плавать там… Что-то теплое выплеснулось на Сашины руки. Гаечка закашлялась.

Саша вытер руки о траву.

– Все хорошо, я просто полежу… – хрипнула Гаечка и опустилась на землю полностью. Легла на бочок и положила руки под голову. Саша погладил ее по волосам. Он улыбался.

И вот он бежит по холодному прибрежному песку, больше не готовый останавливаться, даже для того, чтобы раздеться. С восторженным вдохом вбегает в воду. Грохочут волны, и он чувствует, как колкие брызги бьют по его лицу. Жадно слизывает с губ соленые капельки. Стискивает зубы. И вот вода уже по колено; потом по пояс, и он бредет дальше, стаскивая с себя футболку. Заходит по грудь и ныряет.

Ему казалось, что он плывет под водой очень долго. Движения его рук были хоть и немного размазаны, но точны и сильны. Теплые потоки ласкали его тело, двигаясь так по-доброму, медленно и величественно, от макушки до пяток. Он – в своей стихии. Он открыл глаза. Скоро пора выныривать, потому что кончается кислород. Но здесь так невыносимо, невыносимо хорошо.

Внизу, в глубине, ничего не видно. Поэтому Саша ловко, как ихтиандр, извернулся и посмотрел сквозь толщу воды наверх.

Он увидел солнце.

Андрей Геласимов
Руководитель семинара
Состав «Аист»

Петр Николаевич готов был жениться на любой сотруднице поездной бригады состава «Аист», но выбрал он в конечном итоге Таню. Она, как и все остальные девушки с этого поезда, была умна, красива, ухожена и абсолютно бесплодна, что составляло главное требование Петра Николаевича. Однако при этом в ней примечалось еще нечто, отличавшее ее от других. Какая-то искра, какой-то нездешний огонек. Зачем эта искра, и в чем конкретно заключается ее прелесть, Петр Николаевич думать не стал. Он просто сообщил Тане о своем решении, после чего, вполне уверенный в ее счастье, отбыл на конференцию в Норильск.

Причина, по которой Петр Николаевич не желал заводить детей, осталась им не раскрытой. Возможно, он устал от них в предыдущих браках. Быть может, они разочаровали его своей бестолковостью или тем, что никак не хотели походить на него. В любом случае его положение в обществе позволяло ему не опускаться до объяснения мотивов.

Татьяна со своей стороны, разумеется, тоже была совершенно готова выйти замуж за Петра Николаевича.

Его персональные ресурсы, а также замечательные перспективы роста в Департаменте утилизации, где он уже и сейчас занимал видное место, являлись именно тем, чего она так упорно искала, накопив денег на необходимую операцию и пройдя сложный конкурс для получения места в поездной бригаде состава «Аист». Девушке из обычной семьи, да к тому же родившейся в Ногинском районе, который всего полгода назад стал частью Большой Москвы, о таком шансе можно было только мечтать. Мужчины из сферы утилизации и переработки отходов давно подвинули нефтяников с их сияющего пьедестала. То, что в обиходе до середины века называли «бытовым мусором», вот уже более двадцати лет служило источником благосостояния целых государств. Люди из этой отрасли зарабатывали несметные деньги.

В общем, все складывалось к полному и обоюдному согласию, однако за день до своего первого рейса во Владивосток Таня совершенно случайно встретила в кафе бывшего однокурсника Алексея. Она, конечно, не опасалась беременности, но вот ее сердце, два года назад трепетавшее при всяком взгляде на этого белокурого сверхчеловека, встрепенулось радостно и сейчас. Осложнений душевного свойства в нынешнем своем положении Таня остерегалась как огня.

Леша нисколько не изменился и даже стал, пожалуй, еще более преступно красив. Задумчиво помешивая ложечкой протеиновый чай, он смотрел на Таню совсем не так, как раньше.

– Ты, кажется, очень похорошела. Или здесь такой свет.

– Меня приняли на работу в состав «Аист».

– А, – он с уважением кивнул. – Тогда понятно. Поздравляю.

Таким образом, ночь перед отправлением в первый рейс оказалась волшебной, и то, что Татьяна совсем не выспалась, каким-то неуловимым образом еще усиливало поднимавшуюся в ней волну счастья. Этого дня она ждала очень долго.

Настроение, впрочем, подпортила бригадир поезда.

– Я тебя поставила на четвертый вагон.

– Так это же «суррогаты», – радость в глазах у Тани поблекла.

– Ну да. А ты что хотела? Первый раз едешь.

Таня хотела к знаменитостям. Или на худой конец – к тем, кто изменил своим мужьям. Среди них, наверняка, были влиятельные дамы, которым она могла понравиться. Билет на этот поезд по стоимости равнялся кругосветному круизу на самом дорогом в мире лайнере. Знакомство с такими женщинами открывало большие возможности.

С другой стороны, ее не назначили в третий вагон. Там собирали угодивших под суд.

– Хорошо, – сказала она. – Я не подведу.

Размещение по вагонам совершалось негласно. Дамы, желавшие прибегнуть к услугам состава «Аист», просто покупали билет, а специальное приложение тут же анализировало их профили в социальных сетях, публикации в модных журналах, уголовную хронику и налоговую отчетность. После этой операции пассажирки распределялись по вагонам. Эта практика была введена из-за нескольких серьезных конфликтов между девушками, которые оказались в одном вагоне, имея совершенно различные на то мотивы.

Поезд начал курсировать между Москвой и Владивостоком после создания фармацевтами революционной сыворотки для беременных. В сочетании с той скоростью, на какую были способны современные поезда, новый препарат критически ускорял все процессы в организме женщины, сокращая срок беременности с девяти месяцев до девяти часов. На отдельных участках состав развивал скорость до тысячи километров в час, поэтому вся поездка и, как следствие, вынашивание ребенка занимали всего девять часов. Спрос оказался настолько высоким, что места в этом поезде, невзирая на цену, бойко продавались как самые доступные противозачаточные средства в обычной аптеке.

Основными клиентками были суррогатные матери. Те, кто прибегал к их услугам, решив завести ребенка в одночасье, оплачивали самый скромный тариф, и потому под эту категорию выделялось, как правило, от четырех до пяти вагонов. Два вагона занимали обеспеченные и независимые дамы, у которых по роду деятельности не имелось возможности выделить из своего напряженного графика несколько месяцев на вынашивание своего будущего ребенка. Здесь ехали известные актрисы, балерины, политики, телеведущие, звезды спорта, светские львицы и бизнес-леди. Два вагона выделялись для тех, кто по различным причинам хотел скрыть свою беременность. Обычно в них путешествовали неверные жены обеспеченных мужчин, ветреные девушки из богатых семейств и те, кому по условиям работодателя нельзя было заводить детей. Отдельный вагон резервировался для угодивших под суд. По закону появление младенца освобождало преступную мать от тюрьмы до его совершеннолетия. Еще два вагона занимали женщины, которые просто не хотели переносить девятимесячные тяготы беременности и обладали необходимыми для этого ресурсами.

После отправления поезда весь медицинский персонал собрался в родильном вагоне. Он редко был нужен по своему прямому назначению, поскольку пассажирки сходили по пути следования на тех станциях, где у них подходил срок, и потому именно здесь происходили собрания – как официальные, так и не очень.

– Никому не рассказывай о том, что сейчас произойдет, – предупредила Татьяну старшая медсестра.

– Не буду, – с готовностью кивнула Таня в ответ.

Ей нравилось тут на поезде, и все, что происходило, казалось ей значительным и прекрасным.

– Это надо выпить залпом, – сказала ей акушерка, протягивая пробирку с желтоватой субстанцией внутри.

Остальные медики с улыбками подняли пластиковые стаканчики с шампанским.

– А что это? – насторожилась Таня.

– Обряд посвящения. Выпьешь – и станешь как мы.

– Нет, я имею в виду – что внутри?

Акушерка пожала плечами:

– Родильная сыворотка.

– Но… – Таня слегка отшатнулась. – У меня же была операция.

– В том и дело. Для тебя это не играет никакой роли. Это просто символический жест. Знак того, что ты одна из нас. Из тех, кто выше биологической покорности перед жизнью.

– Выше покорности, – негромко, но в унисон произнесли все остальные и снова приподняли стаканчики.

Таня осторожно глотнула из пробирки, ожидая неприятного вкуса, и жидкость полностью подтвердила ее опасения. Она сильно отдавала тухлым яйцом.

Глядя на ее недовольную гримасу, все вокруг рассмеялись и выпили, наконец, шампанское.

– Поздравляю, – сказала акушерка, после чего медики разошлись по рабочим местам.

Первый час пути пролетел незаметно. Голографический аппарат, за которым сидела Татьяна, не требовал ни малейшего внимания. Сначала ей было интересно разглядывать большие и очень детальные голограммы эмбрионов, но вскоре рутина взяла верх. Пассажирки шли на сканирование одна за другой, врач повторяла им одни и те же слова, вагон мягко покачивало, и в конце концов Таню даже слегка замутило.

«Цветочный йогурт, – подумала она, возвращаясь из туалета, где ее вдруг стошнило. – Не стоило так много есть на завтрак».

После недолгой стоянки в Перми тошнота у нее прошла. Зато начал бурлить живот и появилась изжога.

– Хочешь, посмотрим твою голограмму? – пошутила врач в ответ на ее жалобу и приложила свой сканер к ее животу.

В воздухе между ними замерцал подсвеченный сиреневым плод.

– Fetus, – негромко и, как показалось Тане, брезгливо произнесла врач. – Все-таки ты не одна из нас… Ты из этих.

Из каких оказалась Таня, врач не пояснила, но и без слов стало понятно, что новенькая теперь для нее – навсегда чужая. И это было ужасно. Таня успела полюбить своих новых коллег всей душой. Она хотела быть с ними. Быть частью поезда.

– Но этого не может быть, – растерянно пробормотала она. – Я же сделала операцию.

– Не может, – согласилась врач. – Однако это произошло.

– Тогда аборт?

Таня воспряла при мысли, что все еще можно поправить, но врач немедленно окатила ее холодом:

– Аборты на поезде запрещены. Сделаешь, когда сойдешь на следующей станции. Это будет Красноярск. И больше ты здесь не работаешь. Выйди из кабинета.

Следующие два часа Таня слонялась по поезду, присматриваясь к тому, как у нее обозначается живот. Места у нее теперь своего не было, поэтому она то стояла в тамбуре у окна, то неприкаянно ходила из вагона в вагон. Медики с ней подчеркнуто не разговаривали. Они старались даже не встречаться с ней взглядами. Таня исчезла для них. Пассажирки тоже были практически недоступны. Почти все они уже улеглись в свои капсулы, чтобы избежать растяжек на животе из-за стремительно растущего объема. Единственным человеком, который сжалился над Татьяной, оказалась бригадир поезда.

– Ну, иди сюда, – позвала она ее к себе в купе, когда Таня остановилась у открытой двери. – Чего встала? Заходи, чайку попьем.

За чаем Таня пожаловалась на судьбу – на то, что теперь не сможет выйти за Петра Николаевича.

– Да и шут с ним, – отмахнулась бригадир. – Я вот недавно тоже не в настроении чего-то проснулась. Праздник был накануне. Думаю – нет, пора с вином-то кончать. Чтобы наутро, то есть, бодрячком. А потом вспоминаю, что вина давно уж не пью. Года два, наверное, ни капли. И вот тут я, подруга, задумалась…

О чем она задумалась, бригадир не пояснила, а Тане из благодарности за приют и за чай неловко было спросить.

– У тебя кто? – неожиданно сменила тему бригадир поезда. – Девочка или мальчик?

– Я не знаю, – растерялась Таня.

– Ну так сходи узнай. Вот ведь нелюбопытная какая. Я бы уж давно голограмму сделала. Ты же сама техник. Ключ-то они у тебя еще не забрали?

– Нет.

– Ну так иди. Эти змеи сейчас обедать сползутся все в своей акушерской. Друг без дружки не могут.

Голограмма теперь была нежно-розовая. Окутанный сиянием младенец парил в воздухе и как будто спал. Таня с минуту смотрела на это чудо, а затем протянула к нему руку. Словно уловив ее движение, сияющий младенец открыл глаза и посмотрел прямо на нее.

Это была девочка.