Текст книги "Сообщники"

Соня, выехав из ада, почеловечела и предложила провести корпоратив. Отпраздновать успех их бизнеса. Света решила, почему бы нет. Неделю согласовывали время, чтобы было всем удобно. Мелузина притащила вина. Соня с Сашей наделали салатов. Настя долго решала, идти или нет, но всё же решила пойти. Всё же это был ее дом. Сидели хорошо и весело. Настя даже нормально переносила Рому. Алиса смотрела на нее сложно, но потом тоже расслабилась. Танцевала даже никогда этого не делавшая Света. Рома и Алиса двигались как пара из фильма про грязные танцы. Саша светил блестками. У Мелузины извивалась даже хвостовая змея. Уже на моменте танцев в дом как-то зашли три взрослых человека. Один был в маске и с автоматом. Двое других – с лицами. Сказали, что они из полиции, показали документы. Один, с глазами холодными и серыми, велел выключить музыку и предложил всем усесться. Света подумала, что это все очень логично. Разместились, как загипнотизированные, на стульях и кровати, двое взрослых остались стоять у двери и окна, сероглазый сел на табурет и рявкнул на Мелузину, что твари это тоже касается. Мелузина села на пол сфинксом.

Сероглазый объяснил, что дети давно в разработке, что их бизнес хорошо изучен вот ими, органами. Каждая транзакция и каждое снятие. Появление денег на личном счету. Переписку их они давно отслеживали и узнали из нее про вечеринку. Вот пришли повеселиться. Сероглазый пообещал, что дети сядут все с большой молвой. Инвалида, которому переводили деньги, не посадят, но потревожат. Света вспомнила Артема за сегодняшним завтраком. Соня почувствовала себя как дома. Взрослых владельцев жилья обвинят в покрывательстве притона с участием несовершеннолетних. Настя захныкала и запричитала так, будто молится. Остальные родители заживут в позоре в их маленьком городе. Алиса молча заплакала. Света поняла, что эти взрослые чего-то хотят от них.

Мелузина громко прошипела, что это она всё организовала, а детей обманула и использовала. Сероглазый взял со стола недопитую бутылку колы и швырнул в Мелузину. Та прошипела тихо. Он сказал, что предлагает им всем сделку: никакого уголовного дела с ними не будет, если дети начнут работать на них вот троих напрямую. Только без этого детского сада, а уже полноценно, с привлечением людей гораздо старше для участия в съемках. Ну и так, для коротких свиданий. Света поразилась тому, как логично всё то, что происходит. Денег, добавил сероглазый, будет значительно больше. Тут человек в камуфляже у двери дернулся спиной неловко. Мелькнула в проеме светло-зеленая голова. Это сбежала Мелузина. Свете стало страшно вот в этот момент. Сероглазый предложил коллегам забыть про тварь, ее даже не посадишь по-нормальному. Он указал на Рому и сказал, что вот его отпускает, потому что служил с его братом вместе. Рома послал сероглазого нахуй. Тот подошел и ударил Рому с ноги. Все забыли, как кричать. Второй, который стоял у окна, приблизился к Роме. Тут раздались мужской вопль и тяжелый металлический бум. Настя перестала причитать. Все поглядели на дверь. Там валялся камуфляжный с автоматом, и ладонь его кусала передняя левая змея Мелузины. Та вся почему-то переливалась синим цветом среди зеленого. Густой синий смешивался с кирпичной кровью из ладони камуфляжного. Корона Мелузины валялась у него на груди. Короткие черные с проседью волосы Мелузины вились, как у горгоны. Помощник сероглазого дернулся с пистолетом, Мелузина допрыгнула до него и впилась передними руками-змеями в его щеки. Хвост ее вытянулся. Он душил и одновременно кусал в шею сероглазого. Мелузина знала, где найти запертый яд в необжитых людских домах. Ее зеленые зрачки принялись заполняться синим. Мелузину затрясло, как взрослых мертвых мужчин трясло совсем недавно. Света закричала.

Данхаяа Ховалыг

Аялга

I

…ага, я поняла ваш запрос. Давайте тогда с вас и начнем, Аялга. Расскажите о своих чувствах.

Все началось с того, что мама отдала меня в русскоязычный садик, потом – в русскоязычный класс. Позже я была ей очень благодарна, но тогда это стало своего рода водоразделом между мной и моими сверстниками.

Я долго размышляла над тем, почему так вышло. Мы потребляем мир через язык, именно он – наш основной инструмент общения и восприятия. Книги, кино, мультфильмы, подростковые журналы про звезд – почти всё, откуда я впитывала культуру, общалось со мной на русском языке. Мое лицо выглядело как смесь лиц моих многочисленных тувинских родственников, я жила в буддистской республике, в городе внутри горной котловины, ела тувинскую еду и отмечала с семьей Новый год по лунному календарю. Но сделана я была все равно из русского языка.

А скажите, Аялга, как вы общались с родственниками и друзьями? Были какие-то шероховатости в коммуникации на языковой почве?

Были. Родственники часто ворчали, что я совсем не знаю своего языка. Что со мной сложно разговаривать, потому что я говорю на «умном русском». Что тувинка должна знать тувинский язык. Мне не нравилось это долженствование. Я отвечала: «Я никому ничего не должна». И они шли жаловаться моим родителям на мою невоспитанность и дерзость.

Чем больше я погружалась в книги, тем больше становилась пропасть между нами. Мне казалось, мои родственники и знакомые – малообразованная деревенщина, с которой у меня почти нет ничего общего. Я тогда думала: что, неужели так сложно просто хорошо учиться? Читать разные энциклопедии, интересоваться миром вокруг? Выучить грамматику русского языка и читать русскую и зарубежную литературу?

Неудивительно, что они не принимали меня. Я, в свою очередь, и не хотела быть принятой. Тогда они не принимали меня еще больше. Я решила, что уеду учиться в Москву и там буду своей.

Но, насколько я поняла из озвученного запроса, у вас не вышло.

Да, и почти сразу. Я приехала в Москву как домой. Думала, что познакомлюсь с людьми, чьим родным языком тоже был русский, и мы, объединенные этой общностью, быстро подружимся. Забавно, но я даже почти забыла, что я тувинка. Мне казалось, что я русская и вот я наконец на своем месте.

Знаете, ведь российская культура крайне мононациональна, кто бы что ни говорил. Школьная литературная классика, кажется, почти полностью состоит из русских имен и фамилий, описаний русской жизни, культуры и истории. В ней практически нет места другим национальностям, представляющим малые народности.

Нет, конечно, мы знаем Шаганэ и других восточных красавиц – объекты поэтического восхищения, муз русскоговорящих творцов. Кто-то вспомнит айтматовскую «Джамилю» о жизни в киргизском ауле. Но сколько их, таких джамиль? Классика российской литературы – это тексты, воспевающие русский империализм, многогранность русской души, силу русского человека и еще много других понятий, так или иначе связанных с разными сторонами этой русскости.

А кино? Любопытно, что в абсолютном большинстве советских фильмов главные герои и героини славянской внешности. И это картины, снятые во времена Советского Союза, одной из главных идеологических концепций которого были дружба и братство народов. Что уж тут говорить про современные российские фильмы. Аналогично с музыкой. Всю мою жизнь популярные, известные на всю страну музыкальные группы, певцы и певицы исполняли песни почти исключительно на русском языке. Я не слышала на новогоднем концерте по телевизору песен на языке многочисленных народностей России.

Понимаете, культурная и медиасреда, воспитавшая меня, диктовала: нет в России другой культуры, кроме русской. И я, переехав в Москву, кажется, в это поверила.

А в чем это проявлялось? Как вы это ощущали?

Преимущественно в том, что я, как могла, отделяла себя от тувинской культуры и все больше ассоциировалась с русской. Например, я втайне гордилась тем, что говорила на русском языке без акцента.

Да, внешность подставляла меня. Мои узкие глаза, широкий нос на плоском лице, восточные скулы, темные волосы, смуглая кожа. Я носила на себе печать своей республики, но у меня оставались голос и речь. Окей, пусть меня сначала примут за мигрантку, но стоит им услышать мою речь, как они всё поймут. Мне казалось, если я буду очень умной, если буду говорить на красивом, чистом русском, если буду отлично знать историю России и разбираться в ее экономике, то будет уже неважно, какие у меня глаза и скулы. Только кто я есть.

Знаете, на выходе из метро «Добрынинская» я почти всегда встречала нерусских парней, предположительно из бывших советских республик. Не знаю, почему они всегда там стояли. Но каждый раз кто-то из этих ребят обязательно пытался со мной заговорить: махал рукой, улыбался, обращался ко мне на языке, которого я не знала, но из-за явной принадлежности к тюркской группе могла примерно понять. Я отшатывалась, хмурила брови, качала головой. Я вас не понимаю. Я не из ваших. Как вы могли меня спутать. Я местная. Спасибо. Всего хорошего.

Но примерно так же я относилась к своим землякам в Москве. Первые годы мои знакомые, одноклассники и приятельницы приглашали меня на разные азиатские землячества. Это такие тусовки с музыкой, танцами и напитками для своих. Люди из этнических регионов сплачиваются друг с другом, чтобы не чувствовать себя в чужой и безразличной Москве одинокими. Всё же общий язык, один на всех детский бэкграунд, религия, практически одинаковые семейные традиции и ритуалы, праздники и суеверия, множество вариаций узких глаз и лояльность к азиатской внешности – всё это создавало для многих людей атмосферу домашнего уголка. Безопасного пространства, где тебя поймут, примут, разделят твои переживания и боль. Потому что у многих они были удивительно похожи.

Вам не хотелось испытать этого чувства единения с другими?

Хотелось, но не с ними. Чтобы максимально откреститься от своей нерусскости, я свела на нет почти все тувинские контакты. Чтобы ничто и никто дополнительно не дискредитировало мою и без того нерусскую внешность. Если копнуть глубже, мне казалось, что я как будто виновата в своей этничности. И многие люди это подтверждали, сознательно или нет. Некоторые просто относились ко мне пренебрежительно, другие совсем не обращали внимания. Третьи могли, не стесняясь, назвать меня чуркой, узкоглазой, понаехавшей, китаезой и еще многими другими словами, которые я давно вспоминаю без каких-либо эмоций.

Разумеется, были и те, кто относился ко мне без националистических предубеждений и расистских предрассудков. Но, как оказалось, адекватного большинства недостаточно, чтобы полностью компенсировать регулярные нападки ксенофобского меньшинства. Со временем ощущение собственной второсортности проникает в тебя, как бы ты ни старалась от него скрыться.

Как вы проживали это внутри себя?

Я подавляла это. Нарастила броню из безразличия и снисходительности. Уговорила себя быть выше этого. Но было кое-что, что по-настоящему меня задевало. Слова, легко пробивавшие мою ментальную защиту.

Что это были за слова?

Как правило, гиперболизированные стереотипы о Тыве и тувинцах. Но не только.

Истории – собственные и знакомых друзей знакомых – о тувинцах в армии, которые делают из подручных средств заточки, чтобы, если что, прирезать потенциальных обидчиков. О тувинцах в разных городах, которые ходят повсюду группами, катастрофически плохо говорят на русском языке и чуть что готовы броситься в драку. О столице Тывы Кызыле – самом криминализированном городе страны. О том, что русских там дискриминируют, угнетают и просто ненавидят. Что с наступлением темноты в городе нельзя выйти на улицу, потому что там вылезают черти, готовые прирезать человека в безлюдном переулке. Желательно, конечно, русского. Что тувинский народ малограмотен, необразован, дик и невежественен. Что люди спиваются и в пьяных драках режут друг друга. Что даже спят с ножами. И вообще, где мой нож, я его, наверное, где-то спрятала, я ведь тувинка.

Интересно, что вас как будто не трогали оскорбления в адрес вас самой и вашего внешнего вида. Но только если они не касались конкретно вашей национальности.

Да, потому что это всё, что у меня оставалось моего. Я тогда этого даже не осознавала. Ну, то, что я хочу, чтобы это уважали. Тогда мне хотелось, чтобы это хотя бы не унижали, понимаете. Потому что это – то, от чего я избавиться не могла.

И еще я сразу вспоминала своих родителей и других родственников. Как дедушка в моем детстве приносил мешки с куриными тушками, потому что на птицефабрике ему выдавали их вместо зарплаты. Как мама привозила из командировок сладости, которые не продавались в нашей провинции, и я была самой счастливой. Как отец на рассвете заваривал чай с молоком и первым делом угощал им духов природы. Как все собирались на трехлетие ребенка, которое называется «дой» и знаменует, по буддистскому учению, становление из младенца человека. И двух моих лучших подруг, которые были русскими. В общем, много всего вспоминалось, от чего становилось тепло и хотелось улыбаться или смеяться. Да, я не смогла там стать по-настоящему своей, но это не отменяло всего чудесного, что там было.

Ага. Правильно понимаю: получается, что вы отдали часть себя как бы в жертву, чтобы вписаться. И вам становилось особенно больно, если кто-то эту и так оторванную часть – обоснованно или нет – дискредитировал?

Пожалуй, да.

А как вы думаете, вы могли бы эту часть не отдавать в жертву?

Хм, не знаю. Мне кажется, это было невозможно или неизбежно.

II

Тыва, я хочу сейчас дать вам слово. Я замечала, что по ходу рассказа Аялги вы несколько раз хотели что-то сказать, но сдерживались. Спасибо, что не перебивали. Прошу вас.

Спасибо. Я правда хотела кое-что сказать Аялге.

Знаешь, ты, может, мне не очень поверишь, но ты изначально родилась особенной. Мне было очевидно, что ты не останешься здесь. Что уедешь куда-то далеко, а потом еще дальше. Что тебя ждет другая судьба, написанная на разных языках.

Думаю, твоя мама тоже это почувствовала. Понимаешь, ты, как ты говоришь, «не вписалась» в местный социум не потому, что тебя в детстве отдали в русскоязычный садик, а потом в такой же класс. А это тебя отдали в такой садик и класс, потому что ты уже была немного другая. Не знаю, правда, меняет ли это для тебя что-либо.

Вы помните, в начале сессии я попросила вас сформулировать запрос, с которым вы пришли в психотерапию. Аялга его озвучила как деколонизацию и переприсваивание своей этничности и отношений с вами. Ее позиция на этот счет вполне понятна. А что вы думаете по этому поводу?

Ох, почти все время своего существования я была чьей-то колонией.

Тюркский, Уйгурский, Кыргызский каганаты, Древнехакасское государство, монгольские династии, Маньчжурская империя. Захватчики сменяли друг друга, оставляя после себя археологическую память в виде многочисленных курганов с захоронениями, стел, предметов быта, человеческих и лошадиных скелетов и костей.

Все это сопровождалось стремительным развитием и распространением грамотности, буддистского учения, добычей полезных ископаемых, масштабным градостроительством, укреплением экономического и общественного строя, проведением новых торговых путей. А также многочисленными восстаниями и бунтами местных племен, безжалостными военными погромами, уничтожением непокорных представителей, репрессиями и высылками бунтовщиков в далекие земли, уничтожением енисейской письменности.

Любая оккупация была периодом экстенсивного развития во множестве разных сфер, но в то же время и паразитированием на местном народе и его ресурсах. Падение каждого режима приносило с собой краткий миг свободы и вместе с этим экономическое истощение, отбрасывало назад в развитии.

Очень многое из того прекрасного, что у меня есть сейчас, – наследие этого совокупного исторического опыта. Вместе со всем ужасным, что тогда было абсолютно естественным: войнами, пленением народов, эксплуатацией рабского труда, массовыми убийствами, насаждением оккупационного уклада жизни. Я не хочу ни в коем случае сейчас это нормализовывать, но и отрезать от себя это не могу. Кто я, что я без этой истории и опыта?

В середине двадцатого века свободная республика Танну-Тыва, обретшая независимость на короткие двадцать шесть лет, вошла в состав Советского Союза. Местные власти в то время решили не заморачиваться с плебисцитом и предложили советскому правительству все ресурсы земли и народа в обмен на защиту и покровительство. Очевидно, последнее означало принудительную русификацию отчеств, кириллизацию письменности, уничтожение буддистских храмов, репрессии монахов, коллективизацию скота, земли и остального имущества. Что же.

Мне наивно верилось, что с окончанием советской эпохи и наступлением федерации все станет лучше. Но сейчас я – одна из самых бедных и малонаселенных территорий страны с крайне высоким уровнем безработицы и коррумпированности.

Что вы чувствуете, когда говорите об этом?

Боль. И неизбежность. И еще странным образом принятие.

Можете подробнее рассказать о последнем?

Это, наверное, прозвучит по-старчески сентиментально. Но, когда я смотрю на Аялгу, я думаю о том, что, не будь всего этого: постоянных оккупаций, нашествий и разорений, стремительного развития под руководством какого-то мудрого феодала, протектората сильных империй, гражданских войн и так далее, не было бы и ее. Не то чтобы я сейчас говорю, что Аялга – результат этих войн. Нет, я вообще не могу назвать себя приверженницей теории детерминизма. Но я также не могу не признать, что это прошлое я исправить не в силах. Может быть, я даже настоящее свое не в силах изменить, кто знает.

Но я чувствую, сколько в тебе, Аялга, боли, и мне печально от этого. Я не могу ничего исправить, но я точно могу поддержать. Знаешь, ты сказала: «Они не принимали меня» – и еще что-то про «почувствовать себя где-то своей». Так вот, мне кажется, что для меня деколонизация начинается с того, чтобы ты приняла меня в себе. Не чтобы тебя принимали, а чтобы ты приняла. Мне кажется, когда ты начинаешь думать об этом и говорить, задаваться вопросами, делиться своей болью, искать решения – вот тогда ты начинаешь деколонизацию.

Деколонизировать себя – мне нравится, как развилась ваша мысль. К сожалению, наше время подходит к концу. Аялга, скажите, пожалуйста, как вы сейчас себя чувствуете? Кажется ли вам, что вы приблизились сегодня к решению своего запроса?

Я… Мне, если честно, сложно сейчас сказать. Почему-то все время подступают слезы. Я точно чувствую некоторое освобождение. Словно давление, которое я очень долго испытывала внутри, немного ослабло. Как будто что-то важное произошло, но мне еще предстоит это осмыслить.

Понимаю вас, это абсолютно нормально. Тыва, а как ваше самочувствие?

Мне стало легче от того, что я смогла высказаться. И я очень ценю то, что Аялга высказалась тоже. Мне кажется, мы на каком-то интересном пути.

Я очень рада. На этом мы сегодня закончим. Спасибо вам обеим за проделанную работу. Я считаю, у нас получилась очень продуктивная сессия. Желаю вам приятной недели, и увидимся в следующий четверг.

Сергей Лебеденко

дети б.

Все было в порядке, пока не исчезли подсолнухи. Северная сторона хутора выходит на трассу и станицу, южная – на проселок, который ведет к реке и рощице. Мы привыкли уже, что самое плохое приходит со стороны трассы. Приходят станичники торговаться за семена или продавать перекупленные в городе арбузы. Лошадники приходят сено клянчить, как будто у нас когда-то водилось сено. Водилось у Леши, но Леша переехал к детям в город и через два года умер.

Все плохое приходит от трассы. К Лене от трассы приходит налоговая. Лена всегда отдает им больше, чем надо. Хорошо бы от трассы приезжали газовики, но они всегда проезжают мимо. В двадцать третьем году обещают дать газ. Дед Василий говорит, что газа нам не видать, как своей задницы, и смеется во все свои четыре зуба, прикуривая от буржуйки. Некоторые из нас смеются ему в ответ и обзаводятся электроплитками. Мы надеемся, что они ничего не спалят.

Еще со стороны трассы приезжают городские. У городских в товариществе зеленые от пырея огороды, изъеденные плодожорками яблони и рой одуванчиков каждое лето, когда по улицам бегают городские дети. Мы бы хотели забрать их участки и принести туда добро. Но пока нам сделать это не удается. Нам вообще чужого не надо, хотя наши дома простые: в них один этаж, с простым убранством, иногда даже электричества нет. Зато есть сарайчик для инструментов, иногда даже навес, под которым хранятся семена или сено. Некоторые там тачку ставят.

Зато у городских дома двухэтажные и обычно с пристройкой. В один такой дом каждый июнь приезжает из города Андрей на «мицубиси» с двумя детьми. Детей зовут Алена и Алеша, и это все, что нужно знать о воображении городских. Андрей решил, что рощи недалеко от товарищества ему не хватает, и стал растить на участке березу. Мы намекнули Андрею, что его береза выпьет всю воду у наших растений и лучше бы ему эту березу убрать. Но Андрей намека не понял, так что теперь выращивает крыжовник и сливы, как нормальный человек.

Наташа любит Андрея и скрывает это, думая, что мы не замечаем. Наташа подходит вечером к черному железному забору, который ограждает участок Андрея, и наблюдает в окошко калитки, как синеглазая Алена бегает с палкой за Алешей и орет: «Баба-яга, костяная нога!!!» Алеша спотыкается о торчащий из земли кирпич и падает лицом в кротовью нору. Наташа смеется, потом вспоминает, что смеяться над ребенком грешно, боится, что ее кто-то услышит, и тихо уходит. На следующий день она четыре часа рассказывает кузенам о том, как мужественно Андрей моет в доме посуду и, конечно, думает о ней. Она обязательно напишет об этом рассказ в станичную газету «Наш сад» с заголовком «И сердце мое, как яблочко, соком налилось».

Кузенам везет больше всего, потому что их дом дальше всех от трассы. Но кузены утверждают, что это не преимущество, потому что городские едут на речку и проезжают мимо их дома, поднимая тучи пыли. Пыль оседает на кустах чая и топинамбура, и кузены жалуются, что так портится вкус. Однажды один из нас решил попробовать чай у кузенов, и больше мы его не видели. Мы думали, что он растворился в кузеновом чае. Или что кузены на самом деле маньяки-убийцы, как та странная парочка, что в городе бездомных кушала. Но потом оказалось, что тот самый один из нас уехал в Таиланд, незаметно для всего хутора. Виноват ли в этом чай – большая загадка.

Да, это было до того, как исчезли подсолнухи.

Еще кузены делают варенье из сосновых шишек. Варенье из сосновых шишек испортить невозможно, поэтому покупает его у них вся станица.

Мы не знаем, в каких отношениях друг с другом состоят кузены, потому что в их личные дела никто не лезет. Мы вообще не любим лезть в чужие дела, в своих бы разобраться, как говорят некоторые из нас.

Да и вообще, на хуторе все было в порядке, пока не исчезли подсолнухи. Даже баба Аня была в порядке. Хотя мы все боялись бабу Аню, каждый по-своему. Сыновья бабы Ани умерли: один – в Чечне, другой – в городе от инсульта. Никто не понял, откуда у молодого парня взялся инсульт. Одни из нас всерьез полагают, что городской воздух делает человека болезненным придурком. Но мы с ними не согласны. Мы считаем, что бедняга умер от сглаза. Баба Аня нашу точку зрения в целом разделяет. По крайней мере, у кузенов чай он не покупал, это мы точно знаем. Еще у дома бабы Ани ошивался старый председатель совхоза дядя Витя, которого сажали за растрату, а потом он запил. Всякое говорили про дядю Витю, но о мертвых либо хорошо, либо ничего. А дядя Витя был мертв, что называется, крепко. Некоторые из нас полагают, что его сама баба Аня и порешила лопатой. Кто-то даже видел, что она рвала траву у рощи и этой травой стирала с лопаты кровь. Мы им не верим, но, пока баба Аня орудует в огороде лопатой, мы стараемся держаться от ее участка подальше. Это не единственная легенда, которая существует насчет бабы Ани. Это неудивительно: баба Аня крепкая и жилистая, она по юности поднимала целину и в одиночку держала в ужасе горком партии, пока не осела на хуторе переждать рынок.

А подсолнухи – да, исчезают, а вместо них однажды появляются заросли борщевика. Как большие зонтики, которые открывают на пляже в курортный сезон. И тени от них примерно столько же.

Приход борщевика заметили не сразу. Это потом мы уже поняли, что борщевик любит скрытность. Любит обманывать. Он неприхотливый и поэтому хитрый: умеет выжидать.

Сначала о борщевике заговорил дед Василий, он живет к трассе ближе всех. Деда Василия оштрафовали за то, что на его участке появился борщевик. Борщевик было легко не заметить, потому что до поры до времени его скрывали горшки с лопухом. Но деда Василия никто не слушал. Деда Василия никто не слушал даже после того, как он отвел инспектора к трассе и показал густые заросли борщевика, который наползал на поле подсолнухов. Но инспектор только достал длинную рулетку, измерил заросли борщевика вдоль и поперек, потом расстояние до трассы и заявил, что это не его проблема, поскольку борщевик растет в стольких-то метрах от трассы и к муниципальной собственности не относится. Но он и не на моем участке растет, ответил дед Василий. Как не на вашем, удивился инспектор, после чего показал деду Василию борщевик, который уже аккуратно задвинул горшки с лопухом и захватывал грядки с клубникой. Дед Василий расстроился, так как каждое лето ходил продавать клубнику в станицу, и последний раз, когда он проверял, борщевик вовсе не рос таким высоким. Инспектор спросил деда Василия, когда это было. Дед Василий не смог вспомнить и зарыдал. Инспектор так долго успокаивал его, что забыл про штраф.

Когда инспектор ушел, дед Василий вышел с секатором на участок и стал резать, рвать, драть, срывать, кромсать борщевик, подсекая у корня, вырывая корни, вгрызаясь в шляпки большими ржавыми лезвиями. Сорванные стебли падали на клубнику. Облетевшие зонтики борщевика валялись на грядках, словно флаги разбитой армии. Мы наблюдали за тем, как сильные руки деда Василия покрываются потом и соком борщевика. Нам не хотелось оказаться на месте борщевика в те минуты.

Ночью дед Василий вышел в туалет на улицу и не смог найти ручку двери. Спустя полчаса попыток найти выход дед Василий завыл. Он попытался закурить, но не смог поднести сигарету к огню: дед Василий был в темноте. Наконец он нашел дверь по слабым огонькам спичек и вышел на улицу. Ночь была безоблачная и таращилась на деда Василия большим белым глазом, но дед Василий все равно ничего не видел. Он продолжал зажигать спички, но кабинку так и не смог найти. Наконец на десятой спичке он споткнулся и обжег себе пальцы. Спичка вылетела. Сосед недавно покрасил забор, и доски занялись веселым пламенем, а ветер подхватил семена борщевика, рассыпавшиеся по клетчатой рубашке деда Василия, и понес их дальше по хутору.

Потом дед Василий поднялся, потянулся и взлетел.

Что-то происходит утром. На заре, когда тишина и слышно лишь, как на траве проступает роса, а оставшиеся подсолнухи поворачивают головы на восток, но встречают только тень. Тогда семена борщевика смешиваются в траве с чем-то. Мы не знаем, с чем, но думаем, это застоявшийся годами городской воздух. Что-то, что год за годом отлетает от выезжающих из города машин. Городской воздух такой ядовитый, so toxic. И вот он там скопился и смешался с семенами, так что борщевик теперь не совсем борщевик.

Мы любим вить гнезда. Мы собирали самый крепкий и при этом гибкий хворост. Мы строили дома из хвороста, высоко над землей, там, где нас не могли достать ветер и борщевик. Мы пели песни, приветствуя солнце и биение сердец наших детей под ломкими белыми скорлупками. Теперь же мы поем о другом: мы совещаемся, и утром роща превращается в большую совещальню. Потом те из нас, кто поддерживает идею, улетают к реке. Остальные продолжают строить гнезда, сараи, одноэтажные строения и проводить охоту, собрания, коммуникации.

Однажды утром мы видим, что подсолнух исчез.

Это было в тот же день, когда на участке бабы Ани раздался крик. Мы проползли под землей, чтобы посмотреть, что у нее происходит. Но в том и дело, что ничего не происходило. Баба Аня не выходила из дома, а на следующий день вышла во двор. Ее крепкая фигура раскачивалась, словно на ветру. Прополотый участок теперь был занят борщевиком, но бабу Аню это нисколько не занимало. Глазами зеленого цвета она искала что-то. Потом зашла в кладовку, пришла с лопатой и аккуратно подкопала два куста борщевика. Потом она взяла в охапку два стебля и вышла на улицу. Каждому из нас, кто встречался ей на пути, она говорила, что ее дети наконец-то вернулись домой. Баба Аня плакала, а сильные загорелые ноги несли ее вперед.

Каждое лето река мелеет все больше. В самые жаркие июльские дни она напоминает ожерелье из лужиц. Мы держимся дна, чтобы ультрафиолет не поджарил нам чешую. Не всем это удается. Некоторых ловят городские и станичники, и тогда наши обкусанные солнцем тела раскачиваются на ветру, отливая золотом.

Мы откладываем икру. Она лежит в мягком белом иле. Сюда не доберется борщевик – ну или так нам кажется. Другие из нас сообщают нам о его приходе и собирают дань в обмен на ценную информацию.

Мы знаем, что будет дальше, но наши голоса заглушает ветер. Остается только шепот. Немногие из нас его слышат.

Городской Андрей приезжает с мальчиком и девочкой. На пропажу подсолнуха он не обращает внимания: многое изменилось в этих местах. Он не замечает даже, как Алеша по вечерам крадет из потайного отдела его книжного шкафа один и тот же журнал. Весь в делах, весь в делах, сплошная работа, будь она неладна, вот аватарка, что я в отпуске, хоть на дачу съезжу. Так думает Андрей. Алена выгуливает собаку, пока Андрей надевает маску с фильтром и включает бензотриммер. Пятнистая Дженни бегает по поселку и постоянно останавливается, принюхиваясь к воздуху. Этот запах ей пока что не знаком.

Зато знаком Наташе. Она наблюдает в дыру в железном заборе Андрея, как Андрей борется с борщевиком. Мы наблюдаем вместе с ней, выглядывая из перезревших яблок. Триммер орет так, что нам закладывает уши, но за работой Андрея наблюдать приятно: он водит машину с точностью стилиста. А он стилист? Нет, но мог бы им стать. Он мечтал в детстве, на самом деле. Зонтики борщевика ровным ковром ложатся на землю. Андрей в белой льняной рубашке с коротким рукавом, рубашка расстегнута, на белых хлопковых перчатках остаются зеленые пятна. Слышен запах пота и чего-то вроде керосина. Наташа кладет пальцы в рот и слегка их слюнявит. Она мечтает о жизни, которая начнется у них с Андреем, когда тот наконец откроет газету с ее рассказом. Но их совместная жизнь начнется раньше, чем она думает. Мы садимся на провода и наблюдаем, как она меняется. Мы обсуждаем. Нас целый парламент. Но теперь стало поздно.