Текст книги "Сообщники"

Если бы в нас было больше нежности, все могло быть по-другому.

Утром Андрей замечает еще один борщевик. Он огромный, зонтик нависает прямо над участком. Спросонья Андрей не понимает, потом осознает: борщевик вырос на участке соседки, поэтому он не сразу увидел. Андрей кличет соседку, но ему никто не отвечает. Алена просит Алешу принести ей цветок. Алена говорит, так поступают настоящие рыцари. Алеша тянет из гаража стремянку, прорывая в черноземе жирную борозду. Алеша потеет и дует себе на лоб, чтобы было не так жарко. Он ставит стремянку и берет в руки секатор. Когда он режет зонтик борщевика, ему кажется, что он слышит плач. Алеша не обращает внимания и представляет, словно он рубит голову дракону. Потом он несет цветок Алене, а Алена дарит его папе. Спасибо, солнышко, говорит Андрей, с неудовольствием раздумывая, что теперь от срезанного зонтика участок усеяло новыми семенами борщевика. Алена улыбается, глядя на папу большими зелеными глазами.

Говорят, пеструшку Дженни недавно выловили на трассе. На ошейнике был записан номер, но на звонок никто не ответил.

Мы могли бы действовать по-другому. Сейчас мы это знаем. Мы ползем по чернозему, глотаем его крупинки вместе с семенами. Мы пытаемся остановить борщевик, но теперь слишком поздно. Мы уходим глубже под землю, уплываем вниз по реке, улетаем глубже в рощу. Мы становимся самим ветром, чтобы забыть, что нас могло быть больше. Заносчивые, высокомерные, глухие.

Некоторые из нас покидают хутор, заколачивают дома, оставляя инструменты в кладовках. Наивная надежда.

Однажды утром это происходит. Мы чуем – по запаху. Борщевик пахнет керосином: кислая вонь словно хочет поселиться у тебя в ноздрях. Топинамбур пахнет фруктами и орехом. Они смешиваются. Взрыв запахов. Spicy. Запах страха. Борщевик теряет уверенность. Корни длиннее ночи не могут расти дальше. Он пытается обойти – голодный зверь, раненый даже, но все еще хитрый. И снова бросается в атаку, прямо по старым кротовьим тоннелям.

Скажи, на кого ты поставишь? Никогда не знаешь, чьи корни окажутся крепче.

Там, в темноте, разворачивается тихий диспут. Мы слышим его. Мы ждем, затаив дыхание. К топинамбуру присоединяется чай. Остро? Нет, теперь горько. Запах слез.

Кузены тоже слышат во сне этот спор – только во сне его и можно услышать, когда человеческий разум более открыт. Кузены думают, что им просто снится кошмар. Чай получился с какими-то не такими примесями, наверно, и надо попробовать другой сорт. Но утром, когда они наконец засыпают, все уже кончено. Мы усаживаемся на солнечные лучи и приземляемся на участок кузенов, чтобы увидеть всё своими глазами. Не видим, чувствуем: в земле стало больше мягкости. Земля пахнет чаем и грушей и больше ничем.

Потом доходит до городских. Мы не знаем, кто из них первым заметил изменения. Возможно, после того как перестали от хуторян приходить деньги на оплату штрафов. На рассвете – все всегда происходит на рассвете – инспектор с людьми в оранжевой одежде приезжает на большой машине и распыляет над позеленевшим хутором большое облако. Не все из нас выдерживают глоток свободы. Те, кто не успел спрятаться, улететь, уплыть, заколотиться, задыхаются и умирают с улыбкой освобожденных.

Спустя время чай и топинамбур умерли и кузены уехали в станицу. Последние из нас покидают хутор, когда меняется ветер. И теперь здесь остается только тишина – та, что была в самом начале.

Но мы знаем, что однажды вернемся. Вернемся, когда очистится земля и вернутся подсолнухи. Ты тоже поймешь, когда это случится. По теплоте ветра, по шелесту корней, по мягкому движению.

Вот. Слышишь?

Наташа Подлыжняк

В пыль

– Камера на сто десять.

– Где?

– Вот сейчас. Проехали.

– Фак!

Мы едем с Машей в машине вот уже седьмой час, будем ехать еще примерно столько же. Я соблюдаю дистанцию, сохраняю тайны. Вся молодежь стремится в центр – я шагаю на окраину. От Москвы до КПП «Весело-Вознесенка» 1177 километров.

– Как думаешь, как это будет?

Весь путь за рулем только я, поэтому мы останавливаемся каждые два-три часа. На заправке я иду в туалет, Маша закуривает поодаль. Мы недолго ходим взад-вперед, чтобы размять ноги. Я кручу бедрами: у меня затекает копчик. Мы переночуем в Ростове-на-Дону, чтобы с утра проехать мимо Таганрога и добраться к дневной смене в лагерь. У реки моя вечеринка, правила простые: музыканты – птицы и сверчки, охрана – лужи и кусты. В багажнике палатка, мы планируем разбить ее где-то в красивом месте, чтобы чуть-чуть отдыхать и восстанавливаться вдали ото всех. Тут любуюсь на холодную водную гладь. А около костра сидят собаки – мои милые братья.

– Я совершенно не представляю, – спустя паузу отвечает Маша.

– Я вчера шла мимо «Бланка», там была платная вечеринка, все сидели в креслах на улице и пили коктейли. Небось, каждый по 650. С такими томными взглядами, прям скучали. Мне тошно стало.

– Да, но ты же не знаешь, что они делали до: кому они донатят, где работают. Я не думаю, что им все равно.

– Да, я знаю. Но я не могу позволить себе сидеть вместе с ними. Почему я не могу, а они могут?

Дай всем счастьечка! Дай здоровьечка. Дай им, Боженька, дай немножечко.

Дай всем родичам! Дай, ну что же ты. Хоть по-малому! Хоть тихонечко.

– Маш, я устала.

– Так, тогда ищу заправку и покупаю тебе колу.

Мы шутим, что за рулем я превращаюсь в дальнобойщицу Натаху. Пью колу и жую жвачки. Бывают моменты, когда я начинаю замечать, что моргаю – моргаю, моргаю, а так хочется не моргать, хочется прикрыть веки и убрать руки с руля, тогда я говорю: «Маш, я устала» – и она что-то придумывает. Смотрит ближайшую заправку или выбирает интересный подкаст.

– Придумала! Включаю плейлист для бодрости.

– Еду по России, не доеду до конца! Еду по России, не доеду до конца! Еду по России, не доеду до конца! Где панелька моего отца!

– Через триста метров камера на девяносто.

– Знаешь, без тебя я бы не решилась.

* * *

Разбить палатку в приграничной зоне нам не разрешили. Один местный рассказал, что рядом, за селом, есть заповедная зона, там можно расположиться, будет вид на воду. Но каждый раз, когда смена заканчивалась, уже либо было темно, либо у нас не было сил. Палатка так и осталась лежать кирпичом в багажнике.

Эмчеэсник предлагает показать нам их лагерь, или, официально, «пункт обогрева», говорит, там можно спать, и Маша уходит с ним. Я наливаю чай парню из Мариуполя. Протягиваю стаканчик, вместо «спасибо» он говорит: как они собираются город-то восстанавливать, и «Азов, и Ильич» уничтожены. Я смотрю на него, у него серые вдавленные в лицо глаза. Он отходит и садится за стол. На столе букет из полевых цветов.

Я принесла его десять минут назад, когда перестал моросить дождь, – фельдшер Нина потащила меня к обочине:

– Полынь полезная очень. От земляных мошек помогает. А это пижма, вот это тысячелистник, а вот полынь, понюхай!

Я нюхаю. Слева от нас стоит очередь на въезд в Украину. Семьи возвращаются, фуры везут товары. Нина говорит, чтобы глубже я не лезла, там мокро и потом ноги воняют. Я отрываю листок полыни, растираю пальцами, вдыхаю. Этот запах, а еще петрикор перебивают выхлопы фур. Прошел дождь, и это хорошо. Дождь прибивает пыль.

Маша возвращается и говорит, что наша палатка будет вторая с краю.

– Там никого нет, только мы будем.

Палаткой оказывается большой тент на двадцать кроватей. На каждой матрас и подушка. Под ногами волнообразный резиновый пол, в ямках скопилась принесенная земля. Залезая в спальник, я прикасаюсь ногой к железной перекладине раскладушки, мне становится неприятно. Я протираю влажными салфетками ступни, ладони и снимаю линзы.

– Ты как?

– Нормально, а ты?

– И я.

Свет в палатке не выключается, поэтому мы будем спать, завернувшись с головой в спальники. Здесь я долго ворочаюсь, не могу уснуть. Наконец мне снится сон: я накладываю гречку в протянутые пластиковые тарелки, но рук становится все больше, все больше.

* * *

– Хотите перекусить?

– А что можно?

– Суп куриный, гречка с тушенкой, салат.

– Супчик можно! Сейчас водителя спрошу, и придем.

Длинная очередь раскаленных под солнцем машин тянется к въезду на таможню. Скорую пропустили вперед, но за шлагбаум ей все равно не проехать. Она будет стоять здесь, на нейтральной территории, и ждать, пока со стороны России приедет другая скорая, которая заберет лежачую.

– Ну давайте свой супчик.

Я ныряю в палатку, которую установили тоже эмчеэсники. Раскаленная духота ухает по голове, и я пригибаюсь – так невозможно разогнуться, когда входишь в приготовленную парилку. Зачерпываю половником суп из чана, со дна поднимаются рис и куски курицы – гуща. По лбу к виску течет капля пота. До еле прохладного холодильника с бутербродами четыре шага и четыре обратно. Я выныриваю в разрез плотного резинового тента и делаю вдох. Воздух.

– Вздохнуть некогда! – говорит медбрат, принимая двумя руками пластиковую миску с супом и бутерброд. – Хоть сейчас перекусим, спасибо.

Шлагбаум открывают, и мимо проезжает изрешеченная пулями машина. Задний ряд, передний, лобового стекла нет. За ней, потряхиваясь, катится «копейка». В руках женщины большая клетчатая сумка, по всей видимости, с чем-то бьющимся, из заднего окна торчит торшер. Бедность, какая бедность, думаю я. Какая же бедность во всем этом, а ведь тут самое дорогое, что удалось спасти. Может, это вообще все, что осталось от их дома, – торшер и банка с соленьями.

– …тоже волонтеры, в Мариуполе в госпитале работаем, – медбрат продолжает что-то говорить. Добрые с прищуром глаза смотрят из-под кепки. Или это другой был в кепке? – У нас один из Коми приехал, взял отпуск в больнице. Отработал две недели, вернулся домой и взял отпуск за свой счет. Вернулся. Здесь уже четвертый месяц. Там, знаете ли, кто угодно халат наденет – и к нему очередь выстроится. Нету, нету врачей.

К скорой, обгоняя очередь, подъезжает грузовик. Солдаты цвета грузовика, грузовик цвета их лиц. Орудия в руках кого-то или чего-то. Я не могу их сосчитать, их столько же, сколько пятнышек на холщовых штанах цвета хаки.

– А кепка у тебя классная! – глаза медбрата улыбаются.

Я стесняюсь ее, взяла из дома первую, что подвернулась, – спереди на ней двенадцать звезд и три стрелы, а сбоку – флаг России. Да, я сижу в палатке МЧС под стелой с огромными буквами «РОССИЯ», но исправить это у меня нет возможности, а кепка надета вроде как по доброй воле. Хотя, учитывая жару, тут у меня тоже было мало выбора.

– Это герб Адыгеи, мне ее подруга подарила, – говорю. – Я много путешествовала по Кавказу. В Дагестане была вот и в Нальчике.

– Горы – это так красиво!

– И ребята вон из Каспийска у нас были. – Аня, моя напарница по смене, сидит на пластиковом стуле и ест бутерброд на фоне колючей проволоки. Аня призналась мне чуть раньше, что западает на военных, у нее и муж военный, и сын, сейчас он в саду еще – по ее рассказам вырастет и тоже будет служить.

– И не страшно было?

– Когда? – одно пятнышко от военного грузовика отделяется и плывет в нашу сторону. Я пытаюсь найти глазами Машу, но не могу.

– На Кавказе.

– А?

– Ну ты говоришь – ездишь по Кавказу, девчонка молодая вон, не страшно?

– Вообще – нет, – тогда было не страшно, но тогда, не сейчас. – У меня друзья там. Да и стереотипы это всё. Там очень интересные ребята живут. Образованные и увлеченные. Вот у меня оттуда друзья есть, они ездят по селам и собирают песни. Песни, которые помнят еще в селах. Адыгея, Карачаево-Черкесия, нет, Кабардино-Балкария, и… и их в Москву, Питер, вон в Европу приглаша…

– Плесни чайку, – у пятнышка жажда.

– Черный, зеленый?

– Черный.

– Сахар, лимон?

– Нет.

– А мы вот как раз за водой собрались, – Аня поднимает семь пустых баклажек по пять и три литра, их мы таскаем за раз от будки со шлангом. – Поможете, может?

Она вызывающе ухмыляется и глядит на пятнышко в лоб. Я выныриваю из палатки-парника со стаканом чая, но не вдыхаю.

– Мне не до этого, девушка. Воевать кто будет? – пятнышко начинает таять, в итоге растворяется в общем пятне себе подобных. Я держу за бортики пластиковый стаканчик.

– И что потом друзья делают с этими песнями? – медбрат все еще тут, скорая стоит у шлагбаума, по столу ветром разметало пару салфеток. Кто-то положил мокрую ложку в сахар, и он слипся коричневыми кусками.

– Делают? А, ну у них группа, они их поют везде.

– Как называется?

– Как называется? – я пытаюсь вспомнить, ввожу пароль на телефоне. Неверный. Ввожу еще раз. – Я сейчас найду. У них черкесские традиционные песни.

– Ты же говорила – Адыгея.

– Я? Я говорила… Щас. Вот, нашла, Jrpjej называется, – мне становится неловко. Это мои друзья, я очень хорошо знаю и название их группы, и то, что они исполняют черкесскую традиционную музыку, как я могла перепутать? Дурацкая ситуация. – Может, хотите послушать?

Я включаю сохраненную в эпл-мьюзик песню «абдзах нысишэ» из нового альбома taboo. Дайана, тихая в жизни, поет низким сильным голосом – он разлетается словно по горам, подхваченный звуками апапшина – черкесского струнного инструмента. Апапшин скребет, тянет, и в горле встает ком. За колючей проволокой ветер пригибает полынь. Она сбрасывает пыль, принесенную войной.

* * *

Пшеница зреет, поблескивает лен. А солнце закатное красит все в кровь. Тени становятся заметнее, тянутся, пытаясь ухватить – дорога стелется вдаль, уносит от них.

Костяшкой пальца я тру мышцу между бровями, она напряжена и пульсирует. Плач становится громче – Вика пытается выпутаться из ремней безопасности, связывающих ее и детское кресло, подаренное фондом.

– Вика, Вика, смотри, какая у меня есть штучка, – Маша оборачивается с переднего кресла и крутит бейджем с надписью «волонтер Мария».

Здесь двухлетняя Вика начинает бить сандалиями в спинку моего кресла. Это несильные толчки, но я представляю, как пыль трассы остается на обивке ровными полосками с ее подошвы.

– Милая, ну тише, тише, – голос Лии надломился еще в тот момент, когда малышка Вика, перейдя границу, вдруг бросилась обратно. Лия поймала ее и произнесла вслух: «Чувствуешь, что мы больше не дома, да?» После этого успокоиться уже не могла: плакала тихо, сразу же вытирая набегающие слезы.

– Ничего, мы всё помоем! – говорит Маша.

«Я помою», – про себя отвечаю я, а вслух говорю:

– Вытаскивайте ее уже из этого кресла.

В зеркало заднего вида видны испуганные, красные глаза Лии, она начинает отстегивать кресло, тянуть Вику на свой уже довольно большой живот. Маша тоже замолкает. Наконец-то.

Навигатор лежит в горизонтальном положении, отрезок маршрута видно всего на пятьдесят метров вперед. Беженцы, чаны с едой, воду с газом или без, помогите вещи донести, а вы уже получили паспорт, нужна скорая, сумки на ленту, штаб, это таможня, у нас закончились салфетки, нужны памперсы шестерка, уставшие лица на прокрутке, наш волонтерский лагерь, угловатые буквы на камазах, мне хочется закрыть глаза. Зеленая линия уводит вправо.

– Блин. – Я ехала не быстро, но, чтобы затормозить без рывка, проезжаю съезд, сдаю чуть-чуть назад, вписываюсь в поворот. – Простите.

Оставив машину у санатория «Водник», временного пункта размещения для беженцев, мы несем вещи к администрации.

– На чье имя номер?

– На имя подруги.

– А она где?

– Ее нет.

– А где она?

– Они не прошли фильтрацию.

– Как?

– Не пропустили ее старшого.

– Как не пропустили? – администраторка будто икает. – Сколько ему?

– Одиннадцать.

– О боже.

– Приехали только мы.

Я ставлю сумку, молния разошлась, из нее торчит полотенце с веселым рисунком. Когда я сажусь на водительское кресло, то кладу руки на руль, потом голову и наконец-то закрываю глаза.

* * *

– Девушка, а дальше что делать?

– Вам надо показать здесь паспорта, потом их заберут на проверку. Подождать можно вот тут, а потом надо будет просветить вещи вон во второй двери и дальше пешком дойти до того шлагбаума.

– А симки? Симки где?

– Симки уже там, за шлагбаумом, на российской стороне, там будет мальчик у входа в волонтерский центр. Он их раздает бесплатно, неделя интернета и сто рублей на счету для звонков.

Слова вылетают автоматически. Теперь я умею заполнять миграционные карточки, знаю стартовый пакет симок МТС, расположение ближайших ПВР[1]1
  Пункты временного размещения для беженцев в России.


[Закрыть], расписание автобусов до городов, лица недружелюбных пограничников и то, что активно интересующийся моей биографией человек в джинсах – фээсбэшник.

Там, где вторая дверь, более-менее прохладный зал. В нем наша комната. Двери открыты нараспашку, и можно насквозь пройти к стороне приезжающей и стороне уезжающей. В комнате приготовлены стаканчики с чаем, чаны с едой, пакеты для детей, печенье и соки. В углу спрятан кофе, который велено наливать только сотрудникам таможни и пограничникам. Чем добрее они, тем быстрее пропускают людей. Такой закон.

Выйти на улицу, пройти под палящим солнцем до первого зала и оказаться в сдавленной комнате ожидания. Здесь, в духоте после многочасовой очереди на нейтралке, сидят еще пару часов, пока не проверят документы. В глубине комнаты несколько дверей с черными магнитными замками, круглые лампочки на них горят красным. Они загораются зеленым, и выходит человек со стопкой паспортов. Он быстро называет имена. Люди подрываются, спотыкаются о сумки, забирают документы. Одну фамилию приходится повторить, мужчина хмурится. Шепотом люди разносят фамилию, быстрее-быстрее, сейчас паспорт снова унесут. Испуганная женщина бежит с улицы, тянет руку: мое, мое. Коваленко – это я.

Сережа стоял в курилке. Молодой мальчик, стильный бомбер, круглые очки в тонкой оправе. Свой, как будто знакомый. Но чая он не хотел, бутерброд тоже. Ну и что ж, ладно. Я села в нашей комнате и подумала, что вроде всех обошла, остальные пусть сами заглядывают. Со сквозняком залетела Маша. Голубая косынка, платье в цветочек, девочка-припевочка. Ее усталость превращалась в гиперактивность, как цунами, она пританцовывала и дурачилась: бутербродик съедите? А кашку? Вкусная, ну вот как же, никто не ест, что же она стоит без дела, вы бы скушали, точно же ведь хотите. Люди старались вежливо улыбнуться сквозь тяжесть лица.

– Сейчас я парню отнесу бутерброд.

– Который на улице?

– Ага! Не хотел, но я уломала.

– Ты кого хочешь, кажется, уломаешь.

После смены мы вместе пойдем с Сережей от таможни до волонтерского штаба. Он пару раз спросит, точно ли можно убирать паспорт, а то проверяют же везде. Точно, можно. Из-за деревьев вылезет крупная желтая луна. «Агрессивная какая», – заметит ее Сережа. Мне захочется извиниться, но я сдержусь, напомнив себе, что такая луна может быть не только в России.

Мы садимся на ступеньки у штаба, Маша крутит себе и Сереже самокрутки. Его собака осталась там, в Мариуполе, с родителями – они пока не знают, как уехать. Я не хочу тут оставаться, говорит Сережа. Я не хочу тут оставаться, повторяю я про себя. Мне становится тревожно, ведь я чувствую, что останусь тут: я не знаю, куда уезжать. Сережа рассказывает, что в Европе есть тетя, он попробует попасть к ней. А еще что ему пришлось хоронить родственницу на участке. Я смотрю на Машу, под ее косынку забирается ветер, она смотрит вдаль и затягивается. Она делает это так спокойно.

* * *

Я сижу на ступеньках у штаба и жую жвачку «Лав из», она безвкусная с самого начала. Две я подарила Сереже, одна осталась у меня. Через день он пришлет мне фотку вкладышей, которые ему попались: «Любовь это… надеяться, что лучшие времена – за углом» и «Любовь это… договориться похоронить прошлое».

Я напишу:

офигеть

вот это попадание

но глагол хоронить конечно триггерный

он ответит:

согласен

Примерно тогда же мне прилетит пара сообщений в директ от моих знакомых из Москвы. Они будут писать, что считают необходимым высказаться, что я звено в цепочке фильтрационных лагерей и это недопустимо – поддерживать систему, пусть и из лучших побуждений. Мне станет жарко, потом холодно, и еще полдня я буду ходить и цокать при мысли об этом.

В конце концов Маша спросит: «Наташ, всё нормально?», я снова цокну и перескажу ей:

– Нет, ты прикинь?!

– Слушай, забей! Ты знаешь, сколько срача разводят в комментариях под каждым нашим текстом в фейсбуке[2]2
  Запрещена в России и признана экстремистской организацией.


[Закрыть]?

– Да, но ты работаешь в СМИ, к этому можно быть готовым.

Мне становится душно. Я чувствую, что место меня выдавливает.

– Скинули мне статью про концентрационные лагеря. Мол, чтобы я ознакомилась! Типа я не в курсе, а они мне глаза открывают!

– Ну успокойся, – Маша подходит ко мне и рукой слегка надавливает на плечо: – Они в Москве не вылезают за пределы этой повестки, не хотят посмотреть на вещи шире. Варятся в вине и собственной желчи. И боли, конечно. Всем плохо. Поэтому я в какой-то степени и не могу там долго находиться, мне надо оттуда уезжать, что-то искать, какую-то пользу, какую-то ценность. Надо быть в движении. И тебе, – Маша пристально смотрит на меня. – Наташ, то, что мы здесь, важно в первую очередь нам самим.

И вот я сижу на ступеньках у штаба и жую жвачку «Лав из», с самого начала она безвкусная. Я наблюдаю за трассой, за пылью, которая поднимается от проезжающей фуры, наблюдаю за полем. Я думаю: как возможно в этой земле кого-то похоронить? В «Благоволительницах» Джонатан Литтелл проговаривает несколько раз, что не надо быть самодовольными и считать, что вы ни при каких обстоятельствах не окажетесь с ружьем у рва; я наблюдаю за людьми тут – они звенья цепи, они делают свою работу. Таможенники досматривают машины, фээсбэшники проверяют по базе, пограничники открывают или не открывают шлагбаум. Ничего такого, в остальное время шутят на тему «Жениха найдем тебе», жалуются на длинные смены. Стоит им выйти из комнаты, где мы налили по-тихому кофе, их голос меняется: вещи на ленту, куда следуете. Напряжение в голосе, чтобы люди понервничали. И брошенные фразы друг другу: «Да они из Крыма тебе спасибо не скажут», «Совсем оборзели». Люди благодарят, оправдываются за грязные или большие сумки, это все, что осталось, говорят. Но их это как будто не касается. Лица остаются без эмоций. У меня есть задача, вы меня не коснетесь, написано на лицах. Людей.

Как возможно в этой земле кого-то или что-то похоронить? Земля вбирает, она скрывает. Вещи на ленту. Я поднимаю сумки, вываливается туалетная бумага, зубная паста. Зачем вы это тащите? Я помогала переносить домашние яйца. Сумку с тяжелым пледом, а еще клетку для попугая без попугая. Что вы везете? Это вещи из дома. Просто что-то из их дома. Первое, что удалось захватить.

Возможно ли похоронить в земле прошлое?

От лагеря эмчеэсников отделяется фигура, мне удается разглядеть косынку. Я с облегчением выдыхаю.

– Маш, я устала. Пойдем сделаем дрип-пакет.

Песни, упомянутые в тексте, из дорожного плейлиста Наташи и Маши «Поорать и не засыпать»:

Дайте танк (!) «Я»

Иван Дорн «Чики»

Хаски «Панелька»