Текст книги "Сообщники"

Татьяна Юн

Одна

Это был день рождения двухлетнего малыша, сына моей подруги. Я сидела в плетеном кресле, и вокруг было очень громко: от музыки до визга в надувном бассейне. Я допивала невкусную, неправильную сангрию и думала только о том, чтобы зайти в дом и вылить ее в раковину. Аня, моя дочь, все время подбегала и пыталась залезть ко мне на колени. Я что-то спрашивала: кажется, все ли у нее в порядке. Она – с пьяными от детского счастья глазами – тараторила что-то про медуз и летела обратно к бассейну.

Двухлетний именинник боялся происходящего, держался в стороне, иногда принимался плакать и проситься на руки. Его мама, красивая эмигрантка из Эль-Сальвадора с таким же красивым именем Кларисса, охала от усталости, поднимала мальчика и гладила по спине, грустно глядя куда-то в сторону.

Я думала, что надо поддержать Клариссу, подойти, отвлечь ее сына, но останавливала себя, понимая: на самом деле мне все равно, как она себя чувствует.

Ко мне подошла другая моя подруга, американка Элизабет. Приподняв брови, она слегка наклонилась и сказала:

– Маша, ты видела? Он никак не успокоится. Кажется, Клариссе следует…

Я пропустила ее слова через невидимый фильтр, и они исчезли.

Где-то рядом мелькала Чарли – тоже американка, четвертая в нашем материнском кругу. Мы общались почти два года, но я никак не могла ее понять. Казалось, что ей меньше всех нужна наша дружба, но почему тогда она была с нами в этот вечер, как и во все другие такие вечера? Почему приглашала нас к себе домой, устраивала детям пикники в парках? И я снова задалась надоевшим мне вопросом: а зачем там была я?

Я представила в голове календарь и стала отматывать назад дни и месяцы, вычисляя, когда я перестала чувствовать себя частью этой дружбы.

Кларисса, Бэт, Чарли и я встретились в группе поддержки матерей по грудному вскармливанию. Наши дети были почти одного возраста с разбросом в четыре месяца. Я видела, как подруги кормили своих малышей, видела трещины на сосках Клариссы, слышала плач Бэт, у которой было совсем мало молока, удивлялась воле Чарли, кормившей старшую и младшую дочь тандемом. Эта группа стала чем-то очень личным, почти интимным. У меня, как и у Бэт, совсем не получалось кормить грудью, дочь плохо набирала вес. Они первыми узнали, что нам придется перейти на смесь. «Тебе сейчас так плохо», – говорила Кларисса, пока я кивала и вытирала мокрое от слез лицо. Я впервые испытывала радость сестринства, но за пределами группы это чувство рассеивалось. Казалось, нас держало вместе только то, что наши дети подружились.

Незаметно для себя я допила остатки сангрии. Время близилось к вечеру, я напомнила дочери, что скоро нужно ехать домой – умываться и укладываться спать. Разумеется, я встретила суровый отказ. Кларисса поблагодарила нас за то, что мы пришли. Бэт помогла отмыть липкий, залитый сладким соком стол. Чарли в стороне от всех ругалась со своими дочерьми. Я взяла Аню на руки и, не забыв выдать порцию благодарностей Клариссе, ушла.

Мы увиделись снова на следующей неделе. Чарли, как мать двоих, знала множество удобных мест, она и предложила встретиться на большой площадке, огороженной забором. По ее словам, дети не могут оттуда убежать и можно спокойно пообщаться.

Первые двадцать минут мы говорили о ремонте в доме Бэт. Точнее, Бэт, будто не замечая нас, вела монолог о замене пола, покраске стен и новой кухне. Все это время я машинально царапала указательным пальцем ладонь левой руки, кожа уже горела от раздражения. Когда Бэт перешла к описанию очереди в строительном магазине, я глубоко вдохнула, задержала дыхание и, видимо, широко раскрыла глаза. Бэт приняла это за искреннее удивление и тут же посоветовала покупать стройматериалы только в будние дни.

Неожиданно Чарли поменяла тему разговора:

– Вы что-нибудь читаете сейчас?

Я рассказала о груде журналов New Yorker, которые перестала читать, как только Ане исполнилось восемь месяцев и она стала меньше спать. Мы все посмеялись, и мне вроде бы стало легче.

Я задумалась, вспоминая своих старых друзей. О чем мы с ними говорили? Было ли мне интересно – или мы тоже, зевая, говорили о всякой ерунде, чтобы убить время?

Эмиграция, появление ребенка – события такой величины, какую я прежде даже представить не могла, пока это все не произошло со мной, с моей жизнью. Была ли проблема в языке, в жажде услышать родную речь? Почти в каждом городе можно было найти кружки русскоговорящих людей. Однажды я попробовала с ними встретиться, но ощутила между нами возрастную пропасть, еще большую, чем эмоциональный разрыв с этими тремя матерями. Или, может, дело было в small talk? Бессмысленном и пустом, но важном и неотрывном от местных традиций. Казалось, в этой стране нельзя просто молчать. Пустоты в разговорах заполнялись хоть чем-нибудь. Неважно чем.

Почти забыв про своих собеседниц, я прикрыла глаза.

– Тоска. Непроглядная тоска, – я шептала эти слова вслух, по-русски. Кларисса, Бэт и Чарли, кажется, были напуганы моим странным поведением.

Тем вечером от Клариссы пришло сообщение: «Я надеюсь, что ты в порядке». Из трех мам она была мне ближе всех. Я не стала отвечать. Полезное открытие, сделанное с наступлением взрослой жизни: если тебе с кем-то некомфортно, то он наверняка об этом догадывается. Я поежилась от этой мысли. Значит, нам всем было неуютно в обществе друг друга, но выбора не было – и мы оставались вместе?

Потом меня пригласили в горы. Там была специальная пешая тропа для тоддлеров, рядом проходил яблочный фестиваль. Мамы в общем чате восторгались:

«Не могу дождаться!» – писала Кларисса.

«Девочки обожают это место!» – комментировала Чарли.

«Я только что собиралась вам об этом написать!» – восклицала Бэт.

Бэт? Ее же всегда укачивало, она ненавидела горы. Я занесла большой палец над экраном, чтобы ответить, но как будто зависла. Посидела так с минуту, включила режим «не беспокоить» и убрала телефон.

Вечером я рассказала все мужу и спросила:

– Я асоциальная?

– Тебе просто с ними неинтересно.

Я знала, что он прав. Ощущение тупика никуда не делось.

– Но им ведь тоже неинтересно!

– Может, их всё устраивает. У тебя просто высокие требования.

От его ответа внутри что-то сломалось.

Кларисса отправила мне три сообщения за неделю. Во всех трех она снова спрашивала, все ли в порядке. Давно забытый ком снова ворочался в груди, сдавливая легкие. Мой голос изменился в те дни. Он был либо злым, либо подавленным, либо то и другое сразу. Я много плакала – по причинам, мне непонятным. Я вставала с кровати только из-за Ани. Ее нужно было накормить, одеть, отвести на площадку.

Однажды вечером я оставила Аню с мужем, завела машину и поехала в неизвестном мне направлении. Я не смотрела на спидометр и ехала быстро.

«Послеродовая депрессия? – спрашивала я себя. – А не поздновато ли? Или не послеродовая, а самая обычная? Если так, то что мне с ней делать? И куда я, черт возьми, еду?»

Вдруг я услышала какой-то новый звук. Громкий и резкий. Меня откинуло вперед, потом назад, ремень безопасности крепко прижал мое тело к сиденью. Я подняла глаза на лобовое стекло и поняла, что все это время ехала, не глядя вперед. Передо мной была белая «шевроле», из нее уже кто-то выходил, вокруг сигналили. Мужчина стучал в окно, спрашивая, в порядке ли я. То же спрашивала в своих сообщениях Кларисса. Нет, я была не в порядке.

Психологиня, обратиться к которой меня заставил муж, стриглась совсем коротко и выглядела лет на пятьдесят. Ее звали Джолин, так называлась известная песня Долли Партон, и мне было смешно думать, что родители назвали человека в честь песни. Я мало говорила на тех встречах, лишь честно призналась, что мне одиноко. Джолин, часто поправляя очки в золотой оправе, постоянно что-то записывала – и писала она явно больше, чем я говорила. Я представляла себе, как она там рисует овечек, прыгающих через забор.

– Если она не помогает тебе, давай найдем кого-нибудь другого! – настаивал муж.

Я только молча улыбалась ему. Мое депрессивное расстройство было странным. В нем было много просветлений, и тогда я с усердием архитектора принималась до мельчайших деталей выстраивать планы. Столько же было и провалов: я понимала, что реализовать эти планы было невозможно.

– Вы думали о суициде? – спросила меня Джолин. Этот пункт был частью опросника о депрессии.

– А вы? – с дурацкой улыбкой спросила я.

– Маша, я вас очень прошу воспринимать это серьезно.

– Мне лень себя убивать, – успокоила ее я.

– Могу ли я считать, что это значит «нет»?

Я кивнула и снова представила улыбающуюся овечку, которая прыгает через забор и говорит: «Я не собираюсь себя убивать».

На одной из сессий Джолин сказала:

– Мне кажется, вам нужно найти группу мам с детьми похожего возраста.

Я хохотала, держась за живот, а Джолин, не понимая, смотрела на меня взволнованными и большими от линз глазами. После этого она выписала мне антидепрессанты.

Через месяц я ощутила изменение в своем состоянии: однажды утром ком в груди куда-то пропал, у меня получилось свободно вдохнуть. Я поехала на йогу с детьми в соседний город. Надеялась, что там не встречу знакомых – тех, кто бы знал о моей депрессии и аварии.

Сидя в позе лотоса с Аней на коленях, я слышала только гул. Все вокруг гудели и говорили будто бы на незнакомом мне языке. Я пыталась поймать чей-нибудь взгляд, зацепиться за нового человека, познакомиться. Но я не подходила и этому обществу.

На следующей сессии Джолин предположила:

– Звучит так, будто у вас не осталось сил на общение, а тем более на дружбу. Материнство может забирать много энергии. Вы так не считаете?

Мы сидели на заднем дворе у Чарли, дети играли в песочнице. Чарли вынесла небольшие пирожные и чай со льдом. Бэт вещала о дизайне своего нового сада, Кларисса переглядывалась со мной и еле заметно подкатывала от скуки глаза. Дети прибежали на пирожные, и я воспользовалась моментом, чтобы отвести Клариссу в сторону.

На лимонных деревьях, к которым мы подошли, зрели ярко-зеленые плоды.

– Как ты? – спросила она.

– Я не хочу отвечать.

Клариссу смутили мои слова.

– Скажи мне, только честно скажи. Если бы мы вчетвером встретились в обычной жизни, в которой нет детей, пусть это было бы в университете, или на работе, или где угодно еще, мы бы стали общаться? Только честно ответь, я тебя очень прошу.

Кларисса прикрыла лицо руками и засмеялась. Казалось, она уже думала об этом.

Я улыбнулась в ответ. Мне тоже захотелось смеяться. Я не хотела привлекать к себе внимание и сдерживала смех, глядя на красивое смуглое лицо Клариссы с симметричными ямочками на щеках.

Надя Ершова

Вторичное вдохновение

А вы знали? Чтобы сыграть психически нездорового, убитого депрессией человека, Хоакин Феникс несколько месяцев выступал со стендапом в Москве.

Сегодня я выступаю четвертая. Начало в шесть вечера. Приятное место рядом с домом-усадьбой Толстого. До моего выхода десять минут, а я до сих пор решаю, о чем буду рассказывать. Последние мои шутки провалились. Выступать в тишину два дня подряд будет больно.

Ночевала у подруги. Я забыла зубную щетку, а она забыла сказать, что у нее отключили горячую воду. Выступаю во вчерашней одежде с грязной башкой. Завязываю пучок и прикрываю сальные пряди солнечными очками. Воспитываю в себе наплевательское отношение к зрителю. Зритель должен знать, что стендап – низкий жанр.

Я одета в цвета украинского флага. Это неосознанное политическое заявление. От пиджака пахнет жареной картошечкой и Dior – тщетные попытки привести себя в порядок. За спиной рюкзак, в руках спальник. Я выгляжу как начинающая бомжиха, с остатками дезодоранта и достоинства. Вру. Достоинство я давно променяла на возможность выступать со сцены.

Я записалась на курсы стендапа в конце двадцатого года. У меня была средняя степень депрессии, и я весила сто килограмм. Карантин окончательно доконал: я работала на удаленке, почти не выходила из дома и каждый понедельник придумывала новый способ похудения, который успешно проваливала к пятнице.

Для выхода на улицу нужен был повод. И я пошла на курсы стендапа. Раньше это были курсы Циммермана, но я даже не пыталась узнать, что это за человек-пароход. Фамилия звучала как лекарство и внушала доверие. Короче, я нажала на сайте кнопку «заказать звонок».

Мне перезвонил подозрительно бодрый и дружелюбный Александр. Он звучал как человек, который через пять минут после знакомства хлебает пиво из твоего стакана.

– Привет, Надежда! Это Саша из Школы стендапа. Ты хочешь к нам на курс?

– Да.

– Отлично! Я пришлю тебе ссылку на оплату. До встречи!

Звякнуло сообщение в ватсапе: «Привет, Надежда!» Знаки препинания говорили вместо голоса тела. Он выделяет обращение запятой! Этому парню можно доверять. Пусть хлебает пиво из моего воображаемого стакана.

«Впереди восемь занятий и отчетный концерт. Ровно через месяц мне надо будет ВЫЙТИ НА СЦЕНУ с микрофоном и рассказать пять минут смешных шуток», – с такой парализующей мыслью я пришла на первую встречу.

Все выглядело как мотивационный тренинг: флипчарт, складные пластиковые стулья, кучка растерянных незнакомцев. Мы пытались знакомиться и шутить. Каждый из нас думал, что он новая звезда стендапа, которая совсем скоро засияет на небосклоне. На самом деле мы были стендап-планктоном, кто-то фосфоресцировал чуть ярче, но оставался такой же биомассой с амбициями.

Среди нас выделялся Карим – маленький казах с осипшим голосом. Оказалось, что это врожденное. Его левый глаз был больше правого. Карим шутил, что левая часть лица – Европа, а правая – Азия. Карим – титулованный стендап-комик, широко известный в узких кругах. Он интригующе заявил, что стендап-курсы ему оплатил богатый меценат, тайный ценитель его комедийного таланта. Мы завистливо вздыхали, у нас не было богатых поклонников.

Началось занятие. Мы сели в круг и начали отвечать на личные вопросы: отношения, домашние животные, драки, воровство, наркотики, секс в необычных местах. Василиса призналась, что занималась сексом в голубятне: «Нас застукали менты и оштрафовали на двести рэ», – без тени смущения поделилась она. Василиса была похожа на принцессу из сказки: махнула левым рукавом – секс в голубятне, махнула правым – менты застукали. Я тоже готовилась к курсу: записывала и вспоминала смешные случаи из жизни, – но такого козыря в рукаве у меня, конечно, не было.

Дальше случилось страшное: нас попросили подготовить материал. «Расскажите о своей “боли”, о том, что вас волнует. И, пожалуйста, не пытайтесь шутить», – напутствовали преподаватели. Моя самая большая боль была в том, что во время карантина меня взяли на новую хорошо оплачиваемую работу, откуда через месяц с треском уволили в мой собственный день рождения. Мы написали кусочки текста и по очереди выходили к микрофону – делиться болью.

Нервное ожидание выхода на сцену превратило меня в бакинский томат в светлом брючном костюме. Сердце билось как у полевки: «Стенд-ап-это-боль». Мне проще было выйти в окно, чем к этому проклятому микрофону. Но очередь дошла до меня. Я потащилась на сцену, как атлант, пригибаясь под тяжестью комплексов к дешевому ламинату. В тот вечер атлант так и не расправил плечи. Моя боль никому не показалась забавной. Но все смеялись, что дизайнер «Российского футбольного союза Департамента женского футбола» вырезает футболисток с фоток и вставляет их на цветной фон.

На следующем занятии я не могла думать ни о чем, кроме того, что подо мной на пластике икеевского стула растекается кровавая лужа. Как сделать так, чтобы ее не заметили? Проклятые менструальные чаши. В перерыве я аккуратно встала – пятна не было, но я все равно натолкала в трусы туалетной бумаги, чтоб спокойно слушать преподавателей. Сегодня нам рассказывали о парадоксах. Всю обратную дорогу я искала их вокруг себя, а дома написала блок про месячные.

«Знаете эти эвфемизмы для слова “менструация”? Обожаю эти кодовые фразы: “красный день календаря”, “гости из Краснодара”. У нас в женском футболе в ходу “красная карточка” и “Месси в штрафной”. Но я притворяюсь, что живу интересной, насыщенной жизнью, и говорю, что сегодня у меня концерт “Кровостока”».

Преподы заряжали и мотивировали. Я возвращалась домой и писала до поздней ночи. Продолжала искать парадоксы, записывала находки. Банально, но я давно не чувствовала себя такой живой. Занятия действовали как мощный эйфоретик. Казалось, я нашла то, что так долго искала.

С ребятами в группе отношения не складывались. Пока все трепались в курилке, я тупила в телефоне и чувствовала себя отвратительно. Мне казалось, что я самый ужасный человек в мире. Скучный и уродливый. Я жалела себя и все больше закрывалась в своей раковине. Но все изменилось после первого прогона. В телеграм написала Оля: смайлы и комплименты в мой адрес. Нас сроднили интеллектуальный снобизм и безэмоциональная подача. Мне нравилось разгонять с ней шутки. Нравилось, как она щурилась, затягиваясь тонкой сигаретой.

Мы иронично поклялись на мизинчиках, что она мой камедибади, а я ее. Навсегда-навсегда. Я придумала, что между нами что-то есть. Мы много переписывались и поддерживали друг друга.

– Надя, у тебя слишком много комедии наблюдения. Пиши про себя! Где здесь про тебя?

– Я не могу. Мне сложно писать про себя, – ныла я.

Постепенно наше общение сошло на нет. Я предлагала встретиться, она ссылалась на тяжелое эмоциональное состояние или не отвечала. Я хотела ее подбодрить и подарила на день рождения букет с декоративной капустой. А потом смотрела ее сторис: «Пью шампанское с капустой и настоящей подругой». Или что-то типа того.

После поражения на поле крестоцветных я поняла, что сильно привязалась к Оле. Но она не отвечала взаимностью. Мне было так горько, что я по-детски удалила нашу обширную переписку в телеграме.

Через год я встретила ее по дороге на кастинг. Секунды узнавания, приветственный взмах руки. А раньше мы обнимались при встрече…

Приближалось время отчетного концерта. Последний прогон материала перед преподами. Я знала, у меня написан неплохой материал, но как я его подам? Я постаралась успокоиться, не спеша зачитала монолог. Александр, обычно не принимавший участия в проверках, посмотрел на меня уставшими глазами и сказал: «Надя, только, пожалуйста, не засыпай». Лучше бы он сказал, что у меня ужасный материал, чем эта проклятая фраза «не засыпай». Я вышла в коридор, в горле стоял ком, хотелось разрыдаться.

Наступил день отчетного концерта. Ресторан постепенно наполнялся людьми: друзья и родственники пришли поддержать начинающих стендаперов. Кучка моих подвыпивших друзей сидела слева от сцены и в очередной раз заказывала у официантки стаю шотов «Рыжей собаки».

Наша стендап-группа не находила себе места в соседнем зале. Надпочечники яростно выбрасывали кортизол, мы потели и хлебали воду графинами. Кажется, именно в этот момент я увидела, что меня окружают обычные люди: болтовня, смех, дружелюбное подтрунивание.

Я собралась с духом и в последний раз оттарабанила монолог перед преподавателями – они остались довольны. «Главное – не потерять запал», – думала я.

Я выступала четвертой. Первое выступление перед незнакомой аудиторией – как прыжок в пропасть. Но первые одобрительные смешки заметно расслабляют. Сейчас, пересматривая это выступление, я удивляюсь уверенности и подаче той девушки.

Выступление было потрясающим, волшебным, незабываемым. Я чувствовала себя такой классной и смешной. Материал был отличным. Я НАСТОЯЩАЯ КОМИКЕССА! Я смешная. Это невероятно! Месяц я парила в розовом тумане «всесилия». Ходила на открытые микрофоны, звала друзей. Отлично выступала. Встречалась с ребятами с курса, мы разгоняли материал, писали новые шутки.

Эйфория закончилась на кастинге шоу «Открытый микрофон» для ТНТ. Тысяча сто шестьдесят шесть комиков приехали со всей России ради трех минут на сцене захудалой гостиницы в Москве. Всего пять процентов из них пройдут в сезон. И я была уверена, что войду в эти пять процентов. Наверное, это было мое двадцатое выступление у микрофона. В зале почти не смеялись.

Ведущие текстовой трансляции написали обо мне: «92% предков Надежды – русские.

А вот муж похож на викинга, который открыл для себя “Жигулевское” и остался дома.

Смешно про жирную врушку. Сравнивает русский женский футбол с квиддичем. Норм».

Смешно, но через год рецензия на мое творчество сократилась ровно в три раза: «Надежда рассказывает про свой маленький город с колонией».

В прошлом году я организовала себе Fake StandUp Tour из Москвы в Мурманск. Нарисовала афиши и каждый день делилась путевыми заметками в сторис. Я решила, что доеду до Териберки и вернусь в Москву с новым материалом о путешествии. Тур удался. Выступления и комики в регионах – это электроодеяло, которое до сих пор греет меня в холодной и отстраненной стендап-Москве.

«В Великом Новгороде так много церквей, что все шутки про религию вра***б. Мурманск. Если круглые сутки полярный день, нужно ли пользоваться ночным кремом? Териберка. Что кит заказывает в баре? МоКито».

Чуть больше чем за год я выступила девяносто три раза в Москве, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде, Великом Новгороде, Мурманске, Котласе и Химках. Иногда ко мне подходили после выступления и хвалили. Но чаще я брела домой одна, пытаясь раствориться в «Плейлисте после плохого выступления». Я убедила себя, что это часть процесса. Надо просто продолжать заниматься стендапом: писать, выступать, ходить на тренировки по технике речи.

Мне стали сниться странные сны. Мне снилось, что я актер Хоакин Феникс. Готовлюсь к съемкам в «Джокере» и потихоньку схожу с ума. Иногда я просыпалась и записывала целые диалоги.

– Привет! Как ты?

– Все ок. Готовлюсь к роли. Сел на диету – одно яблоко в день. Минус шесть килограмм за двадцать дней. Я реально превращаюсь в отвратительного человека. С каждым сброшенным килограммом я всё ближе к безумию. Я перестал смотреть телевизор из-за рекламы тако. Я отменяю обеды с друзьями, чтобы не сорваться. Тодд, это меня доконает.

– Ты молодец! Все идет по плану. У меня для тебя сюрприз.

– Какой?

– Ты летишь в Москву.

– В Айдахо?

– В Россию. Позанимаешься пару месяцев стендапом. Говорят, в России стендап – это новый рэп. Мы даже придумали тебе образ: толстая неудачница с окраины Москвы записывается на курсы стендапа, чтобы избавиться от депрессии. Но, сюрприз-сюрприз, у неё ничего не выходит. Походишь на открытые микрофоны. Тебя ничто не будет отвлекать. У них нет тако и обедов с друзьями.

– Тодд, иди нахер, я не поеду. Это уже слишком.

– Хоакин, это не обсуждается. Вылет завтра в полдень. «Myagkoy posadki», как говорят русские. И не забывай хлопать в самолете, они так всегда делают. Зачем-то.

Чтобы написать блок про Хоакина Феникса, я прочитала пять статей про Хоакина Феникса.