Текст книги "Сообщники"

Кристина Гептинг

Хватай и беги

Вроде стеклопакеты стоят, откуда на них морозные узоры? Вот если бы были старые деревянные окна, тогда понятно… в детстве она долго могла любоваться на серебристые граффити: вот – причудливый дельфиний танец, а это Снифф и Муми-тролль о чем-то спорят.

На стеклопакетах мазков, конечно, гораздо меньше, хотя февраль выдался холодный. И сюжеты виделись теперь всё больше кровавые. Будто струя бьет из чьей-то разбитой головы, чье-то тело волокут по земле…

Нет, это невозможно. Невозможно это терпеть. Хотя сколько дней прошло? Пять? Кажется, пять. Даже странно, что этот чертов год не високосный.

– Ты превратилась в полицию скорби, – он выталкивал из себя эти злые слова и с каждым новым заводился все больше. – Общаться с тобой просто невозможно. Да блин, даже рядом находиться и то не могу уже. В соцсети выложить ничего нельзя – как же можно жить, когда такое происходит? На шашлыки нельзя. Да что говорить: мы даже сексом уже не занимаемся!..

– Мне просто плохо, – она невольно начала оправдываться. – Плохо мне, понимаешь?..

– Понимаю! Плохо! И мне плохо! Всем… ну, не всем, но многим сейчас плохо! И что, нам тут сдохнуть теперь? Делать-то что?

– Давай уедем.

– Ну вот, опять!

Он вскочил и устремился в прихожую: опять пробыл у нее не больше поганого часа и уходит.

– Останься, куда ты? – она волочит свое медленное, не спавшее ночь тело за любимым, хотя теперь уже не уверена, что сильно хочет, чтобы он был здесь.

– Да это ты, твою мать, останься! – он грубо встряхнул ее. – Вернее, в себя приди!

– Я в себе.

– Ну да, и поэтому собираешься хрен знает куда ехать. – Бросил куртку на пол, уткнул руки в боки. – Только не у всех такая работа, как у тебя, понимаешь?

Кавычки в воздухе изобразил на слове «работа».

– Я, знаешь ли, Сашенька, не фотограф-фрилансер, – продолжает. – Я инженер. Я до хрена усилий положил, чтоб на этой работе работать. И она мне нравится!.. Меня пока никуда не гонят, хотя в коллективе прекрасно знают, что я думаю обо всем этом. И мне есть, чем заняться здесь. Почему я должен куда-то валить?

– Не должен, Миш, конечно, не должен…

Сегодня она была настолько апатична, что даже самой себе стала скучна. Конечно, он прав, что решил уйти.

– Увидимся завтра? – он попытался поймать ее губы.

– Думаю, что нет…

Почесала щеку, чтобы поцелуй не состоялся.

– С какой целью летите?

Мальчик в окошке смотрел на нее и ее паспорт с напускной строгостью.

– Достопримечательности смотреть. Путешествовать, – улыбнулась она.

Но, видимо, была неубедительна. По крайней мере, мальчик продолжал почти с яростью листать ее паспорт.

– Да? Какие?

– Ну… Каньон Сказка… Озеро Иссык-Куль.

– А жить у кого будете? – впился в нее своими востренькими глазенками.

«Да пошел ты в жопу, мальчик! – хотелось ей заорать. – Какое тебе на хрен дело до моего Иссык-Куля!»

Но ответила крайне вежливо:

– У подруги. А на Иссык-Куле у нее знакомый пансионат держит…

Придумала какую-то подругу, какой-то пансионат.

– А кем работаете? – вскинул голову пограничный мальчик.

– Фотографом.

– Где – фотографом?

– В смысле – где? Нигде.

– Самозанятая что ли?

– Ну да.

– Оформлена самозанятость?

– Ну да. Через Гос… эти… услуги.

– Счастливого пути! – он одарил ее последним пристальным взглядом.

«Чтоб вы все сдохли», – мысленно прошептала она.

«И когда мы теперь увидимся?»

Ни «здравствуйте», ни «до свидания», ни «как ты себя чувствуешь». А раньше заботился. Типа. Ну спрашивал же, мол, выпила свои таблетки?

Теперь Миша спрашивает только: когда вернешься? Он не писал, что любит или скучает. Скорее, в его сообщениях звучало недоумение: как она, его Саша, могла разрешить себе покинуть его будни? Кто ей позволил?

В самом начале он еще написал забавно: «Почему ты выбрала такое экстравагантное место?»

Сказала бы я тебе, Миша, где сейчас экстравагантное место, да не буду, подумала она тогда.

Она его не блокирует, но и ничего не отвечает. Вскоре он во всех соцсетях занесет ее в черные списки.

Город поделен на квадраты. Почти каждый украшен видом гор. Будто картинку на стену аккуратно приладили. Кажется, до очередного перекрестка дойдешь, а там – вот они, горы, можно потрогать. Но они только отдаляются.

Вроде бы сразу прочитала, как добраться и до гор, и до каньона, и до озера, но так никуда и не поехала. Целыми днями просто лежала. Может потому, что таблетки в России забыла. Хотела купить их здесь, но фармацевтка (когда Саша зашла в аптеку, она громко говорила в трубку: «Я тебе на чистом крымскотатарском минуту назад объяснила, что происходит, но ты, видимо, совсем тупой!») сказала, что она бы рада помочь, но такие таблетки Кыргызстан не закупает. А аналог? А аналог, говорит, я бы и рада вам продать, но не положено, потому что препарат рецептурный. Она бы и рада… Но Саша видит, что крымская татарка не рада.

Ничему не рада.

Могла бы так и лежать, но привезенных с собой купюр становилось все меньше. Написала в чате: «Здравствуйте! Я фотограф из N, Россия. Сейчас нахожусь в Бишкеке. С радостью поснимаю вас в студии и на пленэре. Предпочтение – творческая съемка, ню, экспериментальные проекты».

Никто не отозвался. Может, тут всем нужны семейные съемки? И эти, как их, лав-стори? Или свадьбы придется снимать? Не дай бог.

«Ты всегда была слишком высокого мнения о себе, – складывала губы недовольной ниткой ее мать все те годы, что Саша зарабатывала на жизнь фотографией. – Чем тебе свадьбы не угодили?»

Про «высокое мнение» она сказала и когда Саша объявила, что уезжает. И больше ничего не сказала. Отчасти поэтому Саша и не сомневалась, что правильно поступила.

«Здравствуйте! Меня зовут Эльзада, я руковожу шелтером для женщин в Бишкеке. Увидела, что вы профессиональный фотограф. Очень понравились ваши работы! И я хотела попросить вас об услуге. Сегодня… Если вы свободны… Но мы заплатить не сможем. Проект у нас некоммерческий. Мы помогаем девушкам, которых украли. Если вы согласны уделить нам немного времени, расскажу поподробней».

«Ой, Александра, вы простите, что голосовым. У меня просто ребенок на руках, одна наша девочка родила недавно, она сейчас к врачу пошла, и я сегодня за мамочку мальчишке» (смеется).

«Спасибо, что согласились, Сашенька! Итак, вот для чего нам нужны фото…»

Ее зовут Айсулуу. Две «у» на конце. В кыргызском языке вообще много двойных гласных… Айсулуу очень красивая, примерно семнадцатилетняя.

На языке у Саши вертится: «Тебе бы в дораме сниматься!» – но она ничего не говорит. Что тут скажешь? Айсулуу сидит сгорбленная, взгляд ни на чем не фиксируется, синяк под глазом замазан консилером.

– Милая, если ты не готова об этом рассказывать публично и тем более сниматься, то и не стоит, – говорит ей Эльзада, и голос ее звучит мягче, чем в голосовых, отмечает Саша. – Публичность, с одной стороны, защищает, а с другой… Сама понимаешь…

– Вы о родителях? – вздрагивает Айсулуу. – Так с ними все понятно. Расскажу всё – значит, окончательно порву с ними. И это правильно. Все равно ничего уже не восстановишь.

Руководительница шелтера печально кивает. Приходит вторая обитательница квартиры, Аида, и Эльзада передает матери звонкого полугодовалого малыша.

Перемена в девчонке происходит стремительно: вскоре глаза Айсулуу загораются живым и немного злым огоньком, и говорит она безо всяких слез. Кажется, ей даже весело.

– И какого черта они, спрашивается, заставляли меня учиться, платили репетиторам, если на первом же курсе оказывается, что я должна выйти замуж и в их доме больше не отсвечивать? Меня вот это возмутило больше всего. Даже не поведение этого придурка и его дружков. Он тупой до невозможности, я же с ним в началке вместе училась. В первом классе к Новому году еще читать не умел. Сомневаюсь, что там с головой что-то наладилось… Так вот, я у отца спрашиваю, уже когда они наутро после ала качуу[3]3
  Ала качуу (кырг.) – «Хватай и беги», похищение невесты в Кыргызстане. Пример так называемой изобретенной традиции. Широкое распространение ала качуу получило в последние 50 лет.


[Закрыть] приехали туда, в дом к Темирбеку: «Зачем я в универ поступала, если вдруг ты решил, что выйти замуж – это то, что мне нужно именно сейчас? А он: «А кто ж тебе учиться запрещает? Договаривайтесь с будущим мужем», – и все такое. И в глаза мне не смотрит. Я-то понимаю, что он сам не в восторге от того, что меня похитили, но ведь чертов белый келинский[4]4
  Келин (кырг.) – невестка. По традиции будущая свекровь повязывает на голову невестке белый платок.


[Закрыть] платок на меня напялили! Ночь-то я в доме «жениха» провела – было ли что-то, не было, неважно, значит, всё, я уже принадлежу их семье. Смотрю на родителей, на дядю и тетю, которые улыбки выдавливают, того и гляди пожелают «счастья молодым», и не понимаю: когда это они стали такими?.. Папа ведь обычный мужик. Честно, обычный. Неверующий, ак-калпак[5]5
  Ак калпак – национальный мужской головной убор кыргызов.


[Закрыть] не носит днями и ночами… а все туда же: дочь украли, традиция, слушаю и повинуюсь.

– И что ты сделала? – с ужасом спросила Саша, разглядывая синяк Айсулуу в объективе.

– А что я могла? Стащила первый попавшийся телефон… Лежал чей-то в прихожей… Народу-то привалило человек тридцать… Сказала, типа в туалет иду. Взяла телефон и стала угрожать, что вызову милицию. И они говорят, мол, вали отсюда.

– И родители сразу сказали, что не примут тебя?

– Ну да. Отец говорит, мол, я же переночевала у Темирбека после похищения. Можно подумать, у меня выбор был! И еще стыдили за то, как я вела себя. Я же укусила этого придурка за палец. Он мне в глаз вот заехал… Подрались, как когда-то в первом классе. Пожалел, что со мной связался, наверно. А он такой дурак, это что-то. Лопоухой меня обозвал. Дразнилку школьную вспомнил…

– Расскажи, как ты через байбиче[6]6
  Байбиче (кырг.) – старшая женщина в доме.


[Закрыть] переступила… – почти прошептала Эльзада.

– Взяла и переступила! – засмеялась Айсулуу. – Его бабка – хозяйка в доме, как водится. Это она всё и придумала. Она у нас в школе техничкой работала и всегда говорила, что ее Темирбеку я лучшей женой буду. А я внимания не обращала. И зря. Года не прошло с выпуска, как байбиче все это устроила. Я так зла на нее была! У нас же считается, что переступить через старшую женщину в доме – большой грех и все такое. Я и сама не знала, что могу так. Но у меня аффект был, точно аффект. В универе вот только недавно мы его проходили…

– Подожди, так женщины из семьи «жениха» тоже участвуют в похищении?

– А как же! – перебивает Эльзада. – Больше скажу: без мамы, бабушки, сестер «жениха» ала качуу чаще всего невозможно. Многие из них сами когда-то были украдены… Хотя это и не всегда так: раньше воровство невест не было так распространено. Но люди к ала качуу привыкли, что ли. Многие женщины не хотят для своей дочки насильного брака, но, если сын похитит девушку, будут принуждать ее остаться. Часто говорят: ну вот соседку через два дома украли, и все нормально. Или: меня саму двадцать лет назад украли, посмотри, мол, у меня четверо детей, живу же, и ты давай…

– Как будто какая-то месть, – заключает Саша.

– Месть молодости, – кивает Эльзада.

– И свободе, – отзывается Айсулуу. – Ну вот. Домой я не могу вернуться. Мама мне тут сейчас плакала по ватсапу и говорила, что теперь я не выйду замуж. Как старуха выла. А моей маме всего-то 44 года. Жалко ее на самом деле. А она меня жалеет. А чего меня жалеть?..

– А твою маму тоже украли? – спрашивает Саша.

– Да ну тебя! – горько усмехается Айсулуу. – Они с папой на базаре познакомились, оба торговали… Никто никого не крал. Но традиция им дороже дочки, выходит. Хотя какая эта традиция? Бабушку не крали, маму не крали… Про чон эне[7]7
  Чон эне (кырг.) – бабушка по отцовской линии.


[Закрыть] я вообще ничего не знаю, она умерла, когда отец был маленький, а тай эне[8]8
  Тай эне (кырг.) – бабушка по материнской линии.


[Закрыть] вышла замуж по любви. Ну, по крайней мере, они знакомы были хорошо. А тут XXI век – и хватай и беги… Хватай и беги… Вот я и побежала. Схватить только нечего, даже за вещами к ним не пойду.

Айсулуу – в неизвестно откуда здесь взявшемся вечернем платье. Она курит электронную сигарету. Саша так выстроила свет, что несостоявшуюся героиню дорам, кажется, даже украшает синяк.

Саша горда собой. Это красиво. И страшно.

Сотрясается дверь. Что-то на кыргызском, а мат – на русском. Аидин ребенок заходится в беспокойном плаче.

Эльзада заглядывает в глазок:

– Айсулуу, это он…

– Чертов Темирбек?! Как он узнал, где я? – громко шепчет она, отходя от двери.

Саша зачем-то снимает ее полные ужаса глаза крупно.

– Спокойно, – велит Эльзада. – Я поговорю с ним.

Дальше Саша услышала много слов на кыргызском. Эльзада говорила жестко, и сам язык казался то каменным, то огненным, но при этом интонация ее была даже будто успокаивающей.

И на минуту вроде бы все облегченно вздохнули, подумав, что худшее миновало, что чертов Темирбек собирается уходить, и даже Аидин малыш умолк. Но через мгновение ту, минутную, тишину прервал хлопок.

Эльзада приказала всем уйти в комнату. Открыла дверь – чертов Темирбек был мертв, выстрелил себе в ухо.

Он оставил записку на русском: «Всиравно ты уродина».

Айсулуу снова захлестнул гнев:

– Мог бы и на кыргызском написать. Что я кыргызского не понимаю?! Даже тут надо было подчеркнуть, что я неправильная, ненастоящая кыргызка, что ко мне на чужом языке надо обращаться!

Когда под утро следственные действия закончились и Саша побрела домой, ее нагнал милиционер. Она испугалась – слишком сильно он схватил ее за плечо:

– Вас бы я, пожалуй, не отказался украсть!

– Плохая шутка.

– Ну да, извините, – осекся младший лейтенант. – Кофе попьем? Меня зовут Али…

– Не хочу.

– Ну давайте хоть до дома вас провожу, а то мало ли кто украдет? – и смеется.

Спорить сил не было.

– Вы зачем сюда приехали-то?

– На это есть комплекс причин, – дежурно ответила она.

– Я СМИ-то читаю, понимаю всё, – заверил Али. – Я, может, вас не во всем поддерживаю, но причины понимаю. У нас, как видите, своих проблем много…

– «Хватай и беги», например.

– Ну да. Но это ж не только у нас. Невест не только в Кыргызстане воруют. В Узбекистане тоже могут украсть, в Казахстане… у вас на Кавказе, кстати, тоже ведь воруют… Общая проблема, выходит.

– Пожалуй, – согласилась Саша. – Хватай и беги, хватай и беги… Ничего нельзя хватать. Бежать можно, хватать нельзя. Глупо думать, что, даже если схватишь, сможешь удержать…

– Насильно мил не будешь, – радостно поддержал беседу Али с помощью русской пословицы.

Саша в ответ рассмеялась. Наверно, ее спутнику этот смех показался неестественно затянувшимся.

– Знаете, Али, как странно бывает, – сказала она. – Ты от чего-то бежишь, от чего-то страшного, но во всем находишь метафору того, от чего сбежал. И это жутко.

Али покивал в ответ, но, кажется, только из вежливости.

Они все-таки попили кофе.

Денис Сорокотягин

Этюды, написанные мною в Школе свободы и бесстрашия 20 августа 2022 года

1

Эти этюды – мои сообщники в поисках нового языка на выжженной земле. Мне кажется, я не имею права использовать свой прежний язык, который и не был никогда моим, но я почему-то взял его в сообщники и показал ему, доверил, не спрашивая одобрения, свои чувства, страхи, сомнения, опасения, реже – прозрения. Он – язык – покорно сгибался в моих руках, не думая сопротивляться. Он не был моим сообщником, я пойму это после, он был моей жертвой, а я – его угнетателем. Теперь его нет, как нет многого, что держало меня на плаву. Пепел, зола, слезы, горе, односложные слова, хрупкие, ломкие, с колюще-режущими краями. Раньше я боялся подойти к ним близко, а теперь держу их в руках, то, что осталось от моего языка, разглядываю эти слова под лучами солнца, которое никак не может отречься от всего живого и продолжает греть, освещать, преображать своим светом безобразное, страшное, немыслимое, нас.

2

Мне хочется быть старым и свободным. Я не говорю: хочется быть счастливым – потому что две предыдущие категории, как мне кажется, предполагают счастье как встроенную опцию, хотя я не узнаю этого, пока не состарюсь и не освобожусь от чего-либо. От чего же? Я не знаю, где пролегают границы старости, они условны, размыты, индивидуальны для каждого человека. Мне доводилось видеть молодых людей, постаревших раньше срока. Тому были причины, они всегда есть, не думаю, что это ощущение запрограммировано с детства. Да, во многом на наше восприятие себя, своего внутреннего возраста влияют родители, среда, в которой мы выросли. Но даже самые страшные события из детства преодолеваются всепобеждающей молодостью жизни, святой неопытностью души, надеждой, что за этим крутым поворотом все-таки будет островок счастья. Я всегда старался в это верить. Старит человека другое. Смею предположить, что это зло, зависть, зависимость от своих иллюзий, с которыми надо уметь расставаться. Старит замкнутость в себе, в своем выстроенном годами мире, мирке, музейном архиве, куда не проникает ничего нового – вход запрещен. Когда я говорю, что мне хочется быть свободным и старым, я говорю о другой старости. Речь не о подведении итогов, сетовании на здоровье, повышение цен, невнимание к себе детей и внуков, если они будут, конечно. Я говорю о старости как о времени, посвященном только себе, осмыслению пройденного пути. С точки зрения старости, с этой вершины (хочется верить в эту вершину и суметь взобраться на нее) ты отчетливо видишь свой путь, все житейские повороты, ты можешь наконец увидеть, какими мелкими оказались события, которым ты придавал значение, и какими важными и определяющими вдруг стали моменты, которые ты почему-то считал проходящими. А в них и была, и есть вся соль твоей жизни.

Мне двадцать девять лет. Я молод и несвободен. Несвобода может длиться всю жизнь и даже за пределами этой жизни. Несвобода как вирус, сидящий в организме, о котором человек и не подозревает. Вирус выйдет наружу, проявится в экстремальных обстоятельствах, которые не заставят себя ждать в наше время. Может, этот вирус несвободы спасет жизнь, убережет человека от наказания за проявление свободы, но душу спасти он не сможет. Несвобода будет медленно и верно делать свое дело, метастазировать душу, потом перекинется на тело, потом на другое тело и так далее – не закончится этот счет несвобод.

Я не хочу быть несвободным. Я понял, что это болезнь, и лечу ее. Мне хочется верить, что она излечима, если диагностировать ее на ранней стадии. Я больше не хочу быть старым, не хочу быть молодым, не хочу мыслить категориями возраста, я хочу быть живым. Просто мне казалось, что старому человеку не так страшно (ха-ха), он может говорить, что хочет, делать, что пожелает нужным, он может разучиться делать то, что когда-то умел, и начать все заново, он больше никому ничего не должен, только себе, он не боится последствий сказанной правды (своей). Мне кажется, я глубоко и отчаянно заблуждаюсь. Но я свободен в этом заблуждении как никогда раньше.

3

Я смотрю на своих друзей, на друзей, которых считал когда-то друзьями, но оказалось, что мы разные, и эта разность наших зарядов отнюдь не притягивает нас, а наоборот, разводит в стороны. Я смотрю на своих ровесников, вижу среди них многих, сопротивляющихся старости души, о которой я пытаюсь сказать, но язык не идет на поводу у моей петляющей мысли, я сгибаю его в предложения, но он не фиксирует форму и распрямляется. Так же как распрямляются мои друзья, будто в них появилась дополнительная вертикаль, они стали сильнее, свободнее, осанистее, они вдруг осознали цену сказанного и несказанного слова. Я хочу походить на них. Эта обретенная сила может обеспечить им самостоятельное существование и в этой стране, которую они не собираются покидать, и в другой. Тот запас внутренних сил, который у них есть, позволит им перевернуть горы. Это сила отчаяния, сила боли, сила сопротивления войне и преждевременной старости: души, страны, себя, нас. Но любой запас рано или поздно исчерпается, если его не восполнять. Как это сделать? Объединяться. Обмениваться силой сопротивления, смешивать реактивы, которые плещутся внутри каждого из нас, в надежде открыть новое, жизненно необходимое вещество, лекарство, способное остановить процесс распада, падения в пропасть, заката и схлопывания всех наших надежд на счастливую, свободную и осмысленную жизнь.

Мои друзья, мы держимся за руки, среди вас так много тех, кого я раньше не замечал, обходил стороной, но сейчас мы стали видимы друг другу. Можно сказать, что мы прозрели, мы видим своих и почти научились на дословесном уровне определять не своих, нет, не чужих – не своих. Мы разделились с не своими – у нас и у тех, других, не было иного выхода и другого выбора, но я вижу в этом разделении тектонический сдвиг, который уже не поправить. И с этим надо учиться жить, опять учиться жить, всегда учиться жить, теперь особенно усердно. Мои сообщники, помогите мне в этом, и я попробую помочь вам, если сумею.

4

Когда нет сообщников, бери в сообщники сны. Записывай их, не давай им улететь, следуй за ними, их маршрутами и тропами. Мне часто снится дорога, я еду в машине, на заднем сиденье, меня везут, увозят откуда-то, мы всё едем и едем, за рулем то мама, то дед, живые и мертвые в пространствах сна равны и свободны. Эти сны не кошмарные, я в них спокоен и уверен в том, что водитель знает, куда мы держим путь, наш маршрут построен, и мы не торопимся достичь конечной цели, мы едем и наслаждаемся путешествием. За окнами – дома города моего детства, города моей юности, молодости, незнакомого мне города моей зрелости и старости, или он только кажется мне незнакомым. Потом ландшафт резко меняется: я вижу искалеченные здания, дома-инвалиды с выбитыми глазницами, впавшими от голода животами-стенами, людей внутри и рядом нет, только дома, и они повсюду, мы едем, едем, и они не заканчиваются, они становятся всё страшнее, но это не кошмарный сон, это даже не похоже на сон, я все вижу и не боюсь, в горле пересыхает, пытаюсь сглотнуть – не получается, хочу глубоко выдохнуть и надеюсь, что с выдохом сон прервется, но выдох не подчиняется мне – и сон продолжается, я хочу закрыть глаза, но веки живут своей жизнью, точнее чужой смертью, они без слов говорят мне: смотри, не отводи глаз, эти дома станут частью тебя, твоего мира, твоей войны, не пытайся от них убежать, потому что любая попытка бегства от этих зияющих ран – это побег от самого себя, сколько ты будешь так бегать, хватит ли воздуха, которого с каждой секундой все меньше и меньше в твоих легких, хватит ли слез, чтобы смачивать иссыхающие от страдания глаза, подумай об этом, хватит ли тебя на все это, а должно, должно хватить, пока же просыпайся, пока…

5

Мои сообщники – это мои детские воспоминания, самые светлые и самые страшные. Часто бывало, что светлое и страшное становились одним неделимым целым. Мои сообщники – это шутки, которые парадоксальным образом возникали в моей голове и вытягивали меня из ямы отчаяния. Часто оказывалось, что это одна и та же шутка, о которой я забывал и открывал заново, с первозданной страстью и горьким, но смехом бросался ее обнимать и чувствовал, как мы – я и она – снова спасаемся.

Мои сообщники – ноты, их всего семь, не считая диезов, бемолей и, реже, бекаров. Из нот складываются мелодии, потом проникают в кровь, меняют ее состав. Если музыка умолкает – я тут же заболеваю, я должен ее слышать. Если музыка возвращается – я оживаю и надеюсь, что она не покинет меня еще какое-то время: без музыки, как и без мира, невыносимо. Речь не о классике, не о джазе или какой-то другой музыке, звучащей извне и попадающей в меня, – речь о другой музыке, она вне жанра, вне формы, может быть, и нот в ней не семь, а гораздо больше, может быть, их вообще там нет и «моя» музыка свободна от того, что я/мы привыкли называть музыкой.

Мои сообщники – мои тексты, самые первые, самые новые, все, все. Когда пишешь – становишься лучше, что-то вдруг понимаешь, формулируешь для себя и радуешься, когда находишь сообщников в этом своем формулировании. Тексты умнее и свободнее меня, порой мне кажется, что всё умнее и свободнее меня, а я будто пытаюсь примкнуть к этому сообществу свободных и не боящихся. Я как новичок в классе: он глядит по сторонам на незнакомых людей, с которыми ему предстоит общаться, и не может поверить, что теперь он учится в новой школе – в Школе свободы и бесстрашия. Меня чудом взяли в эту школу, я был уверен, что провалю вступительный экзамен. Пока я не выучил ни одного урока, но я всё выучу, обещаю.

Я надеюсь, что мне помогут мои одноклассники, мои сообщники. В здании нашей школы широкие окна, через которые проникают робкие лучи всепрощающего солнца. Мы сидим в тени, слушаем друг друга, у нас нет учителя, точнее есть, но каждый выбирает своего учителя из числа присутствующих, я пока не выбрал, я должен услышать всех. Вдруг стекла начинают дребезжать, наше общение на минуту прерывается, опять, снова, мы не смотрим на окна, а смотрим в глаза друг другу, мы знаем, что нам нельзя останавливать ход нашей мысли, мы так долго его искали, мы продолжаем думать о главном, ищем варианты, надеемся найти выход, каждый из нас не думает о личном спасении, нам важно выжить сообща. Мы – сообщники в этом выживании.

Стекла дребезжат, мы говорим, мы просим музыку не оставлять нас, пусть она звучит в каждом, в каждом – своя. Музыка, хоть ты не бойся, не будь как мы, смертные, продолжай, продолжайся, звучи, и мы будем за тобой повторять, брать с тебя пример, будем, будем, будем, будем, будем, будем.

Давайте дружить!

Дорогой читатель, мы хотим сделать наши электронные книги ещё лучше!

Всего за 5 минут Вы можете помочь нам в этом, ответив на вопросы здесь.