Текст книги "Magnum Opus"

«Беги, беги, беги…». Он и так бежал – изнывал от неподвижности в неудобном кресле, вибрировал всеми конечностями – и на первой же заправке послушался меня с радостью, сиганул из салона, чуть не забыв рюкзак, подозрительно компактный для столь длительных путешествий.

Впустил в лёгкие сухую, пыльную ночь – до боли, до головокружения… А я «выдохнул». Хотя, технически, выдыхать было нечем.

Ситуация предстала мне во всей красе, когда автобуса след простыл, а брат мой, освещённый единственным окошком магазина у заправки, посмотрел вправо, влево, вверх, заржал, и сказал что-то про in the middle of nowhere.

– Солидарен, – зашёлся я. – Никакое «в глуши» и «на отшибе мироздания» не заменят буквальную и непритязательную «середину нигде», в которую я тебя вытащил. Новость дня, верней, ночи: я – с приветом.

– Можно подумать, кто-то сомневался, что ты – с приветом.

Очень вовремя выяснилось, что он меня слышит. Не чует, не принимает за внутренний голос, а слышит и радуется, несмотря на то, что в кармане у него – горсть невесомых монет (бутылку воды не купишь), пластиковая карта сослана в рюкзак по причине опустошённости, на скомканном билете проставлена дата, и рваться с ним в следующий автобус, который явится через сутки, бессмысленно, а пункт назначения – милях в пятистах отсюда.

Так вот, медленно осознавать, что он слышит меня, было куда приятней, чем обдумывать последствия своего импульса, чем смотреть, как он извлекает из кармана телефон, попутно высыпая часть невесомых монет, как жмёт вызов и долго ждёт ответа, прежде чем фыркнуть: «Ах, точно…» – ведь если на том конце ответят, значит, мир вывернулся наизнанку и небом правит солнце полуночи.

Предложение перекантоваться до утра в магазине у заправки, а то и помощи попросить (чем чёрт не шутит), брат мой отмёл и припустил вдоль хайвея, изредка поглядывая через плечо.

– Вот это по-нашему! – я захлёбывался беззвучным смехом, не отставая. – В любой непонятной ситуации! Путь с наибольшими шансами вляпаться по самое не могу!

Несмотря на истеричную ноту в буйном веселье, нечто во мне знало: этой ночью, на этом хайвее, ничего непоправимого с моим спутником уже не случится.

* * *

Вечность вынесет не всякий, а вот в положении, которое считается временным, можно находиться безмерно долго.

Через два года после смерти Алы я всё ещё жил в квартире карги. Виа звонила каждую неделю, потом каждый месяц, разбитая, отчаявшаяся, не вышедшая из-под власти заклятия «перестанут подкармливать из жалости – сама приползёшь», но упорно не приползающая.

– Имей в виду, ты можешь приехать ко мне в любой момент, что бы ни случилось, – неизменно заканчивала разговор Виа. – Просто сейчас у меня совсем плохо. Вероятно, даже хуже, чем дома.

Отлучки моего призрачного брата затягивались, и я спрашивал себя: неужели я перестаю быть тем, кто может его услышать, тем, кого может услышать он?

Потом случилась штука обыденная: я влюбился.

Как она была хороша, та девочка из другой школы, как похожа на меня капризным ртом и привычкой, скосив глаза, неодобрительно взирать на пружинистую спираль, упавшую на лоб! А чего стоил фосфорический холод вокруг зрачков – изменчивый, облачно серый, перетекающий в глубоководно-зелёный, через секунду являющий калейдоскоп и витраж с тонкими перемычками, и вдруг, на фоне (столь близкого моему собственному) густого кобальта, выдающий изрезанный лимб, корону затмения вокруг чёрного тоннеля – цвет, через фазу золота стремящийся в тёмный, карий, – этакий привет от не-призрачной ипостаси моего брата. Почему я не сталкивался с ней раньше?

В свои четырнадцать я не сомневался, что способен обворожить кого угодно, и, предвкушая первый настоящий роман, забывал о чистилище, которое не считал заслуженным.

Через день после нашего знакомства родители увезли мою избранницу заграницу.

В ту ночь я ревел, как пятилетний, захлёбывался, молотил подушку, не боясь разбудить каргу.

– Бедный, бедный, – шептала Эхо, гладя меня по голове, и я впитывал её ласку, её сострадание, прекрасно понимая, что направлено оно не на меня, а на мальчика, разлучённого с объектом ранней страсти.

О, если бы я плакал лишь из-за той девочки! Но я был раздавлен самим фактом утраты, самой допустимостью этого факта. На меня навалилась отвратительная, отрезвляющая истина: отнять у меня можно всё, и противопоставить сему закону природы нечего.

Я был беспомощен, неспособен чередой непринуждённых манипуляций повернуть жизнь по-своему. Мне больше не нравилось быть собой. Или меня тошнило от того, что я собой не был.

Вспомнив о камешках, припрятанных в ладанке, я впервые заподозрил: вдруг один из них – для меня? Прислушался: что думает по этому поводу призрачный брат? Но он не появлялся уже полгода.

Финиш? Финиш.

– Тебя ждёт замечательное будущее, иначе быть не может, – шептала Эхо, роняя слёзы мне на загривок.

Я перевернулся на спину, протянул к ней руки, сгрёб в тесное, неудобное объятие, заставил наш судорожный рёв сталкиваться, притираться, пока он не свёлся к единому ритму, не слился в унисон, на чём и затих, истаял, окутав нас тёплым паром.

– У тебя будет всё, чего ты захочешь, – шептала Эхо, покрывая моё лицо поцелуями.

Я отвечал ей, прикладываясь губами к стигматам воспалённых угрей.

Когда Эхо порывисто оседлала меня, я ничуть не удивился. Погладил её бедро у края задравшейся сорочки в пошленькую сирень, мягко подался вверх, выгнулся, стаскивая пижамные штаны и попутно думая, что стану спать голым, когда в моём доме будет тепло.

Мы соединились легко, без вскриков и сбоев дыхания, мы убаюкивали друг друга механикой проникновения и скольжения, не отводя взглядов, не меняя позы, но с каждым движением Эхо выламывалась из собственного алгоритма, а я возвращался к себе – и был ей за это благодарен. Клеёнчатая занавеска, убогий ковёр, шипящая лампа, постельное бельё в аляповатую клетку – всё приобрело порочное очарование за счёт контраста действа и декораций.

И в миг утратило его под вопли карги.

* * *

Старуха стенала ночь напролёт и не собиралась затыкаться с рассветом. Хуже было то, что утренняя Эхо соглашалась с омерзительными словами, плевками, оплеухами. Распинала себя добровольно. Двойного натиска я рисковал не выдержать.

«Живым не возьмёте», – крутилось под языком. Не знаю, откуда надуло сие обещание, поэтому будем считать его очередным приветом, переданным, возможно, самому себе.

«Живым не возьмёте». Рефрен утешал, но не спасал. К полудню ваш покорный слуга – стремительный, ловкий, цветуще юный, циничный в той же мере, что и восторженный – чувствовал себя увальнем, с которым по маминому недосмотру произошёл не красивый в своей неуместности акт плотской любви, а такая гадость, такое грязное дело, что никто уже не отмоет бедное, слабоумное чадо.

Потом я понял, что перепонки мои дрожат не только от визга карги. Не видя его, я знал, что мой призрачный брат сгибается пополам, содрогается от хохота:

– Не уберегли! Не знал, что за ужас с ним творят! Несмышлёныш! Невинная жертва! Растлённая этой… Престарелой… Двадцатипятилетней… Развратницей!

Ржал он без удовольствия – злобно, болезненно, на грани кашля и крика. По чести, с ним случилась форменная истерика. Зато я пришёл в прекрасное расположение духа и еле удержал танцующие на пути к улыбке уголки губ: ситуация в самом деле была уморительной.

Обогнув горланящую каргу и сцепившую пальцы Эхо, я прошёл на кухню. Напевая, стукнул стаканом о столешницу, наполнил его водой, развязал ладанку, наугад вытащил камешек, – возьмись я сравнивать ядовитых близнецов, проблема выбора имела все шансы занять меня до ночи.

Одинокий сгусток отравы нырнул с весёлым плеском, секунду покоился на дне, потом вспыхнул белоснежной пеной, которая вскоре рассеялась, сдулась, усугубив прозрачность стекла и хрустальное сияние воды.

– Мам, – насилие, применённое к языку, возмутило вкусовые рецепторы, будто я набрал под нёбо приторной, гнилостной жижи. – На, мам, успокойся.

Карга оторопела. Застыла, не закрыв рот. Звук сошёл на нет постепенно. Сверкнула глазами. Уверен, она не думала, не анализировала мотивы, но автопилот вёл её в дебри, в болото, во власть иллюзии: я раскаялся, испугался, сломался, теперь она пойдёт в атаку…

– Мне? Мне успокоиться?! Мне?! – разразилась торжествующим кличем.

На таких децибелах она ещё не вопила. Последнее «мне?!» вышло с посвистом, с предвестником сипения. Можно ли было терять форму, когда мы едва вышли на новый виток? Старуха схватила стакан и влила его в глотку одним махом.

Она кричала мне в лицо минуту, две, три. Лексика была та же – «бедный, сам не понял, я не доглядела» – но тональность сменилась. Я должен был признать вину, грех и позор, расписаться в беззащитности, сдать оружие.

Потом кричала, как взбесившийся телевизор в дождливый день: пропуская слоги, подменяя фразы раскатистыми хрипами, отряхиваясь, охаживая глухими хлопками живот и грудь, пытаясь избавиться от чего-то непонятного, надоедливого, отмахнуться от того, что мешало вопить. Скукоженная физиономия расправилась, как надутый мяч, налилась кровью.

– Ой, довели!

Осознав, что дурно ей по-настоящему, карга вторично восторжествовала и с избыточной неуклюжестью осела на пол.

– Не придумывай, не довели. Я просто тебя отравил.

Мой тон не соответствовал словам: таким голосом флиртуют – не ради победы, а ради наслаждения процессом. Насмешливая доброжелательность, небрежная обходительность.

Я оглянулся и понял, что Эхо поверила сразу: зажала рот руками, отступила, но ужас в её глазах был живым, в противовес эмоциональной коме, владевшей ею после того, как нас поймали. Её отпустило. Ещё бы: вот уж на что я не был похож, склоняясь над агонизирующей старухой, так это на невинную жертву.

Карге же потребовалось время, чтобы осознать, что я не шучу, и завести прерываемые кряканьем и онемением мантры: «Ты же мой сыночек, я же тебя выносила, себялюбивая тварь, я же тебя выносила…».

«Не позаботившись о том, чтоб хоть кто-то мог вынести её, – прошипел мой призрачный, настоящий брат».

Вспышки его жалости были подобны коротким замыканиям, но ровным, слепым, всеобъемлюще чёрным светом горело его отчуждение – солнце полуночи, отменяющее старуху, душные ковры, клеёнчатые занавески.

Мной же правили азарт и любопытство, на языке больше не вертелось: «Живым не возьмёте», я наслаждался моментом и весело бесился от пакостного: «Сыночек, сыночек…».

Метнувшись в ванную, я сорвал со стены гнутое зеркало, попутно выломав ржавые скобы. Вновь нависнув над каргой, ободряюще улыбнулся, хотя щербатые края стеклянного квадрата впивались мне в руки.

– У меня есть противоядие, самозванка.

– Сыночек…

– Посмотри на себя. А теперь на меня. Найдёшь сходство – останешься в живых. Не найдёшь – тем более. Ну? Признайся: ничего общего. Ты умудрилась меня родить, но это – случайность, тасовка колоды. Я тебе никто.

Минуты шли, старуха искала семейное сходство. Так и скончалась.

* * *

– Ты же знаешь, что можешь вернуться ко мне? – заговорила Эхо через день после похорон. – Вернуться, потребовать помощи или чая с бутербродом, уйти, ничего не объясняя. Помнишь, что Виа тоже всегда тебя ждёт?

А ведь я не собирал вещи, не закидывал удочку на предмет исчезновения в неизвестном направлении, не расставлял силки аргументов в пользу смены локации. Я работал суфлёром до и во время погребения, потом срывал клеёнчатые перегородки, освобождал подоконник, пересаживал чахлую, неубиваемую растительность в новые горшки и кадки, помогал Эхо тащить к мусорным бакам тряпичный хлам, ковры, гнутый квадрат зеркала, разобранную мебель – кроме слепого трельяжа и дивана Алы – но камертон старшей из сестёр ловил недоступную слуху волну: я не останусь.

– Думаю, тебя Виа тоже ждёт, – осторожно ответил я.

– Позже. Нам рано дышать общим воздухом. Она спросила: «Надеюсь, вы догадались пырнуть покойницу осиновым колом?». И засмеялась натужно. Вот и у меня всё – натужное. Даже кадкам на полу, о которых мечтала, радуюсь через силу. Не буду говорить, что тоскую по маме. К чему очевидная ложь? Не буду говорить, что несчастлива тишине и свободе, но упрёки ещё со мной – зачем везти их к сестре? У неё своих навалом.

Я кивнул, пряча улыбку: легче избавиться от жвачки в волосах, смолы и герпеса, чем от комплекса вины, однако на лице Эхо, изъеденном кратерами шрамов и кровавыми язвочками, за последние дни не вызрело ни одного бутона с толстым, жемчужно-гнойным стержнем.

* * *

Странные дела творятся. С приветом. Без привета не творятся. О чём я и рассуждаю, спускаясь по лестнице:

– Как выяснилось, организовать мне чистилище очень просто, и основной элемент – не отлучение от красоты и динамики, не навязывание «ближних», которых я и «дальними» называть не желаю. Сделайте так, чтобы я себе не нравился – и готово, остальное приложится. А ведь я даже не верю в искупающую силу страданий. В подспудное влияние других на тело и душу – верю, только если сам наделяю кого-то властью. Вот, например, тебя, любезный брат. Надеюсь, ты меня слушаешь? Однако полюбуйся: загремел в чистилище и проболтался в нём с «рождения» до «четырнадцати». Опасный период, когда всякое существо – скорей пластилин, чем мрамор. Впрочем, кто первый сказал, что в чистилище положено страдать? Чистилище, химчистка… Логично предположить, что в местах подобного рода учат смывать всё, что налипло против твоей воли, обнажать не суть, так любимую маску. Что ж, в таком случае, я недурно поработал мочалкой. Запах ментола выветрился не до конца… Или это холодок одиночества? Посмотрим, что дальше. Игровой закон: от уровня к уровню сложность возрастает.

– От уровня к уровню… – встревает призрачный брат. – От круга к кругу. И с каждым кругом температура падает на пару десятков градусов.

– Кто-то перепутал чистилище с адом? – подначиваю. – Впрочем, аллюзии на Данте неуместны.

– Его картина мира слишком вертикальна, – вдумчиво соглашается незримый собеседник.

– Избави меня боже от дантевского рая, – не затыкаюсь. – Да и на его чистилище я бы не подписался. Я такого не заслуживаю. И ты не заслуживаешь.

– Если каждому по заслугам, камер в аду не хватит.

Эфир прерывается, но я смеюсь в пустоту:

– И на какой обочине ты выкопал сию изысканную формулировку?

Прыгая через ступени, я катаю в ладанке одинокий, гладкий, как пуля, камень. Не знаю, где и когда пригодится, но знать не обязательно. В конце концов, в режиме «живым не возьмёте» я точно обрадуюсь, вспомнив о заначке. Но гораздо интересней…

– Слышь, что будет, если разделить пополам шесть-семь унций прозрачной воды с мутным секретом? Надо проверить. Я к тебе, между прочим, обращаюсь.

Очень приятно иметь в виду, что Эхо и Виа рады предоставить мне спокойную бухту, но, полагаю, увидимся мы с ними нескоро. Идея завалиться в «химчистку» и выбрать новую шкурку пересекает сознание и гаснет. Теперь каждый шаг, каждая петля приближает меня туда, где мне хочется быть, а подходящий костюмчик сам ляжет на плечи.

Зажмуриваюсь, предвкушая солнечный ливень, и толкаю дверь.

«Ну, полетели», произносим мы одновременно.

май 2020

Верба (Юлия Артюхович)

Закончила филологический факультет Чечено-Ингушского государственного университета. Работала редактором книжного издательства, преподавателем. Доктор философских наук, профессор в Волгоградском государственном техническом университете и в Волгоградской консерватории им. П. А. Серебрякова.

Член Союза писателей России. Автор более 200 научных и художественных публикаций («Я выбираю любовь!», «Женщина-жизнь», «Яркие заплаты», «Теплый пепел», «Не в ту сторону», «Возраст осени», «Добрые стихи»). Лауреат Международных поэтических конкурсов и фестивалей («Союзники-8», «Поэзия без границ» и др.), номинант Премии за доброту в искусстве «На благо мира»-2019.

Медовый месяц

Не жена

Светлана медленно, с передышками, дошла из ванной до спальни и села в кресло передохнуть. После операции она быстро уставала, и каждое движение давалось с трудом.

Бывший муж не позвонил. И вчера не звонил, хотя обычно они виделись и созванивались часто. На душе было неспокойно, и женщина сама набрала хорошо знакомый номер.

– Сережа?

В ответ – незнакомый женский голос, резкий и нагловатый.

– Не звоните сюда больше, не беспокойте нас.

– Кто это?

– Жена.

– Жена? Какая жена?

– Тамара. Жена единственная и любимая. И навсегда. А вы уже – не жена. Вы вообще никто. Не лезьте в нашу семью! Понятно?

– Понятно, – растерянно пробормотала Светлана и зачем-то добавила:

– Всего вам доброго.

– И вам того же… – запнувшись нетвердо ответила собеседница, и Светлана догадалась: она пьяна. Значит, Сережа все-таки женился. Но когда он успел?

Ведь еще три дня назад бывший муж заходил к ней, принес целое ведро абрикосов из своего сада. Они пообедали вместе, долго разговаривали. И об этой «единственной» тоже говорили. Она появилась в жизни Сергея прошлым летом. Так уж вышло: случайно познакомились в гостях у общих друзей и целых две недели не расставались. Потом женщина отбыла домой в далекий маленький городок, чтобы перед грядущей свадьбой завершить неотложные домашние дела и уволиться с работы, но почему-то так и не вернулась. Сергей огорчился, а Светлана и дети очень обрадовались, потому что все две недели стремительного романа Сергей ни дня не был трезвым. Пить ему было нельзя категорически, так как любое, самое незначительное «употребление» приводило к длительному жестокому запою, из которого бывший муж выбирался трудно и мучительно. Тогда и Светлана, и сын потратили немало сил, нервов и денег, чтобы вернуть Сергея в нормальное состояние (между собой они деликатно называли его запои болезнью).

Потом в течение года тема неверной возлюбленной периодически возникала в их разговорах, но сведения о ней были так несогласованны и противоречивы, что Светлана не поняла, чем именно занимается ее молодая потенциальная соперница. Как-то Сергей упоминал о ее работе учителем, потом – риэлтором. Позже рассказывал и вовсе странное: якобы женщина стала у кого-то домработницей и поет в церковном хоре.

А три дня назад, за обедом бывший муж неожиданно поведал, что у соперницы случилась беда: ее обманули мошенники, «повесили» на несчастную огромные долги. Женщине негде и не на что жить. Светлана насторожилась и прямо спросила, не собирается ли та приехать к Сергею, но он решительно заявил, что к этому не готов.

Светлана привыкла к тому, что после развода бывший муж так и не исчез из ее жизни. Жили они отдельно, каждый – в своем доме: Светлана – в маленьком и уютном, Сергей – в большом и недостроенном. Выйдя на пенсию, бывшие супруги охотно встречались. Сергей даже помогал Светлане в работе по дому, а соседи недоумевали или прямо спрашивали: замужем она все-таки или нет? Женщина загадочно улыбалась, потому что не знала, как правильно ответить на их вопросы. Официально – разведена, а фактически… Да, не жена, но мать их общего сына, друг, близкий человек. Наверное, правильнее было бы обозначить ее статус так: родственница.

Светлану не тяготило одиночество. Впрочем, она и не была одинока в общепринятом смысле этого слова. Частое общение с бывшим мужем, детьми, внуками не давало скучать.

Они с Сергеем поженились еще студентами, вместе становились на ноги, растили сына. Ругались, ссорились, мирились. Светлана всегда была серьезной и рассудительной, а Сергей – резким и вспыльчивым. И еще бывший муж был очень влюбчивым – из-за этого и развелись. Впрочем, Сергей неоднократно возвращался к Светлане после очередных сердечных разочарований, и она его принимала. А потом отпускала – в новый любовный загул, и с каждым разом ей становилось делать это легче и проще. Уже не было, как прежде, больно и горько. Не было даже обидно, потому что в глубине души женщина знала: все равно вернется. И он возвращался: с виноватой улыбкой и безудержной откровенностью. Светлана знала о его любовных победах и неудачах и со временем научилась воспринимать эти события отстраненно, как не имеющие к ней никакого отношения. Казалось, что все происходило в другом мире, с незнакомыми и неинтересными людьми. А в обычной жизни Сергей всегда был рядом: звонил, приходил, помогал – с кем бы ни связывала его извилистая дорога судьбы. Порой он мог исчезать на неделю, даже на месяц, но не более. Избранницы менялись, а бывшая жена оставалась величиной постоянной.

Да, наверное, за долгие годы брака и «небрака» Сергей и Светлана стали родственниками. Зачем же тогда обман с женитьбой и приездом соперницы? Значит, когда они совсем недавно мирно болтали за обедом, «единственная» была уже в пути. Или, может быть, даже у него в доме?

Светлана вздохнула. Она не умела лгать и часто расстраивалась, когда муж ее обманывал. Ей почему-то становилось стыдно – будто не Сергей, а она сама солгала. А он лгал часто и привычно и не видел в этом особого греха. Может быть, его в этом плане «закалила» служба?

Сергей работал в одном из учреждений, призванных решать социальные проблемы населения – в последние годы таких государственных чиновничьих кормушек расплодилось великое множество. Однако бывший муж не был типичным «чинушей» – высокомерным и равнодушным снобом, хотя честолюбия и тщеславия у него было немало. Сергей всегда старался оставаться «на виду», проявлял инициативу, выступая с неожиданными проектами (которые, как правило, застопоривались еще в начальном периоде). Стремление как можно чаще заявлять о себе выглядело каким-то детским: например, крохотную заметку об уборке мусора в прибрежном парке, напечатанную в маленькой районной газетенке, он старательно подписывал с указанием всех своих регалий. Светлана смеялась над тем, что их перечисление занимает больше места, чем сам текст.

В то же время Сергей реально хотел и умел работать, что тоже было нетипичным явлением для его чиновных коллег. Во всяком случае, он не игнорировал нужды и запросы людей, которых в административной среде пренебрежительно называли «народом». Правда, такая отзывчивость имела оборотную сторону. Возле Сергея постоянно крутились какие-то «социально незащищенные» личности, легко узнаваемые по бедной, выношенной одежде и тусклому взгляду – будто присыпанному пылью. Они постоянно что-то выпрашивали, и Сергей охотно помогал каждому – материально, морально, физически, искренне сочувствуя этим чужим людям своим добрым, так и не зачерствевшим сердцем. Светлана называла это: спасать мир.

И женщины на его пути чаще всего попадались с жилищными и материальными проблемами, которые Сергей решал радостно и самозабвенно. Странно, но его возлюбленные, как правило, были бедны и не устроены. Может быть, Сергею важно было стать благодетелем для этих одиноких или разведенных женщин, а Светлана казалась ему слишком самостоятельной и благополучной?

Сколько же таких случайных женщин прошло перед ее глазами за долгую супружескую и «внебрачную» жизнь с Сергеем! Некоторые вели себя скромно, довольствуясь крошками внимания и средств. Иные гордо именовали себя женами и старались оградить Сергея от общения с ней и сыном, не понимая, что своими попытками лишь укорачивают пребывание в желанном, но неопределенном матримониальном статусе. Светлана до сегодняшнего дня не опускалась до диалога с любовницами и сейчас испытывала липкий страх и отвращение.

Неужели на склоне лет у нее появилась реальная соперница? Если собеседница не лжет и действительно стала женой Сергея (вчера? позавчера?), то в принципе ему несложно было устроить срочное оформление брака в их маленьком городке. За долгие годы у госслужащего появляется множество полезных знакомств во всех жизненно важных сферах. Но почему он солгал? Не хотел тревожить ее после тяжелой болезни? Светлана вспомнила, как возмущенно отреагировал бывший муж на ее недавнюю робкую попытку отправиться в ближайший магазин. Тогда она чувствовала себя гораздо лучше и решила, что сможет ненадолго «выйти в свет». А Сергей разозлился. Может, не за нее тревожился, а боялся их случайной встречи с новой избранницей? Все так серьезно?

Ведь после развода Сергей ни разу не женился. Многочисленные романы заканчивались одинаково: разрывом – рано или поздно. Что же происходит сейчас? Почему он сам не ответил на звонок? Не захотел? Но Светлана никогда не устраивала ему сцен ревности – даже в лучшие годы их брака. Тем более – теперь, после болезни.

Болезнь… Светлана не задумывалась над тем, сколько ей еще осталось жить. Прогноз врачей был неопределенным и не слишком утешительным, контрольное обследование планировалось в конце месяца, и женщина загадала, что уж месяц-то точно в ее распоряжении. Прекрасный теплый летний месяц – яблочный, арбузный, со сладким цветочным благоуханием и задумчивыми тихими вечерами. Ее медовый месяц.

Впрочем, если соперница говорит правду, то у них с Сергеем сейчас тоже медовый месяц. Поэтому же все-таки бывший муж не звонит? Светлана вспомнила заплетающийся голос «любимой и единственной», и горькая догадка пронзила сердце: не звонит и не отвечает, потому что опять пьет.

В молодости Сергей легко и весело выпивал с друзьями и коллегами без проблем и последствий. А в последние предпенсионные годы в нем словно что-то сломалось. Начались запои: редкие, но длительные и безобразные, с полной потерей лица и отключением сознания. Соседка-главврач в ближайшей поликлинике привычно выписывала больничный лист, не задавая лишних вопросов. На неделю или две Сергей полностью выпадал из жизни, отключал телефон, почти ничего не ел – только пил, тупо и безостановочно. Потом внезапно начинал «выходить» – как будто кто-то выключал странный и таинственный механизм, безжалостно терзавший тело и душу. Худой и усталый, Сергей возвращался к обычной жизни: ходил на работу, делал гимнастику, купался в реке в любую погоду. Близкие вздыхали с облегчением: теперь все будет хорошо. Полгода, порой даже год можно было не волноваться. Но со временем запои стали тяжелее и чаще, самостоятельно «выходить» уже не получалось, а приезжавшие на вызов врачи вели себя все грубее и бесцеремоннее. В прошлый раз прямо заявили, что следующий запой может стать последним.

Светлана вспомнила прошлогодний летний запойный марафон и поежилась. Да, новая жена явно пьющая. И мутная какая-то: без определенных занятий и места жительства. Еще эта история с мошенниками и долгами…

Резкий телефонный звонок прервал невеселые размышления. Светлана радостно встрепенулась, но, услышав размеренный басок сына, приуныла, примерно представляя себе, что сейчас услышит. Да, отец «в отключке», лежит «никакой», на столе бутылки. Рядом в постели «прошлолетняя» пьяная Мария спокойно ест бутерброды. На контакт женщина не идет, говорит, что у них медовый месяц и сами разберутся. Светлана удивилась: почему Мария? «Единственная» вроде бы представилась Тамарой. Может, от волнения она забыла или перепутала? Ладно, какая разница, как зовут эту особу…

Посовещавшись, родственники выработали совместный план действий – точнее, отложили принятие решительных мер до завтрашнего вечера. Если ситуация не изменится, все пойдет по накатанной схеме: нейтрализация «единственной», вызов скорой, экстренная помощь. Встревожило и другое: сведения о Марии – Тамаре, почерпнутые из интернета невесткой Леной и сопоставленные с давними и недавними скупыми рассказами Сергея.

Родилась Тамара (в недавнем прошлом – Мария Поспелова) в российской глубинке, в неблагополучной многодетной семье. Вероятно, непростое бедное детство взрастило в ней мечту о сказочной столичной жизни. С этой мечтой Маша рано выпорхнула из полуразоренного родительского гнезда. Жизнь крепко помотала девушку по российским просторам, прежде чем она оказалась на подступах к вожделенной столице, в маленьком тихом городке. После сомнительной карьеры сиделки и домработницы (как следовало из обнаруженных в интернете резюме), Марии пришлось сменить множество профессий, последней из которых стало риэлторство. Именно на этой профессиональной стезе за прошедший год Мария Поспелова трансформировалась в Тамару Синько. Необъяснимое обстоятельство всех заинтриговало и обеспокоило, но разгадать эту загадку пока ни Светлане, ни другим членам семьи оказалось не по силам.

Ничего, Светлана разберется. Время у нее есть. Целый месяц…

Муж

Утро. Или вечер. Как же пить хочется!

– Пить!

– Сейчас, любимый!

Вода холодная, льется за воротник и на пол. Полегчало. Жена молча сидит рядом, улыбается. Ни слова упрека. Уже второй день, как у Сергея появилась вторая в жизни законная жена. Странно, непривычно и радостно. У них медовый месяц. Сергей хочет поздравить жену, но слова почему-то не выговариваются. Получается что-то вроде «медеме».

– Что, любимый? Что ты говоришь?

– Ме…до…мы…ме…

– Ах, медовый месяц!

Жена смеется. Легкая рука гладит волосы.

– Покушай, мой хороший!

Есть не хочется, но он послушно жует сухой хлеб с твердой заветренной ветчиной – как собака, откусывает кусочки от бутерброда, который жена держит у его рта тонкими длинными пальцами. А потом целует эти милые пальцы и прижимается небритой щекой к мягкому животу.

– По…ло…жи. Нет, по… ле…жи со мной.

Жена осторожно опускается на мятые простыни и лежит рядом одетая. Сергей тянется расстегнуть пуговицы халата, но нет сил. И руки дрожат.

Надо выпить.

– Вы…вы…выпьем еще.

– Хорошо, любимый.

Горький глоток водки обжигает горло, камнем падает в желудок. Сильная боль внутри, зато потом – блаженное расслабление. Сергей счастлив. Наконец счастлив. Как долго он к этому шел! А нужна была всего лишь она – женщина рядом, молодая и страстная, с упругим горячим телом. Любит, все понимает. Принимает его таким, как есть, со всеми недостатками.

А Сергей зачем-то столько лет терпел этот диктант…Стоп, почему диктант? Что-то слова путаются… Диктат терпел. Потом не вытерпел и со Светкой развелся. Хотя Светка – хорошая, надежная. Верный друг, в беде никогда не бросит. Но слишком уж правильная всегда была. Туда не ходи, этого не делай. Шаг вправо, шаг влево – расстрел.

Нет, она не то чтобы приказывала – этого Сергей никому не позволял, но всегда переживала из-за каждой неприятности, хотела жить по совести, честно. Никого не обманывать. Как ребенок, в самом деле. Не получается так!

Главное – у Светки мечты как не было, так и нет. У нее все расписано и просчитано: на работе – дебет-кредит, и в карьере – тоже все по шагам. Сначала бухгалтер, потом – главный бухгалтер. А спросишь ее: Свет, вот ты о чем мечтаешь? А она на тебя смотрит, как на дурака, и какую-то ерунду молоть начинает: про отпуск в Эмиратах, про машину новую.

Вот у Сергея – мечта: закон какой-нибудь справедливый разработать для малоимущих и добиться, чтобы на самом верху приняли. И назовут его: закон Селезнева. Говорят же: закон Яровой? Вот и у Сергея свой закон будет. Или еще мечта: книгу о чем-нибудь написать, и чтобы его имя на обложке крупными буквами.