Текст книги "Magnum Opus"

Еще мечтал Сергей собрать рабочую группу и большой городской праздник устроить с концертом и праздничным угощением. Или хотя бы спортивные соревнования организовать – с призами и кубками. А он будет вести все эти мероприятия, людей приглашать, участников поздравлять, победителям грамоты вручать со своей подписью…

Или еще мечта: парк на берегу реки разбить. Люди будут сюда приходить гулять и радоваться: бродить по аллеям, с детьми играть, на скамейках сидеть. А на каждой скамейке – табличка с его именем и надпись: подарено Сергеем Селезневым.

И ведь не ради славы Сергей об этом мечтал, а как бы для отчетности. Чтобы всем сразу понятно о нем было: человек недаром прожил, людям пользу принес. Нет, конечно, Селезнев всегда хотел, чтобы его заметили, оценили. Письма писал с жалобами, с предложениями. Сначала губернатору писал, потом – даже президенту. Все ждал, что заинтересуется кто-то там, наверху, контакт с ним установит. Только не случилось.

Еще мечта у Сергея была – в столицу перебраться: не все же ему в маленьком городе куковать! Тоже не сбылось. Так до пенсии и дослужил. Но и потом Сергей с мечтами не расставался. Например, мечтал о семье настоящей, где он будет главным. Единственным кормильцем и защитником.

Он и женщин себе подбирал с такой же мечтой, одиноких и «невостребованных» – так Светлана их называла. Да, не слишком образованными и воспитанными были эти женщины. Неудачливые, небогатые, но благодарные. Они ему в рот смотрели, пылинки сдували, и Сергей себя рядом со своими женщинами настоящим мужчиной чувствовал. Деньги давал с удовольствием, потому что знал: им нужно.

Одного не прощал: если кто жену и сына обидеть старался или даже намеки делал, чтобы бывшую семью в сторону отодвинуть. С такими отношения сразу прекращались без сожаления.

А вот дома быть главным не получалось. И зарплату хорошую приносил, и заботился, а все равно – на вторых ролях, а Светлана – первая. И ведь не скандалила Светка, не шумела! Молчаливый ее укор покоя не давал. Сергей чувствовал: осуждение и без слов под рубашкой мурашками ползает. Получался он у жены всегда виноватым, все делал неправильно. И это женское первенство его бесило, толкало в объятия новых и новых «одиночек», для которых он оказывался сбывшейся мечтой.

Думал: вот разведется, пусть без него попробуют! А они, жена с сыном, и без него обходились. Это Сергей без них не мог: ворчал, ругался, но от семьи надолго оторваться не мог. Она для него, как якорь была: тяжелый, неказистый, ко дну тянет, но свой, и без него не получается.

Особенно остро Сергей это понимал в периоды «болезни» – когда в запой уходил, будто в темную воронку проваливался. Слишком уж очевидным оказывался разрыв между мечтой и реальностью. В мечтах ведь Сергей самым смелым, сильным и умным себе казался. Оглядывался вокруг – и кричать хотелось: ну, посмотрите, какой я молодец! Неужели не видите? А его не замечали и не ценили. Вот и прятался Сергей в запойную воронку от своего несоответствия мечте, чтобы хоть на короткое время «болезни» эту мечту в жизнь претворить.

Но больше он пить не будет. Нет! Теперь у него настоящая семья, и Сергей – ее глава. И жена у него – настоящая: молодая и красивая. Любит его сильно, поэтому ради него все бросила: работу, родных. У нее, между прочим, диплом есть, пединститут закончила.

Правильно он от Светки Тамарин приезд скрыл: та сразу бы нос сморщила и слова обидные про жену стала говорить. Она всегда так про его женщин: хоть и не знает ничего, обязательно гадость скажет! Сразу бы завелась: невоспитанная, бездомная, хитрая – на жилплощадь позарилась.

Тамара ведь совсем не такая! Она, хоть и моложе Сергея, но главное про семью поняла: муж все решает, защищает, помогает, потому что знает, как надо жить. А что денег и жилья нет – не страшно. Муж у нее на что? Тамара – не какая-нибудь там: она порядочная, вце…, то есть во-цер-ков-лен-ная. У нее даже имя церковное есть: Мария.

Святая Мария!

Вот Сергей напился сегодня на радостях, а Тамара его не ругает. Светка уж давно бы взглядом дырку просверлила! А эта улыбается…

– Тама-рочка, ми-и-лая! Где ты, сол-ны-шко? Дай мне еще гло-до… тьфу! Гло-то-чек!

Вот Светке бы Сергей так сказал! Ох, подумать страшно…

– Сейчас, мой хороший!

Как прекрасно, что у него есть семья! Столько лет у Сергея прошло зря – вроде как репетиция была перед настоящим браком. А теперь – совсем другое дело. Еще силы есть, здоровьем Бог не обидел. Вдруг дети появятся? Он теперь знает, как детей правильно воспитывать, прошлых ошибок повторять не станет.

Сергей улыбается и хочет позвать жену, но губы не слушаются, не выговаривают ласковые слова. Никакие слова не выговаривают… И темно вокруг почему-то. Наверное, уже ночь. Неужели Сергей опять уходит в воронку, как в старые времена? Ведь в новой семейной жизни такого уже не может быть!

Наверное, это просто плохой сон. Какая воронка в медовый месяц?!

Нет, вот она: знакомая, темная, глубокая. Сергей хватается руками за скользкие края, проваливается вниз, спотыкается, вскакивает и бежит куда-то. Страшно и холодно!

Лес… Откуда здесь лес? Сергей бредет по лесу, а вокруг – звери.

Неужели нападут? А у него даже нет сил защищаться… Нет, звери Сергея не трогают. Они такие красивые! Совсем не страшные, добрые и смешные. Окружили, танцуют и гладят его мохнатыми лапами. И Сергей тоже кружится с ними в танце и смеется, и говорит на их языке…

Жена

Медовый месяц, блин.

В доме бардак, кошка орет голодная. Брысь, а ну пошла отсюда!

«Этот» проснулся. Бормочет что-то.

Улыбайся, Тамара, улыбайся! Ей мама часто повторяла: «Жизнь, доча, она такая: по темечку бьет, а ты молчи и улыбайся».

Тамара улыбается. И разговаривает, как в кино: мужики всегда на это ведутся.

– Чего тебе, любимый? Попить? Сейчас!

Водички поднесла, волосенки реденькие погладила. Что он там еще мекает, козлина?

– Что, милый? Что ты говоришь?

– Ме…до…мы…ме…

– Ах, медовый месяц!

Да уж, медовый месяц, будь он неладен. Два дня прошло, а кажется, будто всю жизнь в этой дыре проторчала! И перегаром от него воняет! Фу! Ручонками потными по телу елозит.

– Вы…вы…выпьем еще.

– Хорошо, любимый.

Да пей, хоть залейся! Сегодня можно. А вот завтра будем трезветь, потому что к нотариусу пора. Завтра у Тамары с ним работы на два «у»: ублажить и уболтать. Генеральную доверенность на нее оформит – и свободен. Пей, любимый, пока не лопнешь! А что с генеральной делать, Тамара знает. Недаром риэлтором работала. И еще бы осталась, если бы «дело» не подвернулось. Ладно, замнем для ясности…

А время-то идет. Это с виду Тамара – девочка-припевочка, а самой уже – за сороковник. Даже к полтиннику ближе. Пора и о душе подумать: ну, чтобы за душой что-то было. А у Тамары сейчас – ноль. Даже не ноль, а большой минус.

Потому что люди такие подлые на пути попадались! И в старой жизни, и в новой. Да, вот такие разные жизни у нее были: в одной Марией была, а в другой Тамарой стала.

В старой жизни после института заочного пошла Мария в школу работать. Правда, недолго продержалась, потому что завучиха такой стервой оказалась! Дневники заполни, тетрадки проверь, планы напиши, с детьми на экскурсию сходи, с папками-мамками их, козлами, встреться. А жить когда? Так и выгнала ее завучиха – из злобы и зависти.

Еще была Мария сиделкой. А к бабульке дочь не вовремя в гости заявилась. Так орала! И слово какое гадкое где-то выцепила: оргия. Какая оргия? Всего лишь с мужиком повстречалась, и то – в соседней комнате. Это мамашка ее на ладан дышит, а Мария – живая.

А потом стала Мария риэлтором работать, и появилось у нее «дело». Дело-то в общем было простое. В интернете у Марии Поспеловой обнаружилась полная тезка, женщина приличная и обеспеченная. Умные люди и подсказали, как это можно использовать…

Накануне летом Мария как раз с «этим» познакомилась. Он даже замуж звал, прикиньте! Только уехала она и – с концами, хотя и обещала вернуться к «любимому» в скором времени. Не до него было.

Ох, и пожила тогда Мария на взятые кредиты! С Эдиком-армяном. О таком: чтобы и рестораны, и тачка, и море – она с детства мечтала! Но погорела на сладкой жизни, коротким счастье оказалось. Деньги кончились. Эдик в тюрьму сел, а Мария в больницу легла – с пробитой головой и с большими долгами. Немало потрудиться пришлось, чтобы из Марии в Тамару превратиться. Ох, даже вспоминать тошно.

К примеру, устроилась Мария домработницей. С проживанием, ясное дело. И что? Еле ноги унесла, хозяйка полицией грозила. Такая баба зловредная попалась, скандал подняла из-за одного кольца! У самой золота, как грязи. И ведь кольцо никакое – за него в ломбарде копейки дали. На новый паспорт так и не хватило. Зато шуму – вагон и маленькая тележка. С позором выгнала и за последний месяц не заплатила.

Да разве обо всем расскажешь, что у Марии в прошлом было! Было и быльем поросло. Теперь не Мария она – Тамара, законная жена со всеми вытекающими последствиями. И задача ее – следить, чтобы последствия потекли в нужном направлении и вытекли в нужное место. А вот это – ой, как непросто…

У «этого» баб знакомых хренова туча. Все звонят да письма пишут. Спрашивают, куда делся, почему к кому-то там не приходит. Пришлось все «бабские» номера в телефоне у него заблокировать. На всякий случай. Пусть теперь хоть обзвонятся. И жена бывшая, дура старая, на телефоне висит. Сама же – давно не жена, разведенная, а все туда же. Тамара ей ясно сказала: не звоните, не лезьте в семью. А та – хоть бы хны, еще и добра пожелала. Издевается, что ли?

Еще и сын его, лоб здоровый, заботой своей заколебал. Еле выпроводила. «Этот» никакой валяется, а щенок его все тявкает, типа за отца беспокоится:

– Ему пить совершенно нельзя! Ни капли. В запое он может умереть!

Как будто Тамара в запое умереть не может! Все могут. Пить ему, видите ли, нельзя! Всю жизнь можно было, а сейчас нельзя стало! А может, «этот» счастливым умереть хочет: медовый месяц, как-никак. Но ссориться – себе дороже! Дом и бабки на кону. Тамара и не ссорится, а вежливо отвечает:

– Хорошо, не дам пить. Вы идите, мы тут сами разберемся.

Не уходит, сопляк, около стола топчется, бутылки убирает.

И жена его, змеючка очковая, туда же:

– Что это вы, Мария, дома совсем еду не готовите?

Тамара еле сдержалась, чтобы ее на истинный путь не направить – не послать, короче. Но молчала и улыбалась, будто не ей сказано. Так ведь и вправду – не ей! Кто тут Мария? Нет никакой Марии. Тамара она, понятно? А кто не верит – пусть в паспорт посмотрит. Вон он, на столе валяется, новенький совсем. И имя у нее новое, и фамилия новая. А теперь – на выбор аж две фамилии, одна другой новее.

«Этот» тоже, когда документы в ЗАГС подавали, глаза выпучил:

– Машенька, а почему у тебя в паспорте имя другое?

А Тамара, не будь дурой, отвечает:

– Мария – имя церковное, православное. Меня так мой духовный отец Василиск нарек.

«Этот» поверил, умилился, говорит:

– Имена-то какие хорошие. Можно, я тебя буду и Машенькой, и Томочкой звать?

– Как скажешь, любимый!

Да хоть горшком назови, только в печку не ставь! Не объяснишь же, что новый паспорт на дороге не валяется. Он денег стоит. Что дали – с тем и ходи. Тамара – еще нормальное имя, а ведь могла быть и какая-нибудь Фекла Дормидонтовна. И фамилия ничего – не редкая. Как говорится, «мало ли в Бразилии донов Педров»!

Зато с ЗАГСом все, как по маслу, прошло. Но не сразу, конечно. «Этот» с прошлого лета жениться обещал, но как-то все тянул, откладывал. В разговорах ля-ля-тополя, а на деле – пшик. Ну, зимой, пока деньги были, Тамаре (она еще Марией была) самой не шибко требовалось женой становиться. И так хорошо было. А весной, после больницы от коллекторов по углам прятаться – уже совсем другая песня.

Без денег, без жилья – кого угодно залюбишь. Тамара про «этого» и вспомнила, про соблазненного и покинутого с собственной жилплощадью.

– Прости, любимый! Была неправа. Только сейчас поняла, как ты мне дорог. Каждую ночь во сне вижу, как мы с тобой…

«Этот» вроде бы как обрадовался, только встретиться не спешил. Опять постараться пришлось. Тамара и секс по телефону налаживала, и по скайпу раздевалась:

– Жду встречи с тобой, любимый, ночей не сплю.

А «этот» вроде бы не «против», но и не «за». Целый год, считай, ломался, целку из себя строил. Тогда Тамара сама к нему прикатила, как снег на голову. Он удивился – вроде не договаривались.

А Тамара ему с порога:

– Прости, родной, не утерпела. Так по тебе истосковалась, дождаться не смогла.

Пришло время в постель ложиться, а Тамара как заплачет! Схватилась за голову и ревет. «Этот» удивился и спрашивает:

– Что с тобой, моя хорошая?

– Милый, я тебя больше жизни люблю, но знаю, что любовь эта греховная. Мне, женщине воцерковленной, нельзя в блуде жить.

Тут Тамара про себя тихонько и ахнула: ну, сказанула! Вдруг «этот» вспомнит, как она, такая вся из себя воцерковленная, прошлым летом с ним две недели пьяная по кустам шарилась. Но ничего – пронесло. «Этот» вроде бы сочувствовать стал, по голове гладить, успокаивать. Тут Тамара еще громче подвывать стала и слезами заливаться. Натурально так – недаром три года в церкви певчей в хоре подрабатывала, оттуда и слов нужных нахваталась.

«Этот» расчувствовался, говорит:

– В чем проблема? Давай поженимся. Завтра же заявление подадим!

Вот и подали. Правда, с первого захода не получилось. «Этот» сильно напился, фамилию в заявлении написать не смог. А во второй раз вернулись, потому что паспорта забыли. Это и Тамарин косяк был – вечером приняли на грудь. Ну, ничего, Бог троицу любит.

– Тама-рочка, ми-и-лая! Где ты, сол-ны-шко?

«Этот» проснулся. Сейчас его солнышко теплой водочкой согреет.

– Иду, любимый!

– Дай мне еще гло-до… тьфу! Гло-то-чек!

– Сейчас, мой хороший!

Так и есть, выпить просит. И язык заплетается. Как бы раньше времени с дистанции не сошел! А вообще «этот» – дядечка неплохой, добрый, на уши всегда лапши навешать можно. Ласковый, нежадный. О Тамаре заботится, переживает. До смешного доходит. Как-то в постели ее спрашивает:

– Девочка моя, я тебя не утомил?

Вот умора! Тамара тогда чуть не уписалась, но сдержалась и отвечает томно:

– Да, любимый. Ты – просто дикий волчара!

А сама смехом давится и вспоминает, как соседка Ирка, жена офицерская, присказку повторяла: «Да, не такие звезды нам с погон сияли…».

Дом у «этого» тоже мог бы побольше и поновее быть. Все-таки госслужащий. Куда это годится: зеркало зашибись, а кусок сбоку выбит! В кабинете ламинат какой-то стремный. В ванной кафель приклеен сикось-накось. Вроде мелочи, а цена сразу снижается. Это Тамара как риэлтор точно знает. Ладно, дареному коню в зубы не смотрят. Тут бы свои зубы в целости сохранить! А то по весне коллекторы за долги так по голове настучали – месяц в больнице провалялась. Может, с новым именем-фамилией теперь не найдут?

В общем, полет нормальный, все путем. Сначала к нотариусу, а потом: большой загул, большой запой – все, как доктор прописал. И аста ла виста, беби! А «этот» пусть живет. Если сможет. И с кем сможет. Что, Тамара – зверь какой? Ей просто денежки нужны: мани-мани на кармане, как Эдик говорил.

Если очень постараться – за месяц управиться можно. За медовый.

И вперед – в столицу нашей Родины! Или не нашей Родины, но в столицу!

Улыбайся, Тамара, улыбайся!

Марина Беляева

Журналистка порталов «Мир Фантастики» и «Это надо видеть», анимационный сценарист, студентка сценарной мастерской им. Олега Дормана. Одна из победительниц грантового направления «Романист». Ее рассказ был опубликован в антологии русского хоррора «ЗОВ».

Последняя бабушка

Раньше, в дни прежних стариков, солнце называли «санце» – от древнего слова «сан», которое означало свет, тепло, весну, в некоторых деревнях плодородие и зелёный цвет (почему зелёный, когда солнце белое?). Сейчас такой говор остался лишь у самых далёких поселений, где люди сохранили привычку засаливать мертвецов и делать «плотову едчину» – хлеб с мясом, символизирующий мёртвое тело уходящей зимы.

У них же готовят яглицу – запечённые в телячьих почках яйца, похожие на пробивающиеся сквозь жидкую весеннюю землю ростки. Когда Альбара была маленькой, она никак не могла взять в толк, почему же в одним местах землю обозначает хлеб, а в других – мясные туши. Она не нашла ответа на этот вопрос даже повзрослев – просто перестала его себе задавать.

Зато маленькая Вилеке неустанно расспрашивала бабушку, заставляя её ломать голову: «Почему Рожденица приходит весной? Почему мы в этот день готовим яглицу? Зачем идти всей семьёй? Можно мне дома посидеть? А почему ты не стала Рожденицей?»

И так повторялось третий год подряд. То ли у Вилеке была такая дырявая голова, как о ней думал отец, то ли просто проверяла бабушку – говорит ли она правду.

Последний вопрос неизменно сердил и расстраивал Альбару, и та давала Вилеке по голове и приказывала ей помогать с делами, а если помогать нечем, так не болтаться под ногами. В отличие от других стариков, Альбара не умела общаться с детьми и не радовалась их появлению. Это и понятно, она же женщина. Есть всё-таки некая мудрость в том, что женщины не доживают до старости… У них хотя бы тело не разваливается на части.

Говорят, в старости только и остаётся, что семья и воспоминания. Это Альбара живёт неприкаянно, нашла себе угол в доме брата, и с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущает, как она тяготит его жену и детей. Лучше бы старуху попрекали хлебом или давали больше работы, чем остальным – так было бы честней и правильней. Но никто Альбару за жизнь в чужом доме не ругал; просто не понимали, почему всё сложилось именно так. Да чтоб она знала.

Зато воспоминаний оставалось с избытком, даже больше, чем хотелось бы: чем старее становилась Альбара, тем более настоящим и предметным становилось её прошлое. Уже во сне она не понимала, где находится, и лишь задавалась вопросом: «Это что, старый дом? Откуда, он же погорел?» Вот сестра, Вура, счастливая, окружённая детьми. Альбара её спрашивала, как так получилось, а Вура ей отвечала: «Нет-нет-нет, я не Рожденица, что ты». Ну как же не Рожденица, если дети вокруг? «Да родила и всё». Но как?! Вура начинала суетиться, дети мазались земляными красками, врывались мужчины, переодетые кто козлом, кто солнцем, кто дураком и начинали шуметь: катать ребятишек по дому и по двору, горланить неостановимые песни, чей мотив и слова менялись в зависимости от общего настроения или времени дня… И было что-то жуткое в этом возвращении мёртвых, в их радостном и беззаботном настроении. С Альбарой провели изгнание душецы, но сны возвращались, и уже все смирились с тем, что бабушку не исправить. Чего она ещё хотела-то, старая?

Взгляд в прошлое ужасает, но кроме него, в старости ничего и нет. Семья… семья – это люди с постоянно меняющимися лицами, и лишь память может сохранить их облик в самый лучший – или худший – миг времени. Тогда как вне памяти семья даже не одни и те же люди, какими их помнишь.

Опять глаза чего-то щекочет.

Как и во сне, день Рожденицы проходил сумбурно и ярко. Этот праздник всегда запоминался неостановимой работой, бесконечными хлопотами, раздражением и криками – детей, людей, животных… И песнями, да – вот парни вместо того, чтобы помогать мужикам, ходят по деревне, поют, орут и уже набрались, хотя шествие ещё не началось.

И так каждый раз. Чего ж им не веселиться-то? Вот чему девицы радуются в Рожденицу, Альбара никак не могла взять в голову. С чего им смеяться и хохотать? Молитву читать богам – это традиция, с ней всё ясно. И Альбара её читала в своё время. Но – искренне ждать Рожденицу и надеяться, что ты станешь следующей?

Вот мужики закончили всё и говорят:

– Ну чё, пошли?

– Как так рано? – засуетилась Дита, старшая дочь Вуры. – Бабуль, ты закончила яглицу?

– За ней последить бы…

– Руман остаётся, пошли! Без тебя нельзя.

Руман – толковый парень, и Альбара не против. Конечно, надо бы оставить женщину, но без женщин шествие не совершается, и Альбара опять должна плестись вместе со всеми в самую пущу леса, хотя всем ясно, что Рожденицей ей уже не быть. По её поводу даже спорили, нужно ли или не нужно старой идти с остальными бабами. В итоге нашёлся один учёный человек, который все обычаи собирал и записывал, и там у него было сказано, что идти должны все женщины. Значит, и старые в том числе.

Ну и что, что раньше не было старых?

А всё же, что дома нельзя остаться, жаль. Могла б за яглицей приглядеть.

Девки все разукрашенные, у кого лица красные, у кого жёлтые, а кто-то просто дрыцой намазался и теперь сияет тёмно-рыжими щеками. Мужики не красятся, но зато принарядились кто во что горазд: один в рубашке задом наперёд, другой в шапке, хотя пятый солнечный день, третий овчину накинул и рога из палок установил… Весело им; хорошо, что весело. Праздник на то и праздник, чтобы развлекаться и гужевать.

Самые лёгкие дети взобрались кто на руки, кто на спины взрослым. Те, кто постарше, шли сами – прыгали по кочкам, кряхтя перелезали брёвна, спотыкались, убегали вперёд – резвились, как козлята. Высокие затяжные песни сменились марширующим речитативом. Тут могла присоединиться и сама Альбара: голос у неё, конечно, не самый звонкий или красивый (особенно сейчас), но зато громкий. Даже если шатуны уже проснулись, то пение их точно напугает, и нет нужды опасаться, что к людям выйдут дикие звери.

Зря они оставили Рожденицу так далеко от деревни.

Летом был долгий спор, где стоит проводить грядущий праздник. Стура говорил, что чем ближе к дому, тем лучше – духу Рожденицы не придётся преодолевать целый лес, и он всегда будет рядом с родными. Но в итоге Рибо настоял на дальнем захоронении; мысль была такая – чем меньше людей, тем спокойнее для Рожденицы. И ещё ей не придётся толкаться с другими духами, хорошо же? Но теперь уже все жалели о принятом решении.

Обычно Рожденицу проводили в поле, оно и разумнее – на поле больше растений, больше солнца и легче путь. Но семья Альбары уже пять поколений устраивали праздник в лесу – как раз из той мысли, что там поменьше людей. Альбара помнила, как один раз шествие её семьи пересеклось с шествием дома старика Баласея – неудобно оказалось всем. С Рожденицей хочется остаться наедине, а не слышать бормотание других людей. К тому же детишки начали играть, расшалились и здорово всем мешались…

Уже к середине пути все знатно устали. После коротких переговоров ненадолго остановились – передохнуть, поесть, попить, успокоить детей. Предусмотрительно взяли с собой хлеб, овощи и несколько кусков твёрдой, как камень, вяленой говядины. Вилеке снова пристала к Альбаре и по пятому кругу задавала одни и те же вопросы:

«Почему Рожденица проходит весной? Почему мужчины не становятся Рожденицей? А ты почему нет? А можно вместо яглицы приготовить матруху? А что если…»

– Хватит! – это уже не Альбара, уставшая от девочки, крикнула, это расхристанная сердитая Дита заткнула племянницу. Спасибо ей, от чистого сердца.

Вилеке шмыгнула носом и прибилась к остальным детям, нашедшим чем заняться во время перерыва: они взбирались на шатающееся, полуразваленное дерево, и качались на нём вверх-вниз. Хлипкий ствол обвалился, и ребятишки кубарем полетели на землю, но ничего, кроме расшибленных носов, щёк и коленок, их веселье не принесло. После этого, правда, взрослые встали и продолжили путь, пока дети кого-нибудь не убили. Или не убились сами.

Дальнее захоронение было ещё тем неудобно, что никто не мог точно припомнить, где именно была спрятана Рожденица. Когда оно поближе к дому, всё же понятнее: больше знакомых мест, лучше запоминается, кто куда шёл… Но вот сейчас всё шествие кружило по небольшой площади, густо заросшей непроходимым бурьяном, а мужчины спорили сквозь нестройную песню, куда им следует двигаться, и кто сейчас круглый дурак. Дураков не было, однако места, где могла бы находиться Рожденица, тоже. Снова остановились. Песен уже не пели, точнее, дурашливый Авек запевал, но никто его не поддерживал – устали и разозлились. Уже дети начали хныкать, женщины и мужчины разбрелись по сторонам, как нестройное стадо коров.

Рожденицу нашла Ллия. Громким голосом она позвала остальных, а потом долго хвасталась, что лучше всех запомнила дорогу. Рибо ворчал, что она могла бы и раньше выскочить, забыв о том, что сам же перебивал дочь и уверенно вёл процессию не туда. Но он всё равно был очень благодарен Ллие, Альбара такие вещи хорошо чувствовала. Какая разница, кто и как ругается, раз всё удачно обошлось?

А вот и то самое место.

Уютная полянка, отгороженная от всего остального мира оврагом и сгруппировавшимися вокруг кустистыми кедровниками, в ней и светло и темно одновременно. Солнце, падающее на ветки кустарника, создавало на земле пятнисто-полосатый рисунок из кружочков и многоугольных вытянутых фигур. Пробивающийся сквозь замёрзшую землю стебель приобрёл непонятный цвет – серый под ярким солнцем и зелёный в тени.

У него были большие и мощные бутоны. Как у подсолнечника, только крупнее.

Семья оживлённо зашумела: Лалара была худосочной девушкой, и никто не ожидал от неё такого крупного приплода. Альбара посчитала количество бутонов: четыре. Кто бы мог подумать.

Теперь – самое интересное. Женщины выстроились в линию, и Альбара тоже – уже по привычке, никто не ждал, что у неё что-либо получится, но зачем-то её же взяли? Авек затянул песню Рожденицы. Обычно это делала какая-нибудь женщина, но у Авека был такой красивый нежный голосок, что издалека и не разберёшь, что это поёт мужчина. Танец никогда не получался стройным: бабы всё же слишком привыкли работать, а не плясать. Кому-то даже удавалось плавно так опустить руку от плеча вниз, а вот Альбара, кривая и перекошенная, никогда не поспевала за остальными. Ну и начхать, не отвечать перед кнезем. Как хочет, так и делает.

Это ей и раньше никак не удавалось: Альбара не была плясуньей, она не певица и не хохотушка. Она дичилась весёлых сборищ и полностью отдавала себя работе по дому, стараясь ускользнуть от общения с другими, особенно с молодыми. Вура ей сказала, что она уже родилась старушечкой – воля её, это похоже на правду. Ещё и успокаивала: такие раз на раз не приходятся. Да вот только что в этом хорошего?

Вот какая интересная штука: Альбара постоянно себе говорит: «Я не одно, не другое, не третье, не четвёртое». Так кто же она? Старуха, кто ж ещё.

Это слово, обидное и оскорбительное, воспринималось Альбарой простым и естественным объяснением её неестественного состояния. Рожденицы умирают и рождают. Женщины готовятся стать Рожденицами и помогают из всех своих многочисленных сил. Девочки растут, девушки ищут мужей… А кто же такие старухи? Кто же те, кого называют бабушками? Что они могут сделать для дома, семьи, деревни? Альбара по себе точно знала: ничего. Ничего они не могут сделать.

Наконец танец завершился: женщины стали вокруг гигантского, раскинувшегося во все стороны стебля и поднесли ему свои руки.

Эти стебли бывали самыми разными, у каждой женщины не одинаковыми. У Вуры было больше бутонов, тринадцать – нет, четырнадцать, один завял, но и растение получилось маленькое-маленькое, и малыши из бутонов вылезали меньше котят – да какие там котята, с жуков размером! Потом была та ещё забота, чтобы их откормить: треть поумирала, но осталось жить семь или восемь – очень много. Много больше, чем дала её дочь, одна из народившихся в том приплоде, Макфена: у неё всего было двое. Зато, правда, выжили оба, хотя и тоже бутоны выросли незначительные. А тут четыре – и такие большие! Богатыри, не иначе.

И вот песни прозвучала, и вот женщины завершили пляс, но бутоны всё никак не распускались. Все замешкались, растерялись, Альбара в особенности. Что такое произошло? Как?..

– Да дуры, – крикнул старый, сын Вуры, – в другую сторону надо!

– В ту… – ответила Дита. Но повторили ещё раз. Танец, песня, хоровод. Один из бутонов будто бы зашевелился, но тут же застыл – а шевелился ли он вообще?

Стали думать, что пошло не так. Тут-то и пригодился опыт Альбары… но нет – раньше такого она не припомнит. Всегда было танец, песня, хоровод. Может, Авек не дотянул? Но он и в прошлый раз пел… Старческая мудрость предполагает знания ответов на вопросы, но то-то было и оно, что Альбара не понимала, что происходит и никак не могла это объяснить. Может, Рожденица разгневалась? С чего бы?

– Ой, смотрите, смотрите! – закричал мелкий глазастый Росим. – Смотрите, там лезут, лезут!

Все сразу обернулись к бутонам, но не сразу увидели, как крепко стянутые чашечки дёрнулись и все одновременно, как девушки в танце, раскрыли венчики. Среди мясистых розовых лепестков, делающих растение Рожденицы похожим на шиповник, виднелись коричнево-красные пяточки, зажмуренные круглые личики и складки плоти, составляющие тело младенца почти все первые четыре года жизни.

Малыши одновременно раскрыли глаза и завопили в один противный визгливый голос. Женщины бросились к малышам. Альбара держала одного, привычным жестом отделяла его от проросшего в пуповину рыльца и думала над тем, как же всё-таки странно устроена природа. Как она понимает, что все дети Рожденицы должны проснуться в один миг? Как так получается, что они разом начинают кричать? Ну, правда, такое, на памяти Альбары, происходит не всегда: иногда растение появляется в тени, и тогда детей приходится забирать не на пятый солнечный день, а на восьмой-десятый. А иногда какие-то бутоны распускаются, а какие-то нет. Но всё равно: сама песня Рожденицы была написана так, чтобы финальными голосами, звучащими в ней, становились детские крики. Если удавалось так провести обряд, то это дарило невероятное зрелище, и даже у Альбары возникало радостное ощущение празднике, умиление перед новой, зародившейся жизнью…

А сейчас что? Сейчас – это просто новые проблемы: три дополнительных рта в семью. Опять Альбаре не спать, опять с утра до вечера нянчить чужих детей (раз уж её зачем-то держат), опять думать о собственной бесполезности и горькой судьбине… Ну ведь могло же, могло быть всё иначе. Ан нет.

– Не хочу-у-у! – донеслось до ушей Альбары. Она сосредоточенно отделила малыша от растения и начала кутать его в платки. – Не хочу быть Рожденицей! Не хочу-у-у!

Вилеке легла на землю и орала: слёзы на сморщенном раскрасневшемся лице перемешались со снегом и грязью, и теперь девочка выглядела чумазее темнички. Мимо неё равнодушно ходили взрослые, занятые спасением и согревом новорождённых малышей, над Вилеке стояла только Ллия, боязливо смотрящая на остальных.

– Ну Вилеке, ну ты ещё маленькая, ну куда тебе, – бормотала Ллия, унаследовавшая, вероятно, неспособность успокаивать детей от общего родственника с Альбарой.