Текст книги "Нас тревожат другие дали. Выпуск 3"

Ольга Грибанова

В конце ноября 1888 года А. П. Чехов пишет издателю А. С. Суворину: «Ах, какой я начал рассказ! Привезу и попрошу Вас прочитать его. Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увёз от порядочного человека жену и пишет об этом своё мнение; живёт с ней – мнение; расходится – опять мнение; мельком говорю о театре, о предрассудочности “несходства убеждений”, о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке…» (Письма А. П. Чехова. Издательство АН СССР, т. III, с. 78).

Здесь идёт речь о первоначальном варианте повести «Дуэль». Совпадает сюжетная линия, совпадает место действия – Кавказ, и главный герой рассказа очень напоминает главного героя повести «Дуэль» Лаевского. Но в замысле рассказа 1888 года, как мы видим из письма, эта фигура почти сатирическая. Герой повести 1891 года сложен: он жалок и жесток, он ничтожен и трагичен.

Это, пожалуй, самое крупное из произведений А. П. Чехова в своё время вызвало целую бурю в литературной критике. Оно настолько озадачило всех, что было почти безоговорочно признано неудачей писателя. Более того, это мнение долгое время держалось и в советском литературоведении.

Авторская позиция беспристрастного изображения своих героев, скрупулёзного поиска глубинных истоков их поступков оказалась для читателя, воспитанного на ясности Льва Толстого, непонятной. Кто здесь прав и кто здесь виноват?

Целые десятилетия литературная критика рассматривала только этот аспект: где здесь герой положительный, где отрицательный? Почему здесь к герою явно положительному что-то душа не лежит? Почему автор предлагает сочувствовать герою явно отрицательному?

Упрекали Чехова и в какой-то подчёркнутой, загадочной немотивированности поступков. Повод для дуэли между героями, той дуэли, которая перевернёт судьбу Лаевского и станет точкой отсчёта его новой жизни, – этот повод пуст и театрален. А стремление «положительного» героя фон Корена во что бы то ни стало убить Лаевского на этой дуэли совершенно лишено смысла – повод для дуэли дал он сам.

Что же произошло за эти три года в жизни Чехова? Почему замысел язвительно-сатирического рассказа о духовном ничтожестве преобразовался в повесть о возрождении через ужас смерти?

А эти три года А. П. Чехов провёл в путешествии на остров Сахалин, который в XIX веке был островом каторжников. О великом человеческом подвиге писателя, предпринявшего это путешествие и рассказавшего правду о страшной жизни обитателей Сахалина, надо говорить отдельно. Достаточно осознать, что во имя этой правды Чехов практически пожертвовал жизнью. Туберкулёз лёгких, с которым писатель успешно боролся несколько лет, будучи хорошим врачом, после поездки на Сахалин резко обострился.

Многое открыла эта поездка и для самого Чехова. Его повести и рассказы 90-х годов и начала XX века резко отличаются от раннего творчества. Открылось ви́дение, которое сделало творчество писателя уникальным по глубине и сложности.

Итак, Кавказ, побережье Чёрного моря. Маленькое селение. Перед нами два героя: очень интеллигентный чиновник Лаевский и очень сильный духом биолог фон Корен, которые по невнятным причинам возненавидели друг друга, хотя сначала были друзьями. Они ежедневно обедают у добрейшего человека и неумелого доктора Самойленко, впрочем, имеющего в этом местечке постоянную клиентуру и несомненный авторитет.

С ними обедает ещё один колоритный герой этой повести – смешливый молоденький дьякон, пытающийся спорить с сугубым материалистом фон Кореном о религии. И эти споры – ещё одна загадка повести. Что-то непонятно, кто тут кого переспорил.

А в грязном, неприбранном доме Лаевского ждёт гражданская жена, увезённая им от мужа, красавица Надежда Фёдоровна, которую Лаевский уже успел возненавидеть.

Вот вам и завязка, а впереди – дуэль.

В повести «Дуэль» А. П. Чехов подарил своему герою странную, почти немотивированную возможность духовного перерождения, за что в течение десятилетий был осуждаем критикой и литературоведением.

Да, Иван Лаевский на протяжении всей повести до самой дуэли без конца кается, смакует свою духовную искалеченность и демонстративно осознаёт свою вину перед Надеждой Фёдоровной и собственной судьбой.

Но осознание вины необязательно означает для Чехова возможность возрождения. Совершённое преступление мучает героя «Драмы на охоте» Камышева, но возрождения не происходит. Отлично сознаёт свою суетность герой «Рассказа без конца», способный рисоваться в трагические минуты, – но не меняется.

Испытывает потрясение герой рассказа «Верочка» Огнев, открыв в себе холодность, приносящую горе другому человеку. Но возрождения не происходит и в этот раз.

«Искренне сознался он перед собой, что это не рассудочная холодность, которой так часто хвастают умные люди, не холодность себялюбивого глупца, а просто бессилие души, неспособность воспринимать глубоко красоту, ранняя старость, приобретённая путём воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной жизни» (А. П. Чехов. Собрание сочинений. Москва: Наука, 1977, т. VI, с. 80. Далее указания на это собрание).

В каких же случаях герои Чехова ломают привычный уклад своей жизни, чтобы начать жить по-новому? Это происходит без всяких видимых причин, вопреки обычным законам логики. Герой рассказа «Нищий» Лушков и сам не может объяснить, почему он изменился и перестал пить, глядя, как работает за него кухарка Ольга, то браня, то жалея. А «возрождение» героя рассказа «Огни» Ананьева происходит тогда, когда герой, как кажется, уже отрезал себе путь, сжёг все мосты. И Ананьев, осознав, что им «совершено зло, равносильное убийству» (т. VII, с. 134), возвращается в город, откуда так торопился бежать, к брошенной им женщине. Точно так же неожиданно и «возрождение» Лаевского в «Дуэли».

Отметим интересную деталь: Чехов наделяет Лаевского многим из того, чего сам не любил в людях. В 1886 году в письме брату Н. П. Чехову он говорит о том, каким должен быть воспитанный человек: «Они (воспитанные люди) уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы и уступчивы… Они не бунтуют из-за молока или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних» (Письма А. П. Чехова. Издательство АН СССР, т. III, с. 78).

И сопоставим это с описанием обеда в доме Лаевского, где он жестоко третирует свою гражданскую супругу, мысленно хваля себя при этом за то, что старательно сдерживается.

В том же письме к брату Чехов пишет: «Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги». И вспомним, с какой лёгкостью занимает деньги Лаевский, не имея возможности отдать.

Широко известно, как болезненно относился Чехов ко лжи. В том же письме брату находим: «Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет его в глазах говорящего». И вспомним, что события в повести развиваются так, что «маленькая ложь», ценой которой Лаевский собирается купить «большую правду», а точнее, попросту сбежать от Надежды Фёдоровны в Петербург, вырастает в огромную «гору лжи», которую герой вынужден будет совершить.

Чехов в письме отмечает и другую разновидность лжи: «Они (воспитанные люди) не рисуются, держат себя на улице, как дома, не пускают пыль в глаза меньшей братии…» И вспомним, как самозабвенно играет на публику Лаевский.

Далее в письме: «Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам они чаще молчат». И вспомним, как назойливо изливает душу Лаевский в первой главе повести.

И заканчивает Чехов жёстким, актуальным на века приговором: «Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужой души, чтобы в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: “Меня не понимают!” или “Я разменялся на мелкую монету…”, потому что всё это бьёт на дешёвый эффект, пошло, старо, фальшиво…»

Вспомним любимые фразы Лаевского: «Я натура вялая, слабая, подчинённая», «Я пустой, ничтожный падший человек». Обратите внимание на это трёхчленное в обоих случаях определение. Лаевский бессознательно строит красивую форму, обличая себя, он собой любуется, как героем некоего романа, который когда-нибудь напишет.

Вся острота и трагедия событий повести разворачивается на фоне особого отношения Лаевского к женщине, которую он разлюбил. Сопоставим это с письмом писателя к брату

Александру, написанным в 1889 году: «Прости меня великодушно, но так обращаться с женщинами, каковы бы они ни были, недостойно порядочного и любящего человека. Какая небесная или земная власть дала тебе право делать из них своих рабынь? Постоянные ругательства самого низменного сорта, возвышение голоса, попрёки, капризы за завтраком и обедом, вечные жалобы на жизнь каторжную и труд анафемский – разве это не есть выражение самого грубого деспотизма?» (А. П. Чехов. Письма, т. III, с. 121.)

Главная черта Лаевского – несомненно, безволие, бесхарактерность. Это особо оттеняется сильной и волевой личностью фон Корена. Но посмотрите, какая выстраивается интересная цепочка деталей, рисующих отношения Лаевского с добряком доктором Самойленко.

Лаевский понимает, что Самойленко неприятна его назойливая откровенность, и спешит извиниться: «Извини, брат, что я посвящаю тебя в свои тайны, но мне необходимо высказаться» (т. VII, с. 355).

Лаевский не может не понимать, что Самойленко устал на пикнике и хочет спать, но всё же будит его во втором часу ночи, изливает душу и не даёт уснуть, потому что ему самому не спится.

Лаевскому срочно нужны деньги на побег в Петербург. Он просит, извиняется, обещает. Но проходит день, и он начинает требовать, а оправдываться приходится уже доктору Самойленко. «– Душа моя, извини, – зашептал Самойленко, оглядываясь на дверь и конфузясь. – Бога ради извини! Ни у кого свободных денег, и я собрал пока по пяти до десяти рублей – всего-навсего сто десять. Сегодня ещё кое с кем поговорю. Потерпи» (т. VII, с. 395).

Не получив необходимой ему суммы, Лаевский отвечает уже откровенным хамством: «Не понимаю, как это у доктора могут не быть деньги!» (Т. VII, с. 405.)

Таким образом, перед нами картина парадоксального явления, скрупулёзно исследованного Чеховым: слабоволие делает человека деспотом. А от деспотизма уже недалеко до преступления. И нравственное падение Надежды Фёдоровны в повести выглядит во многом истинным преступлением Лаевского.

Немало упрёков прозвучало в литературной критике конца XIX века, да и в советском литературоведении в адрес А. П. Чехова по поводу немотивированного, ничем, как кажется, не обусловленного духовного перерождения главного героя. Что, собственно, такое произошло? Дуэль? Кто только не дрался на дуэли без всяких перерожденческих последствий! Да и закончилась дуэль благополучно – ни капли крови не пролилось! С чего бы герою перерождаться? С чего бы перерождаться его глуповатой и легкомысленной возлюбленной?

Эта возлюбленная, уже надоевшая герою женщина, от которой он уже мечтает сбежать, и стала поводом для этой дуэли. Именно поводом, а не причиной. Где-то в другом скрывается причина, намекает нам на каждом шагу Чехов.

Но, несмотря на это, все события так или иначе развиваются вокруг героини повести, Надежды Фёдоровны, женщины, сбежавшей от мужа.

Очень интересный, между прочим, вопрос: как сам Чехов, женившийся незадолго до своей смерти, относился к женщинам? Открываются неожиданные вещи.

Чехову двадцать два года, он студент медицинского факультета Московского университета, будущий врач. Вот письмо старшему брату Александру, яростному противнику женского образования: «…3. Женщина всегда пассивна. Она родит мясо для пушек. Нигде и никогда она не выше мужчины в политике и социологии. 4. Знания. Бокль говорит, что она дедуктивнее… и т. д. Но я не думаю. Она хороший врач, хороший юрист, но на поприще творчества она гусь. Совершенный организм творит, а женщина ничего ещё не создала. Жорж Санд не есть ни Ньютон, ни Шекспир. Она не мыслитель. 5. Но из того, что она ещё дура, не следует, что она не будет умницей: природа стремится к равенству. Не следует мешать природе – это неразумно, ибо всё то глупо, что бессильно. Нужно помогать природе, как помогает природе человек, создавая головы Ньютонов, головы, приближающиеся к совершенному организму…» (А. П. Чехов. Письма, т. I, с. 65.)

Не будем возмущаться по поводу резкости оценки женских способностей молодым Чеховым. Давайте примем во внимание, что женщина действительно веками была только женой своего мужа, матерью своих детей и украшением гостиной. В культурном российском обществе она была воспитана потребителем, а не творцом – не женское дело. И редкие женщины-литераторы, женщины – художницы и музыканты и уж совсем уникальные женщины – математики и физики погоды не делали.

Женское образование, по сути, началось только с отмены крепостного права. Почему? Потому что с образовавшимся новым классом мещан, бывших крестьян, оставивших землю и кинувшихся в города для занятий ремеслом, появились и женщины, их жёны и дочери, которые должны были теперь искать в городе работу. Прислуга, кухарка – да, но появилась и потребность общества в грамотных женщинах-работницах.

Итак, молодой Чехов пишет о том, что перед его глазами, и если вдуматься, то достаточно позитивно относится к будущему женского образования. А со временем категоричность Чехова сглаживается: в 1886 году в журнале «Осколки» появляется его юмореска «О женщинах». Поводом для создания этого забавного рассказа послужило появление в петербургской печати книги А. Скальковского «О женщинах: мысли старые и новые». И здесь мы находим отголоски ранних теорий самого Чехова, которые в контексте рассказа воспринимаются юмористически.

«Ум женщины никуда не годится. У неё волос долог, но ум короток, у мужчины же наоборот. С женщиной нельзя потолковать ни о политике, ни о состоянии курса, ни о чиншевиках. В то время как гимназист III класса решает уже мировые задачи, а коллежские регистраторы изучают книгу “30 000 иностранных слов”, умные и взрослые женщины толкуют только о модах и военных… Изучать науки женщина неспособна. Мужчины, даже идиот и кретин, могут не только изучать науки, но и занимать кафедры, но женщина – ничтожество ей имя! Она не сочиняет для продажи учебников, не читает рефератов и длинных академических речей, не ездит за казённый счёт в учёные командировки и не утилизирует заграничных диссертаций. Ужасно неразвита» (т. V, с. 114).

Но вот в письме Александру Павловичу, написанному в 1889 году, Чехов упрекает брата за его оскорбительное обращение с женой: «Приличие и воспитанность ты считаешь предрассудками, но ведь надо щадить хоть что-нибудь, хоть женскую слабость и детей – щадить хоть поэзию жизни, если с прозой уже покончено. Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной… грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения… Это развращает женщину и отдаляет её от Бога, в которого она верит» (А. П. Чехов. Письма, т. III, с. 1).

Обратили внимание? Оказывается, что для Чехова мужчина не только должен уважать женщину – он ещё и в ответе за её нравственность. Это предположение о такой точке зрения писателя подтверждается целым рядом рассказов Чехова, в которых виновником или одним из виновников падения женщины оказывается её муж. Например, в рассказах

«Живой товар», «В море», «Старость», «Несчастье», «Удав и кролик».

Всё это объясняет две из загадок повести. Первая из них та, что возрождение Лаевского начинается не с дуэли и не с ночной грозы накануне этого события. Возрождение начинается с открытия Лаевским измены Надежды Фёдоровны. Именно с этого момента он начинает понимать неотвратимость своей гибели.

Вот состояние Лаевского непосредственно после вызова фон Корена: лёгкий адреналин, даже улучшивший настроение, – хоть не скучно. И хотя настроение к ночи упало, но не из-за дуэли – она ведь кончится ничем, он уверен в этом.

«После обеда сели играть в карты. Лаевский играл, пил вино и думал, что дуэль вообще глупа и бестолкова, так как она не решает вопроса, а только усложняет его, но что без неё иногда нельзя обойтись. Например, в данном случае: ведь не подашь же на фон Корена мировому! И предстоящая дуэль ещё тем хороша, что после неё ему уже нельзя будет оставаться в городе. Он слегка опьянел, развлёкся картами и чувствовал себя хорошо.

Но когда зашло солнце и стало темно, им овладело беспокойство. Это был не страх перед смертью, потому что в нём, пока он обедал и играл в карты, сидела почему-то уверенность, что дуэль кончится ничем; это был страх перед чем-то неизвестным, что должно случиться завтра утром первый раз в его жизни, и страх перед наступающею ночью…» (Т. VII, с. 427.)

И вот состояние Лаевского, вернувшегося домой после встречи в доме Мюридова с Надеждой Фёдоровной и её любовником.

«Убьют ли его завтра утром или посмеются над ним, то есть оставят ему эту жизнь, он всё равно погиб. Убьёт ли себя с отчаяния и стыда эта опозоренная женщина или будет влачить своё жалкое существование, она всё равно погибла…» (Т. VII, с. 435.)

И дальше он по косточкам, по деталям разбирает свою жизнь, находя в ней только ложь и грязь. Таким образом, дуэль приобретает оттенок заслуженной кары.

И вторая загадка: реакция во всех отношениях положительного и в высшей степени благоразумного зоолога фон Корена на сообщение об измене Надежды Фёдоровны. Заметим, что, несмотря на всё отвращение к Лаевскому, идя на дуэль, фон Корен убивать его действительно не собирался.

«– А ты не волнуйся, – засмеялся зоолог. – Можешь быть покоен, дуэль ничем не кончится. Лаевский великодушно в воздух выстрелит, он иначе не может, а я, должно быть, и совсем стрелять не буду. Попадать под суд из-за Лаевского, терять время – не стоит свеч. Кстати, какая ответственность полагается за дуэль?» (Т. VII, с. 434.)

Но вот перед самым началом дуэли секундант Шешковский сообщает ему об измене Надежды Фёдоровны. Из самых лучших побуждений сообщает: Лаевский-то в расстроенных чувствах теперь, руки будут дрожать. Пощадить его, мол, надо. И какова же реакция сурового материалиста, зоолога, совершенно трезво оценивающего суть отношений между мужчиной и женщиной, весьма далёкого от примитивного ханжества?

«– Какая гадость! – пробормотал зоолог; он побледнел, поморщился и громко сплюнул: – Тьфу!

Нижняя губа у него задрожала; он отошёл от Шешковского, не желая дальше слушать, и, как будто нечаянно попробовал чего-то горького, опять громко сплюнул и с ненавистью первый раз за всё утро взглянул на Лаевского. Его возбуждение и неловкость прошли, он встряхнул головой и сказал громко:

– Господи, что же это мы ждём, спрашивается? Почему не начинаем?» (Т. VII, с. 445.)

Решение убить Лаевского, как раздавить отвратительное ядовитое насекомое, пришла в голову фон Корену именно в этот момент.

«Возрождение» помешало Лаевскому совершить и другое преступление: бегство от Надежды Фёдоровны. В контексте повести это действительно выглядит преступлением. Сам Лаевский жалуется доброму доктору Самойленко на то, что невозможно оставить эту женщину одну: она безродная, работать не умеет, денег нет. Ну куда она денется? А ответ-то напрашивается один: по рукам пойдёт.

Лаевский это прекрасно сознаёт, но ожесточённо выпрашивает у Самойленко деньги на дорогу в Петербург. И получает эти деньги. И этот отъезд состоялся бы. Осталась бы Надежда Фёдоровна здесь одна, без денег, страдающая от приступов малярии, среди людей или брезгующих её обществом, или глядящих на неё как на доступную добычу.

Простодушный доктор Самойленко в беседе с зоологом фон Кореном задаёт ему вопрос о каком-то неведомом зверьке.

«Бывают, знаешь, зверьки, не больше крысы, на вид красивенькие, но в высочайшей степени, скажу я тебе, подлые и безнравственные. Идёт такой зверёк, положим, по лесу, увидал птичку, поймал и съел. Идёт дальше и видит в траве гнёздышко с яйцами; жрать ему уже не хочется, сыт, но всё-таки раскусывает яйцо, а другие вышвыривает из гнезда лапкой. Потом встречает лягушку и давай с ней играть. Замучил лягушку, идёт и облизывается, а навстречу ему жук. Он жука лапкой… И всё он портит и разрушает на своём пути… Залезает и в чужие норы, разрывает зря муравейники, раскусывает улиток… Встретится крыса – он с ней в драку; увидит змейку или мышонка – задушить надо. И так целый день. Ну скажи, для чего такой зверь нужен? Зачем он создан?» (Т. VII, с. 406–407.)

Не надо думать, что Самойленко имеет в виду Лаевского: он слишком прост для этого, говорит только то, что думает. А всё это говорит Чехов нам, читателям. Нам задаёт вопрос: нужны ли природе такие зверьки? Нужны ли человечеству такие люди?