Текст книги "Нас тревожат другие дали. Выпуск 3"

– Иду с самопалом. Если найду, открываю огонь на поражение!

Крадучись и осторожно прислушиваясь к каждому шороху, Никита обыскал всю поляну, осмотрел одну за другой все плиты, заглянул даже в заброшенный колодец шахты, но Вадика не обнаружил. Сергей искал Вадима в другой стороне, у верб, но также безуспешно. «Сепар» словно сквозь землю провалился.

– Вот куда его понесло? – недовольно бубнил Никита. – Охота лазить, ноги ломать. Эй, ты! – крикнул он. – Выходи! Мы знаем, где ты!

Вадик не отозвался, но не успел ещё Никита договорить, как внезапно раздался страшный треск, потом вырос столб серой пыли, и на глазах у мальчишек две поддерживающие друг друга плиты, как две руки, легли одна на другую и замерли. Когда мальчишки подбежали к рухнувшим плитам, первое, что они увидели, – откатившуюся в сторону бейсболку Вадика, красную с белой полосой на козырьке. Из-под завала не спеша, точно не решаясь показаться, выбегала тонкая красная струйка…

– Вадька, – прошептал Сергей, оглянулся на Никиту, с ужасом отступил назад, подальше от плит, а потом словно что-то рвануло его и бросило к обвалу. – Вадим! – кричал он. – Вадим!

Никита остался стоять, молчал, что-то обдумывая, на что-то решаясь. Он не плакал, не кричал, не приближался к страшному месту, он только произнёс одну фразу, которую Сергей даже не услышал, сказал едва слышно, как бы разговаривая сам с собой:

– Вот и ещё одним сепаром стало меньше…

Потом он подошёл к Сергею и тихо, но твёрдо произнёс:

– Ему уже не поможешь. Он умер. А вот что нам делать? Говорить, что мы тут были, нельзя. Его родители не знают, что он с нами. И ты молчи. Если спросят, не видели ли мы его, скажем: не видели. И всё. Никто ничего не узнает.

Сергей обернулся, глянул на Никиту как на сумасшедшего. Неужели он и вправду может так поступить? Но Никита всё говорил и говорил, слова его начинали доходить до сознания Сергея. Их могут посадить. Никто не станет разбираться, как он оказался под завалом, всё свалят на них. А у Никиты уже были проблемы с милицией, больше он не хочет. Да и ему, Сергею, они не нужны. Поэтому единственным выходом остаётся молчание.

Сергей не понимал, как Никите удалось убедить его уйти оттуда, из Теремы, оставив всё как есть.

Но одно дело – уйти, а другое – забыть. Забыть не получалось. Память то и дело подбрасывала то злополучную бейсболку на траве, то оставшийся там, на поляне, рюкзак с любовно сбережённым осколком…

Вот уже и мама пришла с работы, спросила, завтракал ли он, заторопилась в магазин. Сергей сидел, забившись в угол дивана, не отвечая на вопросы, глядя в одну точку, его нервно стиснутые руки дрожали. Мама почувствовала что-то неладное, присела рядом, коснулась рукой его плеча, заглянула в глаза… Ничего спросить не успела, слёзы словно прорвали невидимую преграду и потекли, потекли…

В окно кто-то постучал, бабушка вышла, но тут же вернулась и спросила у Сергея:

– Серёж, Вадик к нам не заходил? Там его мама спрашивает.

…К Тереме не шли, а бежали, ехали на велосипедах, машинами.

Оказалось, что Вадим умер не сразу, он ещё долго дышал.

Мама тогда, как ни старалась, так и не смогла убедить сына в том, что он не виноват, что просто так случилось, плиты упали, потому что Терема стала местом пристрелки, мишенью на учениях. Там всё уже было пристреляно и расстреляно. А на месте Вадика мог оказаться и он…

С тех пор прошло почти два года. История та, казалось, забылась. Сергей вырос и никогда о ней не вспоминал. И вдруг эта фраза: «Я не смогу пережить это второй раз»…

* * *

Письмо школьники отправили. Подписались под ним двадцать девять учеников и четыре учителя. Из девятого класса не захотел подписываться только Никита Евсеев. Неизвестно, дошло ли письмо и стало ли одной из причин последующих событий, но учительница химии вернулась домой. За несколько дней она поседела, постарела, потом ещё полгода лечилась у психиатра. На работу в школу учительница не вернулась. Мало с кем она делилась воспоминаниями, но один из говоривших с нею пересказал в учительской вот такой коротенький диалог:

– Что это было? Донос?

– Донос.

– И вы знаете, кто это сделал?

– Знаю. Мне сказали в первый же день.

– Почему они вам сказали?

– Наверное, думали, что я оттуда уже не выйду…

– Но вас отпустили.

– У них ничего не было против меня, кроме диктофонной записи урока в девятом классе, остальное – слухи и домыслы. Спасибо всем, кто от меня не отказался…

В тот момент, когда шёл разговор, в учительскую заглянул Сергей, ему надо было поставить классный журнал. Услышав начало рассказа, Сергей неожиданно для себя притормозил, не стал до конца открывать двери учительской, просто стоял и слушал. Упоминание о записи урока в их классе его ошеломило. Кто это мог сделать из его одноклассников? И тут ответ стал очевидным – Никита. Кто так радовался аресту? Он. Кто первым сообщил новость, о которой никто ещё не знал? Тоже он. Неужели это самая обычная месть за то, что двойки ему ставила? Остальные же тоже ставили, не одна она… А сколько раз он упоминал о том, что там, на той стороне, живёт дочка химички?! Множество раз!

Подошедший Дмитрий Петрович уже какое-то время наблюдал за Сергеем у двери, наконец решил его окликнуть:

– Хоченков, ты что, подслушиваешь? Тебя так интересуют разговоры учителей?

– Что вы, я просто принёс журнал и постеснялся заходить, стою вот, жду…

– Чего ждёшь? Что получишь в лоб дверью? Давай свой журнал, я поставлю.

Никиту Сергей отыскал на заднем дворе, где тот отбирал у малышей монетки. Подошёл и сразу, без вступления, спросил, глядя в глаза другу:

– Зачем ты это сделал?

– Не хватает у меня полтинника на хот-дог, вот со мной и делятся…

– Я не про это. Я про химичку. Чем она тебе мешала?

К его удивлению, Никита не стал отпираться, только нехорошо усмехнулся и ответил, словно выплюнул:

– Надоела она. Всем, не только мне. На пенсию ей пора. Вот я и помог.

– А если бы её посадили или она умерла?

Никита молчал, разглядывая ещё вчерашнего друга, и трудно было понять, о чём он думает. Говорят, глаза – зеркало души. Эти же глаза ничего не выражали: ни злобы, ни доброты, ни жалости, ни ненависти. Обычные пустые глаза. Даже красивые, но пустые…

Наконец Никита ответил, но совсем не то, чего ожидал от него Сергей:

– Да, не химичку надо было толкануть, а твою мамашу. Все вы тут сепаратисты!

Сергей не помнил, как ударил, вроде даже и не замахивался, но Никита отлетел назад, споткнулся и упал на четвереньки. Тут же рассыпался по всему заднему двору детский смех, малыши заливались и никак не могли остановиться.

На следующей перемене Сергей стоял уже в кабинете директора. Никита донёс или кто ещё, он не знал, но Евгений Иванович, теребя на носу свои очки, всё говорил и говорил, какой плохой Сергей, как он не умеет ладить с одноклассниками, как он позорит школу и прочее, и прочее.

Из школы его, конечно, не выгнали, он сам в последний учебный день пошёл к завучу и забрал документы. Маме заявил, что будет поступать в колледж. На её вопрос: «В какой?» – пожал плечами и ответил: «Не всё ли равно?»

* * *

Живёт сегодня Терема своей особой жизнью. Вроде бы всё по-прежнему: бродят большие жирные фазаны среди волнистых кустов; лиса-мама выводит на первую охоту огненно-рыжих детёнышей, отпугивая лаем любопытных; всё так же катится солнце, разрисовывая в алые тона скалы, и так же носятся стрекозы с одного берега реки на другой… Нет здесь только людей, забыли они сюда дорогу. Словно и вправду расстреляли её, Терему…

Так думал Сергей, впервые за два года пришедший сюда. С того майского дня он не мог даже представить, что здесь окажется. Каждая тропка, каждый камушек знакомы и дороги ему. И даже эти плиты, всё так же лежащие там, где они обрушились. Странно, но чувство тоскливой вины почемуто не приходило, была только грусть, светлая, тревожная. «Наверное, Вадим простил меня», – подумал он. Иначе не смог бы он вот так сидеть у этого места и говорить с тем, кого он здесь когда-то оставил.

Солнце было как раз в зените. Оно по-доброму застыло над головой Сергея, освободив его от пляшущих теней. Теперь всё будет зависеть только от него. А Терема… Терема его отпускает, не весь же век жить ему одной ею…

Шестой месяц войны, а кажется, что уже лет пять прошло.

Прежняя жизнь осталась там, в прошлом. Нынешняя же – как наваждение, фантом. Всё, что было обыденностью, привычкой, стало воспоминанием.

Я забыла, что такое горячий завтрак, полная воды ванна, маникюр, рейсовый автобус, обновка, долгожданный конец рабочего дня, получка, звонок любимого человека… А комфорт? Что такое сегодня комфорт? Разве могла я представить раньше, что комфортом для современной женщины станут тёплые носки в сапогах, большая восковая свеча с коробком спичек, град, бьющий по родной улице не в три ночи, а в девять утра? Но сегодня именно это мой комфорт, о котором я только мечтаю…

Я живу в селе с мамой, из хозяйства у нас только собака да мамины клумбы с цветами. Маме восемьдесят. Она плохо видит, давление скачет, не спит ночами, лежит на диване в прихожей (единственная жилая комната без окон), лежит всю ночь в тёплой куртке, шапке с ушами и ботинках, прислушиваясь к каждому звуку и спрашивая: «Стреляют?»

Раньше через село пролегало три автобусных маршрута, в любое время можно было добраться в Донецк, Мариуполь, куда угодно, тем более что железная дорога от нас недалеко. Сейчас же по области движения поездов нет, а из автобусов остался один рейс, в семь утра, в райцентр, да и то не каждый день. Скорая помощь вообще отказывается к нам выезжать: через блокпосты прорываться трудно. Врач амбулатории ушёл на пенсию, медсёстры тоже с семьями разъехались. И машину амбулаторную отобрала районная администрация, посчитав, что нам уже ничего не нужно. Болеть сейчас нельзя. Как и умирать. Очень дорого это и хлопотно. Вокруг кладбища армейцы устроили свой укрепрайон, или военный городок: нарыли окопов, настроили блиндажей, укрепили всё бетонными плитами, блокпост поставили как раз на дороге у кладбища, а поля вокруг заминировали.

Из нескольких сельских магазинов остался один. Остальные распродали последнее и уехали за границу. Хлеб привозят не каждый день, крупу, муку давно разобрали по домам. Все понимают, что грядущий год будет голодным.

Село наше обычно очень красивое, зелёное, с широкими улицами, опоясанными высокими тополями и акациями, с огромной плотиной в два рукава (озером, раскинувшимся между тремя сёлами), с неторопливой рекой и огромной каменистой кручей, где в давние времена жили скифы. Взберёшься на эту скалу – и видно окрест всю панораму на десятки километров. Обычно там ветер гуляет, шумят ковыль и чабрец, синеют полянки цветущего шалфея да взлетают в небо хищные птицы, вспугнутые редкими прохожими.

Сейчас же село совсем иное: мрачное, серое, неприветливо-враждебное. Улицы, как только солнышко проглянет из-за скалы, потекут грязевыми потоками. Грязь, натянутая на асфальт гусеницами, становится серо-чёрной, маслянистой, вызывающей… Магазин кто-то ночью ограбил, выбив стекло, вынесли всю водку и коньяк, что ещё оставались. Перед этим сшибли железобетонный столб напротив магазина, чтобы не светил и не мешал воровать, а столб скукожился, переломился, оскалившись металлическими прутьями, но не упал, а завалился на дерево, не желая гаснуть. Так и горит стойкий столб, развалившись на подставившем свои плечи дереве.

Школа пустует. Не слышно задорных детских голосов, не мелькают в липовой аллее пёстрые детские рюкзаки, не бегают раздетые ребята в соседний ларёк за свежими булочками. Нет ни ребят сейчас, ни булочек. Из полторы сотни учеников в селе осталось человек двадцать, в основном это те, кому некуда, не к кому и не на что ехать. Остальные же разлетелись по городам и странам. И соберутся ли опять, никто не знает.

Опустело село. Опустилось куда-то в серый, беспросветный мрак. Опостылело.

Утром, с восходом солнца, открываются дали, но всё вокруг как в дымке, нет ясных очертаний. Днём солнце взойдёт повыше, приветливо всё подбодрит, но всё равно не схлынет эта размытость, неопределённость, щадящая дымка времени. Но вот и вечер тут как тут. Солнце скатывается туда, где как раз стоят артиллерийские орудия. И заревом полыхают холмы на западе, с которых ежедневно стреляют по соседнему городку. И до них всего семь километров. Раньше мы ездили туда и ходили пешком, там живут дети, родители, друзья каждого из нас. Сегодня для нас туда дороги нет. Вся дорога заминирована. И поля вокруг неё – тоже. Разве что птица пролетит вдоль этой серой асфальтированной дороги или проскочит дикий зверь. На растяжках часто подрываются в полях зайцы, лисы: одинокие взрывы то и дело слышны каждую ночь. А мы… уже третий месяц не видели ни дороги, ни людей, ни транспорта. Мёртвая серая зона…

Но вот солнце село, успокоилось, как безымянный украинский солдат, и жизнь в селе остановилась. Остановилась потому, что с заходом солнца на улицу уже не выйдешь. Комендантского часа вроде бы нет, но по улицам ползают броневики, из макушки которых целятся в тебя пулемёты да блестят глаза в прорезях балаклавы. Попадётся тебе такой броневик – и не знаешь, куда прятаться. Мурашки по коже от равнодушно-пристального взора глаз и ствола. Так и ждёшь, что выстрелит сейчас – и нет тебя! Кому твоя жизнь ценна? Разве что тебе самому.

Снова перестрелка. С первыми залпами града люди подхватываются и лихорадочно мечутся по дому, одеваясь и собирая ценные для себя вещи. Кто-то спешит в подвал, кто-то забивается в глухие комнаты, прячется в туалет, ванную комнату. Есть и такие, кто остаётся лежать в кровати, натягивая по самую макушку одеяло и обречённо прислушиваясь к неритмичному буханью сердца. К этим махнувшим рукой на свою жизнь людям отношусь и я. «Будь что будет!» – думаю с горечью и надеждой. Но остаться в кровати удаётся всё же редко, потому что мама, собравшаяся в сорок пять армейских секунд, уже на пороге моей спальни с фонариком, сумкой и подъёмным сигналом зовёт:

– Вставай! Пойдём в подвал!

Если я не вскакиваю тут же и не выполняю её приказания, она в истерике начинает кричать и плакать, обвиняя меня в чёрствости и бездушии. Я сдаюсь и тоже начинаю собираться.

Спускаемся в подвал. Там уже соседи. Кто-то со страхом прислушивается к урчанию работающей установки «Град», кто-то пытается шутить и даже пить чай с печеньем. О мои ноги трётся кот Фунтик, тоже поднятый хозяйкой по тревоге и прибежавший в подвал вслед за своими. На столе горит свеча, вытягивая из мрака лик Спасителя, маминой иконы. Без веры и Бога это и не подвал вовсе!

И так каждый день, уже шестой месяц.

Дважды я попадала под мины. Звук летящей мины я теперь не спутаю ни с каким иным. Я как раз стояла во дворе, когда невдалеке за моей спиной раздался хлопок, потом – протяжный свист, что-то зловеще нависло надо мной. Мне показалось, что это летит птица: огромная, тяжёлая, с трудом машущая крыльями. Я подняла голову и увидела, как высокий старый клён справа от меня задрожал, встрепенувшись сучковатыми ветвями. Секунду спустя впереди меня вырос огненный столб в парке, огненное зарево тут же сменилось столбом чёрного дыма. Что-то пронзительно завизжало в воздухе. Это ожили осколки, рванувшиеся на поиски своих жертв. Мне повезло, что мина приземлилась в парке, а не на открытой спортивной площадке передо мной. Тогда бы я непременно получила свою порцию смертоносного металла. А так осколки достались забору директора школы, окнам врача и его машине, стоявшей у открытого гаража. Пострадали и деревья.

Смерть пролетела мимо меня, напомнив о бренности жизни. Я не набожна, но машинально перекрестилась.

Вторая посягнувшая на мою жизнь мина поймала меня в саду, когда я кормила пса. На этот раз она подобралась ко мне ещё ближе, её звук я узнала сразу и, бросив миску с собачьей едой, упала на снег. Пёс опешил. Он, наверное, подумал, что я умерла, потому что подскочил и хотел меня облизать, но тут раздался взрыв – и Чарлик сам оказался на снегу рядом со мной.

Самое удивительное – что мины эти прилетали не оттуда, откуда должны были вроде бы прилететь, а били в спину от так называемых «своих», украинских солдат, называющих себя нашими защитниками…

Наталья Альтаир

Настоящее имя – Наталья Власова. Проживает в Краснодаре. Много лет работала врачом – анестезиологом-реаниматологом, в том числе в течение семи лет – в качестве заведующего отделением реанимации в Больнице скорой медицинской помощи Краснодара.

Имеет странички https://stihi.ru/avtor/mismay и https:// proza.ru/avtor/mismay под псевдонимом Наталья Альтаир.

Публиковалась в альманахе «Золотая строфа» (2010). Автор аудиокниги «Альтаир» (издательство «Равновесие», Москва).

Номинант премии «Поэт года – 2021».

Член Российского союза писателей и Интернационального Союза писателей.

Сергей. Плохо… Очень плохо… Больно… Жарко… Душно… Нечем дышать… Темно. Какие-то силуэты. Полупрозрачные. Как тени. Очень много. Очень тесно. Тысячи? Миллионы? Близко друг к другу. Упакованы. Утрамбованы. Как шпроты в консервной банке. Повернуться невозможно. Всё время натыкаешься на чью-то тень. Прикосновение противно. Как будто касаешься мертвеца. И я такой же. Как они. Один среди них. Мертвец. Где Маша? Маша… Маша… Я так хотел тебя сберечь. Я так хотел тебя спасти. Здесь, на войне. В Аду. В огне. От пуль, от бед, закрыть собой. Любой ценой. Любой ценой… Тебя спасти и сохранить. Реальность как-то изменить. В других мирах. Чтобы ты осталась навсегда. На веки вечные. В веках. Я так хотел тебя сберечь. Любым способом. Придумать что-то. Отправить тебя в Моздок. Вертолётом. Вместе с ранеными. Я звонил. Договорился. Они согласились. Ты отказалась. «Я здесь нужна». Конечно, нужна. Ещё бы. Профессионал высочайшего уровня. Нужно было настоять. Уговорить. Упросить. Умолять. Упасть на колени. А я… Я в глубине души обрадовался. Что смогу и дальше видеть тебя. Слышать твой голос. Знать, что ты рядом, что ты есть. Я был даже рад, что ты осталась. Эгоист чёртов.

– Кто-то меня звал? А я тут.

И точно. Чёрт. Как на картинке. Рога-копыта-хвост. Несмотря на темноту, его отчётливо видно. Его шерсть тускло светится зеленоватым светом.

– Где Маша?

– Маша в Раю. Где ей ещё быть? Но просится к тебе в Ад. Насмешила всю Преисподнюю.

– Не надо её сюда пускать.

– Всевышний не пустит. Он хочет сделать из неё Ангела. У Него острая нехватка кадров.

– Она и есть Ангел. Зачем из неё что-то делать?

– Она должна пройти тренинг. Учёба такая. Как с нами, чертями, бороться. Ты же понимаешь. Вечная борьба добра со злом. Пока счёт в нашу пользу. У Всевышнего дефицит персонала, а у нас Ад переполнен. Сам видишь.

– Вижу. Что они тут делают?

– Как что? Страдают за грехи.

– А какие у них грехи?

– У всех разные. У тебя, например, убийство.

– Убийство? Какое ещё убийство?

– Смотри сам. – Чёрт откуда-то взял маленький телевизор, и на экране замелькали знакомые кадры. Грозный. Война. Полуразрушенный магазин. Через дорогу идёт Маша с ребёнком на руках. Какая же она красивая! Мальчишка-чеченец стреляет из автомата. Целится в Машу! Вот мерзавец! Я беру кирпич и бью его по голове. И ударил вроде несильно. Кости черепа довольно прочные. Мне ли не знать. Каждый день делаю трепанации черепа. Чёрт выключил телевизор. – Это я толкнул тебя под локоть, и удар получился смертельным. – Он довольно ухмыльнулся.

– Ну ты и сволочь. Получается, ты соучастник преступления?

– Конечно. – Он гнусно хихикнул. – Все преступления на планете совершаются с нашим участием. От мелкой кражи бутерброда в школьной столовой до развязывания войн. Ты что, не слышал народную мудрость «бес попутал»? Это мы искушаем, соблазняем, развращаем, растлеваем и принуждаем. Это наша работа.

– Я понял. В преступлении сознаюсь. Не раскаиваюсь. И у меня вопрос. Где Божий суд? Какая у меня статья? И какой у меня срок? Надеюсь, я здесь не на веки вечные?

Чёрт хихикнул:

– Ты находишься в Аду, в его самом верхнем слое. Он называется Чистилище. Сюда попадает большинство людских душ после смерти. Отъявленные негодяи, наши любимчики, располагаются на более низких этажах. Тебе вменяется статья сто пятая УК РФ – убийство при превышении необходимой обороны. Срок – до двух лет тюрьмы. Имеются смягчающие обстоятельства: жертва применяла огнестрельное оружие. Плюс у тебя хорошие характеристики. Карма практически чистая. Имеются и отягчающие обстоятельства: жертва была несовершеннолетней. Таким образом, срок – один год.

– А УДО у вас практикуется, как у нас в тюрьмах? Например, за хорошую работу.

– А какую работу ты собираешься здесь выполнять?

– Я хирург. Слышал, что вы тут грешников на сковородках жарите. Если с температурой переборщите, могу полечить ожоги.

Чёрт захохотал:

– Хорошо, что я тебя сюда затащил. Хоть будет с кем поговорить. Здесь такая скукота, не поверишь. Народу полно, а общаться не с кем. Большинство здесь уже неоднократно. По-вашему – рецидивисты. Из воплощения в воплощение. Из поколения в поколение. Из века в век. Грешат – страдают. Снова рождаются. Снова грешат. Снова страдают. Как челноки. Туда-сюда. Вопросов не задают. Всё знают. Знают, что всё равно будут грешить. Всё понимают. Понимают, что по-другому не могут. Эволюции никакой. Медленная деградация. Нашему начальству, – он понизил голос, – я имею в виду самого Сатану, они неинтересны. Не те масштабы. Грехи мелкие. А он любитель крупных форм. Чтобы садист – так садист. Типа Чикатило. Всевышний тоже сюда не заглядывает. Он ценит что? Творческий потенциал, ибо Сам Творец. А здесь творчеством и не пахнет. Ад, конечно, переполнен. Слов нет. А что с ними делать? Души-то бессмертны. И Всевышний не знает, как с ними поступить. Пока думает. Ждёт. Всё-таки дети Его. Хоть и бракованные получились.

– Что-то слишком много брака.

– Да, это так. Но нам, тёмным, это на руку. Хоть в тесноте, зато все свои. Представь на минутку, если бы было наоборот. Рай переполнен. Хотя такое вряд ли возможно. Если бы Ангелов было в избытке, Всевышний мог бы отправить их на другую планету. Почему бы и нет? В Его распоряжении – вся Вселенная.

– Неужели в этой толпе ни у кого нет шанса на эволюцию?

– Шанс есть, но очень маленький. Смотри сам. – Он откуда-то взял фонарик и осветил толпу.

Это был ужас. Зомби-апокалипсис. Какие-то уродливые фигуры, слишком худые или, наоборот, жирные, бесформенные, перекошенные, деформированные, непропорциональные, у некоторых руки-ноги вытянутые, как на картинах Сальвадора Дали, или, наоборот, слишком короткие, крючковатые, как сучья дерева, а у других – настоящие щупальца осьминога с присосками и шевелятся. Вместо кожи какая-то странная грязно-серого цвета субстанция, висит обрывками, клочьями, как будто это пугало в рваной одежде. У одних она изорвана меньше, у других – больше. Тогда у последних сквозь дефекты видны отверстия, дырки. Они располагаются в разных местах, чаще – в районе головы или грудной клетки. Они разного диаметра, у некоторых гигантские, на полголовы. Лица безобразные, непохожи на человеческие даже отдалённо, в гниющих наростах, как проказа. Глаза вроде есть, но они ничего не выражают.

– Да-а-а, деградация налицо. Смотреть невозможно. Но я могу хотя бы зашить эти дефекты, сделать пластику, наложить косметический шов. У вас есть здесь какие-нибудь инструменты, шовный материал?

Чёрт захохотал:

– Ты опять меня насмешил. Ты привык работать с физическим телом. А это души. Эти изменения произошли за много веков и много воплощений. Физическими воздействиями исправить ничего невозможно. Вот эти существа с дырками в голове – лучшие подданные любого правителя. О таких только мечтать и мечтать. Любая информация попадает им прямо в голову. У них нет фильтра. Гитлер сказал: арийская раса – высшая, – и они пошли воевать и убивать. Ельцин сказал: социализм надо разрушить, – и разрушили. Решили, что им нужен капитализм с человеческим лицом. Хотя никто этого лица в глаза не видел. Даже я представить не могу, как оно, это лицо, может выглядеть. Уж очень бредовая идея. Чисто по пьянке. Скорее всего, от неё придётся отказаться. Но пока работает. Они воспринимают любой бред, потому что у них дырки в голове.

– Я понял. В медицине это называется повышенная внушаемость. Такие люди часто становятся жертвами мошенников.

– Да. Или правителей. Что, в сущности, одно и то же, потому что все правители – мошенники и подлецы. Наши люди. Других мы к власти не приводим.

– Ты хочешь сказать, что именно вы приводите своих людей во власть?

– Именно мы. Не избиратели же с дыркой в голове. – Чёрт хихикнул. – Как мы им скажем, так они и проголосуют. Демократия – такая удобная штука. Особенно всеобщее избирательное право. Такие масштабы! Такие открываются возможности и перспективы! Появилась новая профессия – политтехнологи. Тоже наши ребята. Способы внушения бывают самые разные. Иногда очень примитивные. Например, даёшь в руки нож и говоришь, что нужно зарезать всех гугенотов, потому что они неправильно молятся. И зарезали. Тридцать тысяч гугенотов за одну Варфоломеевскую ночь. Вот это эффективность! Сейчас, конечно, другие времена. Но мы используем любые возможности, которые предоставляет научно-технический прогресс: газеты, радио, телевидение. Появятся новые средства коммуникации – будем использовать и их. Мы идём в ногу с прогрессом.

Такая интересная тема. Всегда меня волновала. Но я никак не могу сосредоточиться. Меня ужасает мысль: я-то как выгляжу? Неужели так, как они, если я здесь? А если Маша меня увидит? Такого Квазимоду? Интересно, есть ли здесь зеркало? Хотелось бы посмотреться.

– Зеркала нет.

Оказывается, Чёрт слышит мои мысли. Вот это сюрприз. Неприятный.

– Да, слышу. Ничего особенного. Но выглядишь ты очень классно. Лучше, чем при жизни. У тебя большая душа. Больше, чем физическое тело. Так что теперь ты увеличился в размерах. Помолодел, хотя ты и был нестарый. Конечно, я не должен тебе это говорить. Не должен тебя успокаивать. Моя цель – заставить тебя страдать. Типа зеркала нет. Вкусы у всех разные. Нам, чертям, нравятся наши обитатели. У нас такая эстетика. Впрочем, нравятся не только нам. Воплотятся на Земле – получат новое тело. Не поверишь, многие наши Медузы Горгоны будут красавицами, будут разбивать мужские сердца. Вижу, не веришь. Правильно делаешь. Нам, чертям, верить нельзя. Но иногда мы говорим правду. – Он продолжил: – А правда в том, что люди воспринимают красоту чисто физически. Девяносто-шестьдесят-девяносто. У них нет внутреннего зрения. Третий глаз не функционирует. А наши дамы очень умело используют свои присоски. Прилипнет к грудной клетке какого-нибудь мужика, желательно олигарха, и высасывает. И денежки, и жизненные силы. Наслаждается властью. Называется роковая женщина. Мы, тёмные, не против. Пусть куражится. Женская красота недолговечна. Да и жизнь человеческая коротка. А потом снова сюда. А здесь не санаторий. Сам видишь.

– Вижу. Подведём итог. Плохо. Жарко. Душно. Тесно. Нечем дышать. А как в Грозном? После того как разбомбили электростанцию, у нас начались проблемы с отоплением. А мы – в операционной. Пол кафельный. Бахилы промокли от крови. Холодно. И так часами. Ни согнуться, ни разогнуться. Поясница болит. На лице – марлевая маска в четыре слоя. Нечем дышать. И дефицит. Всего и вся. Инструментов. Шовного материала. Перевязочного. Кровезаменителей. Антибиотиков. Или ночью, когда я делаю гемостаз, вдруг выключается свет. Злюсь. Матерюсь. Чертыхаюсь. В присутствии женщин. Это тоже грех?

– Нет, – Чёрт захохотал, – это профессиональный сленг с элементами русского фольклора.

– А когда я оперирую одного раненого, а в это время в предоперационной другой умирает? И я чувствую себя виноватым, что не могу раздвоиться, что у меня нет клона. Вот такую пытку вы здесь мне устроить не сможете.

– Конкретно здесь не можем. А устроить Ад на Земле – это пожалуйста. Для этого мы и начинаем войны. А ещё у нас есть филиалы. Это тюрьмы. Концлагеря. Но абсолютный Ад на Земле устроить не получается. Даже ты в операционной после четырёх часов работы зашиваешь кожу и думаешь: «Сейчас разогрею чайник воды, искупаюсь, а потом – горячий чай или кофе и бутерброд с сыром и колбасой». Ну какой же это Ад? И опять же Маша. Просто молча возится с твоими больными, а ты уже счастлив. Много ли вам, людям, для счастья надо? А если твои больные поправляются, несмотря на дефицит антибиотиков и кровезаменителей? Это что? Разве не счастье? И где? На войне! В общем, вывод такой. Пока создать полноценный Ад на Земле нам не удаётся. Но мы над этим работаем. Стараемся.

– Вот я не могу понять: зачем вам наши страдания?

– Как это, зачем? Это же гаввах!

– Гаввах? Что это?

– Это энергия мучения. Энергия очень низкой частоты. Это и есть пища Дьявола.

– Как это, пища? Он что, питается нашими страданиями?

– А почему тебя это так удивляет? Львы чем питаются? Мясом антилопы. Люди чем питаются? Свининой, говядиной. И вам очень нравится. Вкусно. Питательно. Много белка. И вас не смущает, что корова не хочет умирать. И что она всю жизнь кормила вас молоком. Как-то негуманно получается.

– Это кто бы здесь говорил о гуманизме!

– А у нас нет цензуры. У нас свобода слова. Что хочу, то и говорю…

Я перебил его:

– Правильно ли я понимаю, что вы специально мучаете людей любыми способами, чтобы они страдали? Эту энергию вы собираете, как пчёлы – мёд, и передаёте Сатане, а он её поедает?

– Совершенно правильно понимаешь и поэтически излагаешь. Очень образное сравнение. Я бы только отказался от глагола «поедает» и заменил словом «поглощает». Так ближе к действительности.

– Значит, все катастрофы, войны, бедствия не случайны, а хорошо организованы?

– Ещё добавь: хорошо спланированы. В вашем мире ничего случайного нет. И ещё. Универсальный принцип подобия. Что вверху, то и внизу. Вы убиваете и мучаете животных, мы так же относимся к вам. И заметь: вы убиваете не только ради пищи. Сколько убито леопардов ради шкур и маленьких норок – тоже ради шкурок, а крокодилов – из-за кожи, экзотических птиц – потому, что у них красивые перья! А слонов – только ради бивней! А некоторые так называемые люди вообще ради удовольствия стреляют из ружья по воронам. Мне продолжать?

– Возразить нечего. Скажи: а как вы эти энергии различаете, какая вам подходит, а какая – нет?

– Различаем по частоте. Частота Земли, так называемая частота Шумана, – это восемь герц. Это граница. Всё, что ниже, – это наша пища; всё, что выше, – это ангельские эмоции. Верхнего предела нет. У каждого человека есть основная частота и всплески. Мы это легко сканируем. Некоторые всплески достигают и двухсот, и даже трёхсот герц…