Текст книги "Нас тревожат другие дали. Выпуск 3"

За всю историю изучения повести А. П. Чехова «Дуэль» тема религии в этом произведении почти не рассматривалась. В дореволюционный период эта тема была обойдена на фоне общего неприятия этой повести. Что ж тут такое? Кто тут прав-то? Непонятно! Значит, будем считать это авторской неудачей.

А в советское время русским классикам вообще неприлично было быть верующими. Советское литературоведение вплоть до 70-х годов прошлого века изощрялось в доказательствах атеистических наклонностей Пушкина, Толстого, Тургенева, Некрасова, Блока. С Достоевским было сложнее, но ему скрепя сердце разрешили быть верующим.

А уж медику Антону Чехову сам бог велел быть атеистом! Так считалось!

Но вопрос религии в повести «Дуэль» неожиданно ставит всё вверх дном. Яркими вехами стоят на этом пути далеко не случайные образы. Колоритная фигура дьякона Победова, живого, смешливого, почти мальчика, которому в повести выпадает роль спасителя Лаевского от пули фон Корена.

А каков сам фон Корен, материалист до мозга костей! Его проказливый дьякон вдруг в какой-то момент уличает в религиозности. И что самое интересное, фон Корен и не спорит!

«– Экой вы какой! – засмеялся дьякон. – В Христа же вы не веруете, зачем же вы его так часто упоминаете?

– Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не по-вашему. Ах, дьякон, дьякон! – засмеялся зоолог» (т. VII, с. 432–433).

Скрытыми странностями и несостыковками пронизана вся повесть. И странное перерождение Лаевского, и не менее странное, только не настолько акцентированное перерождение самого фон Корена.

А ведь это странное и, на первый взгляд, немотивированное превращение. Был разумный, совершенно трезво мыслящий человек, далёкий от суетных дрязг и брезгливо относящийся к лицемерию. Осуждал духовно грязную жизнь Лаевского и Надежды Фёдоровны – да с холодным презрением, «макаки». Вся их жизнь была перед ними как на ладони благодаря тому, что Лаевский сам трубил о ней на всех углах. Что с такими делать? Убивать? Нет, это неразумно. А вот на каторгу бы их, чтобы делом занялись наконец, – это разумно!

И вдруг внезапная ярость при известии о том, что Надежда Фёдоровна изменила Лаевскому. И ярость по отношению к кому? Не к ней, несчастной «макаке», а к Лаевскому. Его надо убить!

Загадочен, если разобраться, простейший и добрейший доктор Самойленко, как добрый дедушка, всех кормящий, балующий, примиряющий. И без конца прощающий и высокомерное хамство Лаевского, и холодную бестактность фон Корена! И все вокруг для него – прекраснейшие и умнейшие люди! И зачем ссориться, если все вокруг так прекрасны?

И при этом он совершенно напрасно считается доктором в этом городке. Просто других докторов под рукой нет. На самом деле Самойленко давно потерял квалификацию. А была ли она вообще? Но к нему обращаются, и он смело прописывает самое безобидное, добавляя в рецепт побольше сахару, чтобы приятно было принимать. Ну и как надо к нему относиться? Антон Павлович, как?

А уж какая загадка дьякон Победов! Молоденький мальчик, выпущенный из семинарии, только что женившийся, потому что без этого не получишь места службы. Он ещё даже не понял, где ему быть надо в этом мире и как существовать. Он просто весел, как птицы, которых он очень любит. За обедами у доктора только и ждёт случая, чтобы похохотать над едкими речами фон Корена, совершенно не понимая их смысла.

На первый взгляд, он нужен Чехову только как колоритная деталь – чтобы было с кем дискутировать материалистузоологу по вопросам веры. И вдруг в этих дискуссиях наивный дьякон с роскошной фамилией – ну надо же какую фамилию Чехов ему дал, Победов! – вытягивает из фон Корена удивительное признание, что он тоже верующий, но иначе.

И опять-таки вдруг припечатывает юноша всех философов и умников, рассуждающих о вере, чудесным воспоминанием о своём дяде, стареньком протоиерее.

«– Вы говорите – у вас вера, – сказал дьякон. – Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идёт в поле дождя просить, то берёт с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идёт и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил, и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… вера горами двигает.

Дьякон засмеялся и похлопал зоолога по плечу.

– Так-то… – продолжал он. – Вот вы всё учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли вызываете – и всё остаётся на своём месте, а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас всё вверх тарамашкой, и в Европе камня на камне не останется.

– Ну, это, дьякон, на небе вилами писано!

– Вера без дел мертва есть, а дела без веры – ещё хуже, одна только трата времени и больше ничего (т. VII, с. 433).

И этому парню, как будто по недоразумению случившемуся быть дьяконом, Чехов в своей повести вручает особую роль! Спрятавшийся в кустах, чтобы поглядеть на любопытное зрелище, дуэль, дьякон вдруг неизвестно как, святым духом, осознаёт, буквально считывает с промелькнувшей мысли фон Корена, что это не шутка, что фон Корен сейчас готов совершить убийство, и криком, выскочив из своего укрытия, заставляет зоолога промахнуться.

«Скорее же, стреляй!» – думал Лаевский и чувствовал, что его бледное, дрожащее, жалкое лицо должно возбуждать в фон Корене ещё большую ненависть.

«Я его сейчас убью, – думал фон Корен, прицеливаясь в лоб и уже ощущая пальцем собачку. – Да, конечно, убью…»

– Он убьёт его! – послышался вдруг отчаянный крик где-то очень близко.

Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели дьякона. Он, бледный, с мокрыми, прилипшими ко лбу и к щекам волосами, весь мокрый и грязный, стоял на том берегу в кукурузе, как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой. Шешковский засмеялся от радости, заплакал и отошёл в сторону… (Т. VII, с. 448.)

Этому смешному мальчишке суждено Чеховым спасти троих: Лаевского – от гибели, Надежду Фёдоровну – от окончательного духовного разложения и тоже гибели в конечном счёте, а фон Корена – от страшного греха убийства.

Всё не так идёт в этой повести, всё непредсказуемо! И великие слова о всеобщем примирении и настоящей христианской любви друг к другу вложены автором в уста духанщика Кербалая, человека, совершенно далёкого от духовности. Духанщик и сам не осознаёт, что такое он сказал. Но мы, читатели, услышали.

«– Как по-татарски бог? – спрашивал дьякон, входя в духан.

– Твой бог и мой бог – всё равно, – сказал Кербалай, не поняв его. – Бог у всех один, а только люди разные. Которые русские, которые турки или которые английски – всяких людей много, а бог один.

– Хорошо-с. Если все народы поклоняются единому богу, то почему же вы, мусульмане, смотрите на христиан как на вековечных врагов своих?

– Зачем сердишься? – сказал Кербалай, хватаясь обеими руками за живот. – Ты поп, я мусульман, ты говоришь – кушать хочу, я даю… Только богатый разбирает, какой бог твой, какой мой, а для бедного всё равно. Кушай, пожалуйста» (т. VII, с. 449).

Так о чём же эта повесть, в которой всё так необъяснимо, как и бывает в нормальной жизни? А в последней главе фон Корен и Лаевский буквально в один голос это озвучивают: «Никто не знает настоящей правды». А значит, бесполезны наши амбиции и умствования, бессмысленна наша твёрдость принципов и уверенность в своей правоте. Пессимизм? Безнадёжность?

Нет! Мужественное признание человеческой мудрости в том, что есть непостижимая нами истина. Исследованию этой непостижимости и посвящено всё позднее творчество великого русского писателя Антона Павловича Чехова.