Текст книги "Одержимый женщинами"

Фредерик был на седьмом небе. По десять раз кряду он крутил один и тот же фильм на экране из простыни. А поскольку меня клонило в сон уже на первом показе, то он мне по десять раз пересказывал одну и ту же сцену, в которой Дитрих, жертвуя жизнью, спасает Стюарта, который успевает выхватить револьверы, и как она целует его перед смертью и знаменитым жестом стирает отпечаток своей губной помады. Если я на свою голову замечала ему, что простыня существует не только для того, чтобы болтаться на стене, он час со мной не разговаривал. А если и говорил, то сообщал мне, что я неблагодарная тварь, которой посчастливилось добиться успеха на самом прекрасном поприще в мире, а теперь я же и плюю в колодец, и что как актриса я ноль без палочки, он это признает, но взгляд у меня обалденный, могу искусить самого дьявола, а буфера вообще вылезают из кадра, а ноги такие, что на них можно просто повеситься, задница – самая соблазнительная на свете, особенно в облегающем платье, а что касается всего остального, то если будут продолжать снимать отдельные фильмы о лучших частях моего тела, то я умру раньше, чем они успеют запечатлеть то, что дозволено лигой общественной морали, и что это тоже кино, короче, что я полная дура.

Потом уже я долго не открывала рта, и он раскаялся в сказанном. Очень усталым, нежным-пренежным тоном сообщал мне притворно-униженно, что он полный невежа во всех областях: в музыке, живописи, литературе и даже в разведении домашних растений, что его единственной культурой был кинематограф, но и там он полный профан, и что он не виноват в том, что появился на свет после прибытия этого чертового поезда на вокзал Ля-Сьота[19]19
  «Прибытие поезда на вокзал Ля-Сьота» (1896) – первый фильм братьев Люмьер.


[Закрыть].

Ну что на это можно возразить? Я так боялась показаться ему еще большей дурой, что стеснялась спросить, при чем тут Ля-Сьота, мне потом Матье объяснил. По крайней мере, теперь я знаю, как зовут мерзавца, из-за которого я маюсь. Будем справедливы. В этом кинохаосе старых пленок, которые Фредерик ни под каким видом не желал ни выбросить в море, ни держать где-то за пределами нашего жилого пространства, было одно утешение: сцена на второй бобине «Глаз», в которой предполагается, что я должна отдаться в сарае. Там я все более и более вяло сопротивляюсь насильнику: не могу кричать и все такое прочее. Каждый раз, когда он ее прокручивал, я бесконечно разыгрывала эту сцену с ним, ну точь-в-точь, так же в ужасе таращила глаза. Ну а потом уж был и на моей улице праздник.

В Либревиле, в Габоне, в дополнение к нашей швейцарской тряпке на мачту привесили сине-бело-красный флаг с лотарингским крестом, в мою честь. Он так и болтался там до конца плавания. Вы наверняка видели эту фотографию либо в приемной у зубного, либо в парикмахерской, где я его лобзаю, причем так жадно, будто собираюсь проглотить. На башке у меня нелепый блин с помпоном, сама в матросской тельняшке, из-под которой выглядывает родинка на правой половинке попы. Все журналы перепечатывают ее, когда речь идет о моей жизни, на пару с фотографией моего бесславного падения во время награждения Хепберн. Ну а в иллюминаторе на самом заднем фоне над китайцем, который лыбится, не разжимая губ, можно разглядеть лицо Фредерика. Изображение размыто, узнать его трудно, но тем не менее это он, всегда лезет туда, куда не надо.

Я часто задавала себе вопрос: откуда у мужиков, даже отнюдь не глупых эта идиотская привычка? Если подсчитать все случаи, когда я неожиданно возвращалась в каюту, потому что забывала там пилку для ногтей или что-то другое, думаю, что сто раз из ста я заставала Фредерика, стоявшего, будто приклеенный, перед моим любимым иллюминатором, и в девяносто из них прямо у него перед глазами отсвечивала задница либо Толедо, либо Бесси в крохотных трусишках, которые почти лопались, – девицы, стоя на коленях, драили палубу. А в оставшиеся разы, когда они не мыли пол и отсутствовали, не знаю, куда он смотрел, но можем поспорить на раздевание, и вы точно останетесь в чем мать родила, что, наверное, Эсмеральда, нагнувшись, искала свою говеную сережку. В жизни не встречала бабу, которая так часто теряла бы свои серьги. Если когда-нибудь вы подниметесь на самую неисхоженную вершину Гималаев и где-то среди кактусов наткнетесь на пропавшую драгоценность, положите ее в конверт без адреса. Даже самый тупой почтовый служащий догадается на ощупь, что письмо с сережкой – для психоанальной подруги Джикса.

Неважно, и так понятно, что все мужики сдвинутые. Попадись им даже старая швабра, на которую не польстился бы даже мой дед, который в этом деле был спец, и то им приспичило бы поглазеть на ее задницу, это сильнее их, природа играет. Я, кстати, никогда не злилась на Фредерика за это его умственное расстройство. Смирилась, только изредка намекала, что он извращенец, сексуально сдвинутый, мерзкий развратник, руки себе отбила о его локти, которыми он трусливо прикрывал свою мерзкую ханжескую рожу, пока пыталась врезать ему куда следует своей лакированной лодочкой на шпильке, в результате, как водится, топтала собственные очки.

Самое немыслимое, когда понимаешь, что именно он разглядывает на той моей знаменитой фотографии. Мой зад! Представляете? Он ведь имел его в своем полном распоряжении двадцать четыре часа в сутки, я могла бы снять трусики и продемонстрировать ему предмет вожделения с любого ракурса, не успей он даже попросить меня, я заранее была согласна на все, что взбредет ему в голову, позволила бы проделать с ним что угодно, разве что дуть в него не дала бы, так нет, этого ему мало, нужно выкручивать шею перед иллюминатором, чтобы подглядывать за мной, прямо сгорая он нетерпения, в ожидании, когда эта мерзкая тельняшка задерется и будет видна родинка на правой ягодице. Вы что-то понимаете в мужчинах? Я – нет. Просто бездонная пропасть, нырнешь – и с концами.

Луанда, Ангола. Ничего хорошего. Пальмы, мусор. В День независимости прошли мыс Доброй Надежды, помню, потому что это был день рождения Фредерика. Тридцать лет, а ему все неймется заглядывать под юбки. Когда мы пристали в Порт-Элизабет, я сделала ему подарок: еще десять фильмов, в их числе «Мария-Антуанетта», которую он и без того знал наизусть, и «Женщин». Днем и ночью только и разговоров было, что о Норме Ширер. Совсем был от нее без ума. Я познакомилась с мисс Ширер год назад на вечеринке, на которой пробыла не больше десяти минут, а она произнесла в мой адрес пару любезных слов. Для него это было целым событием. Я без устали повторяла эти слова, подражая голосу его кумира, так старалась приукрасить все новыми и новыми подробностями эти бесконечные десять минут, что они до сих пор снятся мне в виде кошмара, и я просыпаюсь в холодном поту. К тому же «Мария-Антуанетта» со всеми титрами – это жуткая тягомотина. Пятьдесят тонн одних бобин. Пытаясь расчистить от них хоть какое-то пространство в моей ванной, Бесси нажила радикулит.

Пропускаю Ист-Лондон, Дурбан, Лоренсу-Маркиш. Пальмы, мусор, только названия меняются. Уж не помню, в каком богом забытом месте все решили отправиться на сафари, а Джикс воспользовался этим, чтобы смотаться туда-обратно в Америку. Мы с Фредериком остались на «Пандоре» вместе с экипажем, и это оказались лучшие дни из всего нашего ужасного путешествия. Он мог сколько душе угодно болтаться по палубе, болтать с парнями, удить с ними рыбу. В оставшееся время мы плавали, катались на водных лыжах, ходили обедать на берег в какой-то сарай, где даже не было электричества. Я всегда любила свечи на столе и свечки в церкви.

Когда я была маленькая, мне казалось, что это придает роскошь. В этой забегаловке, освещенной сотней огоньков, я чувствовала себя более скованно, чем в «Максиме». Она называлась «Колесо крутится». У хозяина-француза шея была закована в железную арматуру, как у Эриха фон Штрогейма[20]20
  Эрих фон Штрогейм (1916–1968) – голливудский актер и режиссер. Во французском фильме «Великая иллюзия» (1937) реж. Ж. Ренуара, в роли немецкого офицера Рауффенштайна, повредившего позвоночник, когда его самолет был сбит противником, носит специальный ортопедический воротник.


[Закрыть] в фильме, правда, у этого были усы и одет, как голодранец.

Не передать, какой меня обуял ужас, когда мы в первый раз попали туда. Как только этот тип увидел Фредерика, он выхватил из-под стойки огромный револьвер, намереваясь его убить. Гонялся за ним вокруг дома и стрелял, уверена, что по-настоящему, и каждый раз, когда они появлялись в дверях и мчались по залу, как психи, Фредерик кричал мне:

– Осторожно! Осторожно!

И пинком загонял меня под стол, так что я теряла равновесие, а на следующем круге все повторялось снова. Когда пули кончились, роли переменились. Теперь Фредерик гонялся за этим типом, который свирепел, потому что боялся. На сей раз этот тип ронял меня на пол, правда, сперва на какую-то секунду использовав как прикрытие. В тот вечер я поняла, какую боль и чувство несправедливости должны испытывать бедные куски ветчины в бутерброде, зажатые между двумя кусками хлеба.

Впрочем, плакала здесь я одна. Если я правильно поняла, этот тип раньше работал лесником. Фредерик познакомился с ним в Шаранте сразу, когда сбежал из тюрьмы. Когда весь этот цирк закончился, они стали выпивать вместе, а потом начали обниматься. Так и не объяснили, что между ними тогда произошло, хотя из-за этой истории пришел в негодность мой белый полотняный костюм, а сама я заработала кучу синяков. Чисто мужские дела. Хочется верить, что они не поладили на почве браконьерства. В охотничьих делах – я совсем никудышная, мухи не обижу, разве что она меня укусит, но я не такая дура, какой меня представляют. И если вспомнить их по-детски простодушные лица, когда я затрагивала эту тему, у меня возникло подозрение, что дичь, из-за которой они рассорились, – это какая-то женщина, наверняка носившая шелковые чулки. Если бы речь шла о кролике, они ни за что бы не помирились.

Короче, это все равно было хорошее время – наша долгая стоянка. Я уже не помню ни имени этого типа, ни названия места, какая-то там бухта в Мозамбике, а вот ортопедический воротник, который ему поддерживал подбородок, назывался «Минерва». Когда нам хотелось сойти на берег, Фредерик говорил:

– А не заглянуть ли нам к Минерве?

А когда они не могли договориться, скажем, о войне, де Голле или еще о чем-то, тот тип говорил:

– Пой-МИ НЕРВЫ не железные…

И оба хохотали, хлопая себя по ляжкам, будто это была самая смешная шутка на свете. И еще одна шутка была, тоже уржаться какая смешная… Когда я садилась, приходилось следить за юбкой и блузкой, поскольку Минерв не упускал случая засунуть свою мерзкую лапищу, умолчу из стыдливости, куда именно, каждый раз, восклицая при этом фальцетом:

– Какая мягонькая, ну просто перепел очка.

А Фредерик, вместо того чтобы призвать его к хорошим манерам, тоже заходился от хохота, и оба, держась за бока, изо всех сил хлопали себя по ляжкам и даже икали от смеха, короче, все стены тряслись. Я боялась, что они так задохнутся. Говорю вам, тайна, покрытая мраком, эти мужики.

Джикс вернулся через три недели к моему дню рождения, 11 августа. Вот уже три года я дальше двадцати одного не продвигалась, как он и требовал, но мне-то исполнилось двадцать четыре. Сегодня, после всех манипуляций, я совсем потеряла счет своим годам, но по-моему, мои официальные двадцать пять, которые я афиширую и сегодня, тянутся бесконечно. Неважно, главное, что Фредерик был не в себе от восторга, и я объясню почему: Норма Ширер! Она тоже родилась 11 августа в районе Уэстмаунт в Монреале, а в каком году, он сказать не пожелал. Ведь правда, есть фатальные совпадения в этой жизни? На деньги, которые он выиграл в карты у Минерва, он подарил мне обезьянку-уистити, которую назвали Чита, хотя это был мальчик. Но тот вскоре сбежал, попробовав местную кухню, наверное, осознал, в какой банде приматов оказался. Он исчез до того, как вернулись охотники, и я почувствовала огромное облегчение.

На самом деле Чита особо не рисковала. Как-то вечером они, пыхтя и понурившись, вылезли один за другим из гидроплана, измочаленные, замызганные, обозленные, недовольные. Проохотившись целый месяц в самом сердце Танганьики, они вернулись без всякой добычи, если не считать Бесси.

Не знаю, как все произошло. Сами они – тем более. Похоже, у них кончились патроны, когда они пытались отогнать антилопу, на которую запрещено охотиться. В результате этой джигитовки в качестве трофея им досталась Бесси с простреленными ногами. Они отнесли ее в первый форпост цивилизации на брезентовых носилках, которые Толедо сама сшила. Теперь бедняга лежала в больнице в Дар-эс-Саламе, далеко на севере, Стокаммер оставил ей две тысячи долларов на обратную дорогу домой во Флориду, когда она поправится. Джикс сказал, что он поступил совершенно правильно. Толедо хотела, чтобы мы плыли в Дар-эс-Салам и дожидались, пока Бесси выздоровеет и сможет вернуться на яхту, но он велел ей зайти к нему в каюту, откуда она вышла с заплаканными глазами, потеряв свою работу.

Тогда наняли другую стюардессу, очень услужливую негритянку, завернутую в какие-то цветастые одеяния, откуда торчала одна голова, разговаривала она не больше, чем я в «Глазах». Знала только итальянский, вернее, какой-то диалект, на котором уроженка Абиссинии могла изъясняться в Мозамбике. Она получала много любовных записок от матросов, а меня просила переводить. Я старалась жестами объяснить ей, чего каждый из них от нее хочет. Жалко тех, кто не понимает слов… К счастью, она хорошо понимала, потому что песенка была одна и та же. Она качала головой, грустно улыбаясь, нежно вздыхая, и показывала, что ответить. И здесь тоже все было достаточно однообразно. Сначала я вежливо сообщала претендентам на фирменной бумаге «Пандоры», чтобы они отвязались или попытали счастья с нашим бельемоем, но требования становились все более и более настойчивыми и конкретными, и, в конце концов, я ограничивалась тем, что писала поперек листка – «иди на фиг», а она ниже рисовала «Диди».

Не стану биться об заклад, что она все-таки не пала под этими атаками, пока мы пересекали Индийский океан. Ее язык пополнился сомнительными американскими ругательствами, а сама она старалась не только узнать, кто сегодня стоит на вахте, но и заменить Толедо, чтобы самой убирать мою каюту и потихоньку лямзить мое нижнее белье, которое подходило к цвету ее кожи. Она потом клала его назад в шкаф всегда выстиранным и хорошо отглаженным, тут ее не упрекнешь, но при этом достаточно логично предположить, что с Фредериком она дела не имела. Во-первых, я прекрасно знаю его почерк, во-вторых, он говорил по-американски так же хорошо, как, скажем, я играю на тромбоне. В-третьих, и такое не придумаешь, единственную негритянку, которую он знал близко, он тер марсельским мылом, чтобы отмыть краску.

Короче, мы умчались из Африки, как малахольные, курс на Сейшелы, Мальдивы и Индию. Речь о том, чтобы взглянуть на пирамиды, уже не шла. Джикс сказал, что ничуть не хуже, а даже лучше, если перенести действие фильма Стокаммера в индуистские храмы, декорации дороже стоить не будут, даже удастся сэкономить, и все такое прочее. Я буду играть искательницу приключений в шортах, которая, чтобы прокормить своего мальчугана, посягает на статую Кали, нашпигованную бриллиантами, но Ротбон или Каррадин, а возможно, и Бикфорд, если не будет получаться по срокам, в общем, кто-то из них захочет отобрать у меня добычу, и вот с помощью динамита этот подлец приводит в действие священный вулкан. И пока бедный Рэй Милланд чинит свою таратайку, развалившуюся прямо в зарослях джунглей, у меня есть все шансы быть заживо похороненной лавой. Напряженное ожидание. Только в самом конце должны решить – умру я или нет, поэтому снимают оба варианта. Шу-Шу говорит, что Шу-Шу этим просто потрясена, и уходит в свое подполье к Фредерику. А остальные, даже когда стоит прекрасная погода, каждый вечер устраивают мозговой штурм в салоне – ломают головы над названием фильма.

Разумеется, проводят полную инвентаризацию моих органов – от темечка до пальцев ног. Стокаммер утверждает, что чертова кость или мышца, которой озаглавят фильм, должна иметь прямое отношение к фильму. Джикс не видит никакой связи, Орел-или-Решка – тем более. Эсмеральда поддерживает и тех и других. Матье с ней заодно. В конце концов пусть меня пристрелят, как стюардессу Бесси, если я вру, но они разобрали на части все мое тело, расписав каждый орган на отдельной бумажке, и бросили в капитанскую фуражку. И как вы думаете, что вытащили оттуда? Губы. Гениально! Они все думают, что это будет триумфом следующего года, поздравляют друг друга, как старушки, которые испекли лучший торт во всем церковном приходе. Шу-Шу говорит, что Шу-Шу этим просто потрясена, но настаивает, чтобы они придумали какой-то ход и привязали ее губы к этой истории.

Я знаю ремесло наизусть, это не сложно. С таким названием им придется платить нанятому писаке за каждый поцелуй, который я успею запечатлеть за восемьдесят минут экранного времени. Начну с Милларда, осчастливлю Каррадина, Ротбона, Бикфорда, Питера Лоре и Бориса Карлоффа, придется включить сюда и статую Кали, чтобы из нее посыпался жемчуг, ну а напоследок всю деревню индийских статистов, которые подобрали меня, когда я выскочила из самолета в пылающей одежде, не забыть еще жрицу, отличающуюся странными нравами, а апофеоз – страстный поцелуй с крокодилами. О чем это я? Этот подонок заставит меня целовать взасос лаву, жуткий символ, который якобы поглощает тебя. И каждый раз им кажется, что не хватает правдоподобия, и они требуют переснять эпизод, и в результате меня впору будет показывать в ярмарочном балагане среди монстров – безротая женщина, – ну а каким образом она ухитряется есть, написано на табличке возле клетки.

И знаете, что меня спасло? Какой поворот судьбы избавил меня от всех этих ужасов? Я расскажу. Можно было ожидать всего, но только не это. Японцы начали бомбить Перл-Харбор.

В жизни не видела, чтобы Джикс проронил слезу или не мог с чем-то справиться, ну а тем более чтобы он потерял присутствие духа: а в тот день он час сорок висел на телефоне с Голливудом и даже не спросил, как прошли съемки накануне. Примерно в девять вечера по местному времени, когда один из матросов наклонился к нему и сообщил новость, у него в левом глазу блеснула слеза. Потом он попросил соединить его с Лос-Анджелесом. Потом заперся в своей каюте.

К завтраку на следующее утро он уже пришел в себя. Сообщил нам, что япошки – ублюдки, но что наши авианосцы, к счастью, в момент атаки находились на Гавайях и что отныне, пусть даже если война продлится еще десяток лет, он абсолютно уверен в победе. Мы входили в Бенгальский пролив.

Он сказал нам, что мы должны забыть о Калькутте, в любом случае там очень грязно, шумно и вообще ничего интересного. Чтобы вернуться домой, мы отклонились от курса в направлении Сингапура и Филиппин.

Думаю, что все обрадовались такому решению, хотя в это грустное время никто не осмеливался радоваться открыто. Я спросила Фредерика, что он об этом думает. Он ничего не думал, потому что не знал, как его примут в Америке. При нем не было ни паспорта, ни других документов. Он плохо представлял себе, что он выиграл, совершив это долгое плавание, после которого ему предстояло провести всю оставшуюся жизнь уже не во французской, а в американской тюрьме, в окружении горемык, даже не говоривших на его языке. К тому же он не знал, какая в Америке жратва.

Вообще-то глупо заранее волноваться. Все всегда бывает не так, как себе представляешь.

Прежде всего Джикс отказался идти под швейцарским флагом. Он сказал:

– Швейцария существует для того, чтобы защищать деньги, а не трусов. Я греко-французский еврей, гражданин Америки, и горжусь своим происхождением и своей родиной.

Тогда все собрались на верхней палубе, чтобы присутствовать при подъеме звездно-полосатого знамени. Джикс велел сохранить флаг с Лотарингским крестом, потому что на борту находятся четверо французов, это самое малое, что мы можем сделать. Считаю я не очень быстро, в течение часа все загибала пальцы и исходила на мыло, думала, что он знает о Фредерике, но оказалось, что французами были не только Матье и мы с коком, просто Джикс ничтоже сумняшеся прибавил к нам еще и Эсмеральду, которая родилась в Рокфоре, а я-то считала, что она вышла из пентхауза на Вашингтон-сквер с дипломом колледжа Вассара в зубах.

Потом помню только, как мы мчались наперегонки с японцами. Они все время обгоняли нас. Пока мы двигались к Сингапуру, они бушевали в Гонконге, Таиланде, Бирме, Малайзии, атаковали Филиппины. Пришлось быстро сменить курс и плыть на юг. Джикс приказал повесить в кают-кампании огромную карту Азии и Океании, куда на булавках втыкались крохотные флажки. Военный стратег из меня никудышный, но было нетрудно увидеть, как муравьи с раскосыми глазами прибывают каждый день, отрезая нам путь на восток, и если так будет продолжаться, мы окажемся где-то в Австралии.

Так, впрочем, и случилось. Новый год мы отмечали в Дарвине, но на душе скребли кошки. Загрузились максимальным запасом горючего и продовольствия, которые могла увезти на себе «Пандора», на носу и на корме установили огромные пулеметы, и двинулись по направлению к Тихому океану, проскочив под Новой Гвинеей. Все бы ничего, если бы муравьи не высаживались там. В Коралловом море – еще того не легче. Не нашлось бы даже места для надувной лодки, военные силы США приказали нам убираться подальше, и пришлось взять курс на юг.

Мы сделали остановку в Новой Каледонии, чтобы что-то починить, там тоже все готовились к войне. Потом несколько недель мы плыли прямо по Южному тропику, и я увидела на большой карте в кают-компании, что японцы никогда сюда не доберутся, разве что решат занять Антарктиду, чтобы напасть на эскимосов с тыла. Время от времени появлялся их военный самолет Зеро, заблудившийся в небесных просторах, и пытался понять, есть ли смысл закончить свои дни как камикадзе. Тогда объявляли общую тревогу, палили в него из пулемета, но он исчезал раньше, чем его успевали сбить.

Короче, раз в жизни я повидала Таити. Мы застряли там на весь май 42-го и еще на тридцать дней в июне, снова из-за поломки мотора, и Фредерик согласился сойти на французскую землю, но только по ночам. Ночная жизнь Папеэте – это нечто выдающееся. Правда, мне быстро приелись кокосовые пальмы и мусор в лунном свете, я предпочитала оставаться на яхте, смотреть в полглаза какой-нибудь дерьмовый фильм или вспоминать молодость и счастливое время, которое мы провели в Мозамбике.

Впрочем, всем на борту туризм уже надоел. Джикса интересовала только война. В столовой он велел повесить застекленные фотографии Макартураи Нимитца[21]21
  Дуглас Макартур (1880–1964) – генерал американской армии, Честер Уильям Нимиц (1885–1966) – адмирал флота, главнокомандующий Тихоокеанским флотом США во время Второй мировой войны.


[Закрыть]. Перед каждой трапезой поднимал тост за их здоровье с увлажнившимися от безграничной веры глазами, но без бурных проявлений чувств. Эсмеральда как-то объяснила мне, что в эти трудные, но волнующие дни Джикс обрел в Дугласе, с его трубкой и черными очками, отца, которого был лишен, а в адмирале – великого мореплавателя, которым мечтал стать. Это было настолько очевидно, что мне должно было быть стыдно, почему я не додумалась до этого сама. Но стыдно мне не было, во-первых, потому, что я уже привыкла, что она держит меня за идиотку, во-вторых, потому, что я действительно заметила, что все немного сдвинулись, начиная с нее самой. Когда мы плыли мимо Суматры, она заставила меня поклясться, что я не оставлю ее живой в руках японцев, жестоких насильников, если они, о ужас, захватят нас. Я должна буду пустить ей пулю в лоб. Она даже подняла волосы, чтобы показать мне, куда именно. Потащила в свою каюту, вытащила маленький пистолет с рукояткой из слоновой кости и объяснила, как им пользоваться.

Даже Орел-или-Решка стала проявлять истеричность. Она и раньше не много со мной говорила, а теперь и совсем заглохла. А знаете почему? Потому что предложила мне носить шлем и по очереди дежурить ночью у пулеметов, на случай, если вдруг среди нас затаился шпион. Конечно, мой ответ пришлось переводить на цензурный язык.

Прежде чем сняться с якоря, Джикс собрал всех и серьезно предупредил, что нам предстоит самое долгое и тяжелое плавание за все путешествие. Мы будем плыть не останавливаясь, пока не увидим свет маяка Сан-Диего в Калифорнии. Тысячи километров водной бездны, причем полагаться можно только на нашу храбрость и Божью милость. С трудом удалось его уговорить причалить в Гонолулу, пробежаться там по лавочкам. Мы все равно туда не добрались.

А вот и финал. Прежде чем рассказать вам его, нужно было бы еще многое объяснить: как мы с Фредериком ссорились из-за ерунды, как он оказался заперт на полдня в кладовке, пока я вышвыривала в море коробки с фильмами, как однажды ночью он выкинул меня из собственной постели и разлегся там один, а я, как собака, спала на ковре – много произошло нелепого и обидного. Нужно было бы еще добавить, что время убивает любовь и что для нашей оно оказалось гораздо страшнее, чем японцы. Но для чего все это? Всем уже ясно, что он все меньше и меньше хотел меня.

Если мужчина, который любил вас по-всякому месяцами, вдруг заявляет, что устал, не нужно ломать голову. Есть только две причины: либо он гуляет на стороне, либо слишком давно туда не захаживал. Сначала я, как водится, подозревала всех девиц на яхте. Поскольку их было всего четыре, нетрудно было вычислить, какая из них увела у меня Фредерика. Диди не в счет, я уже говорила почему. Орлу-или Решке, мечущейся между Матье (впереди) и Стокаммером (сзади), с игрой скрабл в руках, с полным ртом креветок, в шлеме, надвинутом по самые уши, и в ожидании пулеметной очереди, вряд ли удалось бы удобно разместить член моего парня. На Эсмеральду даже подумать невозможно. Он бы вырвался от нее кастратом. Оставалась одна Толедо. Бедняжка Толедо, как мне сегодня стыдно за те мысли, когда я желала ей смерти, за те мучения, которым я мысленно подвергала ее. Не она была моей соперницей, но, безостановочно двигаясь по этому пути, как меня учили в скаутском отряде, я узнала гнусную правду.

Как-то в полнолуние после ссоры, которая дала Фредерику все основания не приходить ко мне, я поднялась на верхнюю палубу и постучала в каюту стюардесс. Толедо спала, Диди тоже. Я извинилась под предлогом, что перепутала лестницы. Наверное, они решили, что я напилась. Я была трезвой как стеклышко, хотя, утешаясь от одиночества, опорожнила две бутылки шампанского. Я прекрасно владела собой и решила искать мерзавца по всем закоулкам этой вонючей посудины и прикончить любого, кто окажется с ним, – женщину, мужика или животное.

С этим намерением я обошла палубу в черной ночной рубашке, нетвердо стоя на ногах из-за качки, заглядывая во все иллюминаторы. Только в одной каюте горел свет. Не успела я до нее дойти, как дверь открылась. Я только успела отскочить и спрятаться. Было два или три часа ночи. Каюта Орла-или-Решки.

Толстая корова тоже была в ночной рубашке, только белой. В двойном свете – лунном и электрическом – она напоминала привидение. Я увидела, как это привидение затянуло Фредерика в свои объятия, засосало губами, я тогда чуть не лишилась чувств – так омерзительно это выглядело. Во время их поцелуя я искусала себе кулак, чтобы не умереть, заглушить крик и сдержать слезы. Наконец она выплюнула его обратно. На нем был свитер с белой вышивкой, который я ему подарила. Он прошел мимо меня, не заметив. Я увидела, как он скрылся на одной из лестниц.

Когда у меня хватило сил выйти из тени, Орел-или-Решка уже закрыла свою дверь. Я хотела пойти к Эсмеральде, одолжить у нее пистолет. Но она начнет орать так, что разбудит всю команду, подумав, что япошки уже на борту и настал ее час, но тем хуже. Прежде чем кто-то сумеет меня остановить, я уже буду стоять у кровати другой мерзавки, с наслаждением пожелаю ей гореть в адском пламени и прикончу ее на тех же простынях, где она развлекалась с моим любовником. Выпущу шесть пуль в тушу этой молочной коровы. Кровь во все стороны. Ей не спастись, даже если будет спать в шлеме.

Когда я подошла к каюте Эсмеральды, я плакала, уже ничего не видела, только понимала, что если поступлю таким образом, то потеряю Фредерика навсегда. Его из-за меня арестуют и отрубят голову. Я не хотела его терять. Я хотела получить его назад и без изъянов. Нужно поговорить с ним, сказать, что я его прощаю, что это все неважно, вот разве что у его уродины заразная, малоприятная болезнь, но я его вылечу, и не будем об этом вспоминать.

Или же, говорила Шу-Шу самой себе, съезжая по ступенькам на своей изящной попке, я его припугну – выбирай: или я, или смерть, но для этого нужно иметь оружие. Именно поэтому я разбила стекло в узком коридоре и прихватила гигантскую штуку, похожую на пистолет, и вторую – тоже гигантскую – похожую на патрон. Порезала себе правую руку. До сих пор остался шрам. Ну а голову, это ясно, я давно потеряла.

Когда я распахнула дверь кладовки, внезапно повторилась та же ситуация, как в начале нашего путешествия. Фредерик валялся на продавленном матрасе в рубашке лакоста и белых брюках между карусельной лошадкой и бутылкой из-под вина «Кот-дю-Рон», которую он использовал в качестве лампы, вставив туда свечку. Он читал книгу, подперев щеку рукой. Я так его любила, что не могла произнести ни слова. Он закричал, вытаращив от ужаса глаза:

– Шу-Шу, умоляю тебя, брось это! Это ракетница! От нее воняет бензином!

Я ответила ему как полоумная:

– А мне плевать! Ты что читаешь?

Он тут же отключился. Смотрел, что читает.

– «Приключения Артура Гордона Пима».

Я опустилась на колени рядом с ним. Клянусь богом, который хорошо меня знает, что мне больше не хотелось никому причинять зла, ну а уж ему тем более. Он был красивый как никогда при свете этой убогой лампы. Или же все, что от вас ускользает, кажется красивым. Я сказала ему:

– Кто это написал?

– Эдгар По. Перевод Бодлера.

– Видишь, ты все от меня скрываешь! Я ни разу не видела, чтобы ты читал.

Он обнял меня. Поцеловал так нежно, что я снова разрыдалась как идиотка, что недалеко от истины. Ни он, ни я не догадывались о том, что это последняя минута нашей совместной жизни, что больше мы не увидимся.

Он грустно сказал, опустив голову:

– Я не виноват, что изменил тебе. Она заставила. Иначе грозила все рассказать. А ты знаешь, как со мной поступят? Либо я снова окажусь в крепости до конца своих дней, либо меня бросят в море.

Он в последний раз поднял на меня свои черные блестящие глаза, наивные и взволнованные. Он сказал:

– Шу-Шу, ты видела, какие акулы гонятся за нами?

Я видела. Я погладила его по голове. Спросила его – какая я была несусветная дура! Никогда не прощу себе, что настаивала тогда:

– И это давно продолжается?

– Она видела, как я выходил из твоей каюты.

– Когда?