Текст книги "Одержимый женщинами"

Небосвод распахнулся перед нами – это не преувеличение, поскольку Шу-Шу ничего не делала вполсилы. На следующее утро за мной прислали военный вертолет, который подобрал меня на поле полуострова и высадил в аэропорту в окрестностях Периго, откуда частный двухмоторный самолет доставил меня в Ниццу. Ровно в час я уже обедала наедине с примой «Губ» и «Ног» в трейлере длиной пятнадцать метров на киностудии «Викторин».

Она там заканчивала съемки фильма «Локоть», где играла роль чемпионки по теннису с травмой правого локтя, которая тайком пытается переучиться на левшу, чтобы не остаться за кортом, не спиться или не деградировать окончательно. В конце концов она выигрывает. Над кортами Монте-Карло поднимают звездно-полосатые флаги, и теперь она может открыто показываться вместе с малышом, разумеется, без отца, ребенок в тайне ото всех находился в закрытом пансионе в Швейцарии.

Короче, то еще дерьмо, как сказала Шу-Шу.

За утрированно старомодными очками эдакой библиотечной крысы на меня глядели ярко-зеленые глаза. Официально ей было двадцать пять, для немногочисленных близких друзей – двадцать восемь по четным или двадцать девять по нечетным. Она была так же хороша, как на экране, хотя улыбалась реже. Она шутила с невозмутимым видом в основном над собой. Она сохранила налет просторечия и частила почище пулемета.

За ней пришли звать на съемки только в конце дня. Я проводила ее до павильона. Посмотрела, как она играет сцену, в которой, если увидите фильм, в пустой раздевалке она получает пару пощечин от тренера, Агнессы Мурхэд. Шу-шу сама просила Мурхэд бить ее в полную силу. Со второго дубля все было отснято, но она сказала по-английски:

– Скажите этому сукиному сыну сценаристу, чтобы задержался на Бикини. Если он попадется на глаза Шу-Шу, когда она в очках, ему живым не уйти.

Вечером она положила меня в своей гостиной в Отеле де Пари. Она еще долго говорила со мной ночью в черном махровом халате, лицо чистое – без косметики, без очков. В свете лампы волосы отливали золотом. Когда я заснула, мы плавали в районе Мозамбика.

Следующий день было воскресенье. Я пошла с ней на теннисный корт, где она каждый день тренировалась до или после съемок. Я видела, как она внимательно и серьезно слушала советы чемпиона Америки, похоже, индейца. Потом пришел целоваться огромный француз, выигравший месяц назад Уимблдонский турнир. Именно он сказал мне, пока с нее сходило семь потов, – она играла с настоящей теннисисткой, что не нужно доверять ее словам, будто ей наплевать на свою профессию. Я сама могла заметить, что не держа никогда в руках ракетки, за несколько месяцев она достигла приличного уровня, играя у сетки. Она, как хорек, кидалась за мячом, отражала удары слева с методичностью метронома и смело встречала удары с лету. Для финальной сцены триумфа, где ее героиня играет уже с поврежденным локтем, ей не нужна была дублерша-платиновая блондинка: она сама была левшой от природы.

Конечно, нельзя утверждать, что ты узнал человека за два дня, особенно если ты как бы подслушиваешь его с помощью диктофона, но, перенося слова актрисы на бумагу, мне часто хотелось что-то подправить или вычеркнуть. Повторяю, я не пользовалась этим ни в одном свидетельском показании. Я только надеюсь, что в ее рассказе сильнее, чем в других, постоянное подшучивание над собой в конце концов выявит больше, чем останется недосказанным.

Шу-Шу проводила меня на Косу двух Америк, откуда я и приехала. Она доверила мне письмо Кристофу. Не могу сказать, что сдержало меня, и я не распечатала конверт во время полета, – ощущение, что я предаю то ли их, то ли саму себя. Несмотря на грохот моторов, у меня в ушах звучит фраза, с которой она вручила мне его:

– Я ведь недоучка, и он все время надо мной смеялся.

Кристоф прочел письмо, положил в карман рубашки и долго оставался в задумчивости. Потом сделал глубокий выдох и сказал:

– Вот черт, как хочется выпить.

У нас уже сложились свои привычки. Я звала нашего слугу-мордоворота, и он приносил водку, хранившуюся в его шкафчике. Эта бутылка, купленная мною в городе, с каждым разом стоила все дороже, но Кристоф имел право выпить одну стопку бесплатно.

Макет «Пандоры» был закончен, теперь на столе, прикрепленном к стене, поднимался другой, его автор хотел точно воспроизвести бамбуковый плот, на котором он плавал в Тихом океане. В тот день я спросила его:

– А что ты будешь строить потом?

– Если будет время, возможно, сампан[35]35
  Сампан – китайская плоскодонка.


[Закрыть], на котором я жил с Шери-Чен. Или же могу сделать одну штуку, но в ней нет ничего высоко художественного, к тому же она может навести на мысль о том, как я сбежал отсюда в первый раз.

– И мне не скажешь?

– Совсем не хочу, чтобы тебя осудили за пособничество в чем бы то ни было.

– Ты же знаешь, я умею хранить тайны.

– Если их не знать, то хранить их совсем легко.

Так и не признался. Как впрочем, и не раскрыл план нового побега. Чтобы доставить мне удовольствие и ради удовольствия любить меня два часа в неделю, он согласился ждать до вынесения приговора, но не больше.

– Даже если мне скостят срок до трех лет, я все равно убегу.

Его поцелуи имели вкус водки и приключений.

По каким-то техническим, не помню уже, каким именно, причинам суд отложили на десять дней.

Главный судья Поммери сообщил мне эту хорошую новость по телефону перед тем, как перейти к плохой: он прочел «истории из жизни», которые я ему передала, даже очень веселился, читая некоторые пассажи. Например, про Шу-Шу и Иоко. Но в моих же собственных интересах, как и в интересах моих корреспонденток, лучше не предавать их огласке.

– Разве что, – сказал он мне, – ваш феноменальный клиент заверит каждую страницу и письменно потребует от меня присовокупить их к делу. Для него это мало что изменит, а по меньшей мере четырех женщин, давших показания, могут привлечь за лжесвидетельство, не предрешая ничего в отношении Дженифер Маккина, ее случаем в первую очередь займется американское правосудие.

Я впала в уныние. Это было в понедельник вечером. Всю ночь не могла заснуть. Кристоф никогда не проявлял особой готовности разобраться в откровениях своих бывших пассий. Он выдвигал различные соображения, но главное – ограниченное время моих посещений – мы могли проводить его более приятным образом. Признаюсь, что целиком разделяла это мнение.

На следующий день я принесла ему всего-навсего полторы сотни страниц свидетельских показаний. Я выложила их в присутствии Красавчика, пообещав тому все небесные кары, если он посмеет заглянуть в них хотя бы одним глазом в те два дня, на которые я оставляю эти бумаги узнику. Я еще дала этой образине пятьсот франков, на что он заметил, что у него два глаза, как у всех нормальных людей, и я должна посему дать еще пятьсот.

– Я глух, слеп и нем! – заявил он, пряча их в карман. – Это мой девиз!

Когда я осталась наедине с Кристофом, тот лежал на койке, погруженный в чтение истории Эммы. Он даже не заметил, что я раздеваюсь. Так прошло полчаса, пока я сидела рядом с ним. Несколько раз он смеялся. Он положил голову мне на колени, чтобы ему удобнее было читать. Машинально засунул руку и начал ласкать то, что я не могу назвать из стыдливости. Потом неожиданно помрачнел, собрал листки и произнес:

– Ты не должна показывать эти записи никому, я тебе запрещаю! Я и без того причинил много зла этой женщине!

Уходя, я все-таки оставила ему показания еще шести остальных.

Села в лодку и вернулась в Сен-Жюльен. У меня почти опустились руки, что было совсем на меня не похоже. Даже не было сил сходить, как когда-то Белинда, в деревенскую церковь и поставить свечку. Вера в чудо испарилась. И именно в тот самый вечер оно произошло, невероятное чудо!

Когда я вернулась в гостиницу «Великий Ришелье» с одним-единственным желанием принять ванну и пойти спать, я увидела, как ко мне направляется портье. Казалось, он испытывает большое облегчение.

– А, мадемуазель! Вас уже целую вечность поджидает какая-то дама в баре. Сейчас заказала двенадцатую рюмку коньяка…

Отдыхающие еще не пришли с пляжа. В углу небольшого пустого зала возле закрытого шторами окна сидела женщина без возраста с растрепанными волосами и печально поникшей головой. Кажется, если память мне не изменяет, она говорила сама с собой и продолжала говорить, когда я подошла к ее столику. Ее зеленое платье из искусственного шелка выше колена выглядело помятой реликвией, уцелевшей от оккупации, а декольте демонстрировало лифчик сомнительной чистоты. Я ее никогда раньше не видела, но когда она подняла на меня свои дымчато-серые глаза и я увидела ее одутловатое лицо и скулы, покрытые красной сеточкой сосудов, мне показалось, вопреки здравому смыслу, что я узнала ее. Не знаю почему, но я подумала, что она работала в «Червонной даме», и сердце мое сильно забилось. Меня пронзила неожиданная уверенность, что передо мной Саломея.

– Ты, что ли, адвокатша? – спросила она пропитым голосом, отгоняя сигаретный дым. Я Миш, или Ниночка, если так больше нравится. Подружка Жоржетты-жирафихи. Сядь, а то голова кружится на тебя смотреть.

Я села напротив.

– Позови халдея, а то он не хочет мне наливать больше.

Я заказала еще порцию коньяка. Она перегнулась через стол, чтобы посмотреть на меня. Но глаза ее вряд ли меня видели.

– Это отвратное место здорово изменилось, – сказала она. – Просто не могу поверить, что я здесь протирала задницу всю свою молодость.

Я не понимала. От нее я узнала то, о чем молчал весь город: я жила в бывшем борделе. За десять недель весной «Червонная дама» превратилась в «Великого Ришелье». Обновили фасад, поставили перегородки, добавили два современных крыла, расширили парк, соорудили два корта и бассейн, и все это покрасили в белый цвет, положили розовый асфальт, вставили окна фирмы «Сен-Гобен». Бар, в котором мы сидели с Мишу, был частью большого зала, где раньше стояли банкетки для девушек. Моя комната, как она мне сказала, когда я ее описала, была бонбоньеркой Эстеллы, вертепом, где развратничала Саломея.

Я могла всю оставшуюся жизнь искать в свободные дни «Червонную даму» в Морских Коронах. А она оказалась здесь, возле соснового леска, окаймлявшего пляж, как раз на выезде из Сен-Жюльена. И вопреки ее окончательной трансформации, роскошный облик заведения, который я рисовала в своем воображении, по мере рассказов ее обитательниц постепенно тускнел. Как все это было далеко от хрустальных люстр, великолепных нарядов, шампанского, рояля Белинды! И также далеко от гостеприимного дома, привечавшего нотариуса и аптекаря, игристого вина и старого пианино Зозо! Мишу говорила, прикуривая одну сигарету от другой:

– Это был самый убогий притон на свете – мерзкий бордель для солдат, куда еще заглядывали какие-то рыбаки, которых не отпугивала грязь. Лакали дешевое красное вино, слушали пластинки на старом хрипящем патефоне, который иногда на целую ночь заклинивало на «Смелее ребята, будем небо обнимать… мать… мать… мать». Черт побери! Сколько можно голосить одно и то же?

Она нашла меня по объявлению в газете. Жила она в Сенте и приехала на автобусе, если я правильно поняла, ее приютили цыгане, где-то рядом с городской свалкой, там всегда можно отыскать какое-то чтиво. Притом что она была наполовину слепой, она любила читать, особенно хронику, некрологи и изредка объявления. Она первая и, вероятно, единственная ответила на несколько строчек, опубликованных Эвелин Андреи в июле в газетах Юго-Запада.

Я пообещала вернуть ей деньги за дорогу, купить очки и выделить некоторую сумму в качестве гонорара за информацию, которая, по ее словам, должна сильно меня заинтересовать.

Она залпом выпила коньяк, ее передернуло, но, храбро уняв дрожь во всем теле, она рассказала мне жуткую историю.

– Я не всегда была такой, как сейчас, – говорила Мишу. В те времена, двенадцать лет назад, теперь-то кажется, что сто лет прошло, я была как желторотый птенец, вылупившийся из скорлупы, иначе говоря, из захолустья неподалеку от Сен-Флу, где я пасла коров, дорога там поворачивает в сторону холма Ля Бют. Я едва успела протереть гляделки, как меня тут же подхватил специалист танцевать вальс задом-наперед.

Глазища у меня были огромные, не серее моей жизни, я была крепко сбитая, волосы до талии, я их обесцвечивала перекисью водорода и розовые щеки, как у матрешки. Шутки ради я всем плела, будто знаю, какой вихрь сбил с ног мою мамашу, когда она собирала урожай, что соблазнил ее принц откуда-то из степей, мерзавец, одним словом. Поэтому иногда меня называли Ниночкой[36]36
  «Ниночка» – комедия Э. Любича с участием Греты Гарбо в роли советской партработницы Нины Якушевой.


[Закрыть].

Так вот, как-то ночью я сижу с товарками в зале, прокуренном вояками и нашими горлопанами, на нас одинаковые рубашки из хлопка и одинаковые чулки, перехваченные наверху веревкой, задница голая, чтобы дело сладилось побыстрее, а морды так размалеваны, что рассмешишь даже гробовщика. Тащу я наверх одного служивого, которого уже обрабатывала раз двадцать, капрала по имени Ковальски, пьяного вдрабадан, как умеют поляки.

Пропущу детали и не буду рассказывать, как трудно волочить здорового мужика по лестнице. Короче, когда мы оказались в комнате, он, видите ли, не желает ни сверху, ни снизу, ни в стояка – вообще никак. Сидит на кровати и воет, рядом лампа с жемчужными подвесками, которые звенят всякий раз, когда он хотя бы пальцем шевельнет. А он все воет и воет, уставился в пустоту и хоть бы слово сказал. Тогда я наклоняюсь, чтобы вдохнуть воздух в его птичку, но он даже не дает выпустить ее из клетки, ему это претит. Все, чего он желает за свои гроши, это выплакать всю тоску, шмыгая носом, как больная собака.

Я тоже не прочь слегка отдохнуть, сажусь позади него, достаю лак для ногтей, чтобы замазать дырку на чулке, и говорю ему:

– Ну что, мой толстенький котик, нам очень-очень грустно? Расскажи сестренке, излей душу.

Тут он завывает еще громче и выкладывает между двумя рыданьями:

– Я дерьмо! Просто дерьмо!.. Никому про этот кошмар не рассказывал, а сегодня не могу! Не могу больше!..

Но после этого снова заглох, я понимаю, что он бесконечно может в одиночку ворошить свои воспоминания, как головой о стену биться, тогда я его подначиваю, а сама занята своим чулком:

– Слушаю тебя, мой толстый котеночек.

Тогда он ладонью вытирает лицо и говорит, стараясь не икать:

– Это было в прошлом году возле Арля на празднике 14 июля… Один рядовой из нашей роты склеил на балу красотку, дочь мэра той деревни, где мы стояли…

– Ей было восемнадцать лет, звали Полина, – рассказывал Ковальски. – Свеженькая такая, как весеннее утро.

Он был высокий черноглазый парень по имени Кристоф, иногда дразнили Канебьер, потому что он родом из Марселя, а еще Говорун, потому что любили слушать, как он пересказывает фильмы, которые смотрел. Я, правда, уверен, что многие он вообще сам придумал, особенно всякие истории про потерянных детей, бросивших их отцов, и все так подробно, со всеми деталями, которые в кино показывают, как будто попадаешь в лабиринт и путаешься в нем все больше и больше, нужно было очень внимательно его слушать, чтобы следить за действием, но он всегда выбирался оттуда.

Был солнечный день, говорил Ковальски, я как сейчас вижу их обоих, они бежали по винограднику, куда я пришел немного вздремнуть и поесть винограду. Они были оба с непокрытой головой, она держала в руке свой кружевной чепчик, они бежали и радостно смеялись, останавливались время от времени, чтобы поцеловаться, подальше от шума и музыки бала.

Я сразу догадался, что она ведет его к себе на ферму. Вся ее семья отправилась на праздник. Я как-то помимо своей воли пошел за ними следом.

Черт возьми, я себя за это не корю, говорил Ковальски. Мы все крепко надрались местного вина, жарко было как в аду, а что вообще я видел в жизни? Доступных девиц да шлюх, как ты.

– Ой, извини, – говорил он Мишу, которая и не собиралась обижаться, – но ты должна меня понять, должна понять!

На ферме они сначала зашли в общую комнату, но только чтобы запастись бутылкой, там они не пили. А потом пошли в сарай.

Я немного подождал, а когда вошел туда, бесшумно поднялся на сеновал по деревянной лестнице, потому слышал, как они там возятся в соломе, но они так были заняты собой, что не заметили моего присутствия.

Я спрятался. Затаил дыхание. Я видел их.

Они были голые, как дети Божьи, целовались и миловались, а Полина от ласок тихо стонала, очень тихо. Она первый раз была с мужчиной и сдавленно вскрикнула, когда он ее взял, но потом ей стало приятно, и она выражала свой восторг все громче и громче, все сильнее и сильнее, а в конце уже кричала, но от наслаждения.

А потом они снова смеялись и веселились, и Кристоф пил вино прямо из горлышка, и они снова обнимались и начали все сначала. А я уже боялся теперь уйти из страха, что попадусь, и смотрел на них сквозь слезы, потому что это было прекрасно, прекрасно, и от этого мне было больно.

Не знаю, сколько времени я там пробыл, говорил Ковальски, вытирая слезы. Может быть, час, может быть, два. Кристоф, утомленный любовью и разморенный вином, заснул. Полина щекотала ему ухо и шею соломинкой и целовала его, но ничего не помогало, он спал, как убитый беспробудным сном. Тогда она натянула свою деревенскую рубашку и встала против света возле большого отверстия, куда сгружают сено, и стала потягиваться. Снаружи даже досюда доносились звуки праздника.

И тогда это случилось, это безумие, это жуткое преступление, от которого у меня до сих пор холодеет сердце…

– Ты набросился на нее и изнасиловал! – с возмущением воскликнула потрясенная Мишу.

– Вовсе нет! – ответил Ковальски. – Подожди, сейчас доскажу.

…Сидя на корточках за снопами, откуда я мог видеть все сквозь щель не больше моей ладони, я неожиданно повернул голову: по лестнице кто-то поднимался так же осторожно, как до этого поднимался я. Я увидел, как в сумерках появилась страшная фигура, огромный грубый детина, здоровые сапожищи, которые не побоятся дать пинка любому начальнику, – сержант Мадиньо. Он с первого взгляда понял, что произошло между Говоруном и малышкой. Он уже был не в себе, когда подходил к ней. Он прошел в двух метрах, не заметив меня, – думаю, я вообще перестал дышать.

Он почти не взглянул на спящего, а смотрел только на Полину. Сказал ей глухим голосом, полным ярости, в котором слышалось страдание:

– Полина! Но зачем ты это сделала?.. Почему?.. После всего, что я тебе сказал вчера вечером!

И он схватил молодую арлезианку за руки, резко встряхнул, явно чтобы ей сделать больно, а ведь он был недюжинной силы, но в ней взыграла гордость, и она решила дать ему отпор. Она ответила таким же тоном, что-то наподобие сдавленного крика, срывающимся голосом, словно оба они боялись разбудить Кристофа:

– Нет, оставьте меня в покое, старый придурок! Я его люблю!.. Имею право!..

И вырываясь, она колотила сержанта по груди своими кулачками.

– Право на что? – бросил он ей с лицом, перекошенным смертельной яростью. – На эту мерзость? Я-то думал, ты не такая, как все… Не такая! А ты самая обыкновенная! Подстилка!

И тогда он ударил ее. Изо всех сил, своими здоровыми кулачищами, и потом лупил как сумасшедший.

Вырываясь от него, бедняжка попятилась назад, закрываясь руками, она шаталась из стороны в сторону, обливаясь кровью. А потом, даже не вскрикнув, вывалилась в отверстие в стене сарая. Я услышал мягкий стук, когда она упала на землю, это было страшнее всего.

Я был весь мокрый от пота. Дрожал как в лихорадке.

Потрясенный Мадиньо сразу успокоился, дышал он со странным присвистом. Он посмотрел вниз, потом на свои руки, измазанные кровью, посмотрел на Кристофа, лежащего на соломе, сморенного вином и любовью, бесшумно спустился по лестнице и исчез.

Я забился в свое укрытие, дрожа от ужаса, мысли путались, я подождал еще немного, пока он отойдет от фермы, чтобы никто не увидел, как я ухожу, и тоже убежал без оглядки, у меня даже не хватило мужества взглянуть на тело несчастной во дворе.

– Вот что рассказал мне этот сукин сын поляк, – заключила Мишу, – и я долго потом сидела, забыв про петлю на чулке.

А когда он закончил свою историю и сидел здесь, на краю постели, в своих вонючих серо-голубых штанах, проливая крокодиловы слезы, я ткнула его в спину, чтобы растормошить:

– А дальше, черт тебя побери! Что было дальше? Ты, может, потрудишься досказать?

– Дальше? А как тебе кажется? – сказал он, утирая слезы. – Сержант Мадиньо арестовал рядового, отдал под трибунал, и теперь бедняга будет сидеть до конца своих дней в крепости, здесь, напротив. А когда Мадиньо повысили в звании и перевели в Сен-Жюльен, меня сделали капралом и отправили за ним…

Поскольку он снова начал подвывать, замкнулся, как устрица, я соскочила со своего сексодрома, дала ему пощечину прямо по красной роже и закричала:

– Не может быть? И ты ничего не сказал?

– А что я мог сказать? Я побоялся. И до сих пор боюсь. Даже от мысли о том, что Мадиньо может когда-нибудь узнать, что я там был, я сдерживаюсь, чтобы не блевать от страха.

Он воет и воет, и мне его жалко, хотя и хочется обругать, он сам виноват, что трус. Я слышу, как он шепчет, утопая в слезах:

– А потом, кому бы из нас поверили: унтер-офицеру или мне?

Так в отеле «Великий Ришелье» бывшая девица из «Червонной дамы» в густом дыму купленных мною сигарет, которые она прикуривала одну от другой, поведала мне правду о драме тринадцатилетней давности.

Она замолчала. От волнения у меня пропал голос. Поэтому мы долго ничего не говорили. В углу пустого бара, где опущенные шторы почти не пропускали света, мы рассматривали, почти не видя, липкие следы от рюмок, которые она выпила, оставленные на столе, за которым мы сидели. Потом одновременно вздрогнули, и я с недоверием спросила ее:

– А вы, Мишу, вы тоже никому ничего не сказали?

Она ответила, лениво пожав худыми плечами:

– А кто мне поверит? Шлюхе-то?

– Но ведь молодого человека несправедливо приговорили! Пожизненно!

Ее губы дрожали, выступили слезы. Она жалобно прошептала:

– Да знаю я… Поэтому и считаю себя мерзавкой и стала такой вот…

И с отвращением смахнула ребром ладони рюмку и пепельницу, стоявшие на столе.

Как только я посадила ее на автобус в Сент, после того как она пообещала мне – слово женщины, – что будет выступать свидетелем на суде, я позвонила судье Поммери.

Он принял меня поздно вечером.

Сначала он просто застыл в кресле, словно его поразил сердечный приступ. Потом я увидела по его глазам, как к нему возвращается сознание и просыпается скептицизм.

– Генерал Мадиньо! – воскликнул он. – Вы что, вообще потеряли представление о реальности? Сколько вы дали этой алкоголичке, чтобы я услышал подобную чушь?

– Есть очень простой способ убедиться в том, что она не врет. Можно разыскать солдата Ковальски, кем бы он ни стал! Вызовите его в суд!

– Я буду делать то, что мне положено! – ответил мне судья, хлопнув ладонью по папке. – Не вам учить меня, как действовать!

Он тут же пожалел, что погорячился. Поднял ружье, которое чистил при моем появлении, встал и поставил его на прикрепленную к стене стойку. Бросив в ящик тряпку, которой пользовался, он сказал мне, словно извиняясь или переводя разговор на другую тему:

– Меня пригласили на охоту в Солонь на следующей неделе. Вы же оттуда, правда?

– Жила там в детстве.

– Наверное, мне посчастливится познакомиться с вашим отцом. Мои друзья с ним тесно связаны. Семья Дельтей из Боншана.

– Мой отец не охотится. А Дельтей – хамы.

Он улыбнулся, увидев, что я надулась.

– Идите, деточка, – сказал он мне. – В конце концов вы меня разозлите.

Проводив меня до порога, он коснулся моей щеки, как в первый раз при нашем знакомстве.

– Да, любви не прикажешь… – сказал он. – Я завтра позвоню в военное министерство. Если свидетель не умер и еще существует, присяжные выслушают его.

Я не могла передать Кристофу письмо, в результате оно попало бы к самому Мадиньо. Пришлось ждать вторника, чтобы он узнал от меня невероятную историю, рассказанную мне Мишу.

Пережив поочередно волнение, ярость, надежду, он тоже отнесся ко всему скептически, но в ином смысле:

– Даже если этот солдат еще жив, это конченый человек. И он это знает. Он не будет говорить.

Он на минуту задумался, присев на край койки, подперев рукой голову.

– Ковальски, Ковальски… Не могу совместить с лицом. Но меня, правда, иногда дразнили Кана-бьер. Правда, что Полина взяла в буфете бутылку вина, прежде чем повести меня в сарай. В хорошем же я был виде, если даже не заметил, что за нами следят.

– Ты действительно был в хорошем виде.

– Но не тогда. Погубила меня эта последняя бутылка.

– Ты сказал на суде, что не спал почти двое суток, что праздник начался накануне.

– Когда я увижу этого Ковальски своими глазами, я скажу тебе, могло ли все произойти так, как он говорит. Пока что я не могу представить, чтобы Мадиньо, каким бы Мудиньо он не был, ухаживал за Полиной и убил ее в припадке ревности. Мишу говорит невесть что. Или Ковальски, если он существует.

– А если они говорят правду?

– Мы никогда не узнаем. На суде они это не повторят.

Я слишком хорошо знала Кристофа. Чем меньше он говорил, тем быстрее соображал. Потом, когда мы торопились, я уже не осмелилась подступиться к нему. Во всяком случае он начинал дуться и нужно было менять тему.

Ковальски, оказывается, существовал. Работал на Севере дежурным по переезду на железной дороге, между Пон-де-ля-Дель и Дориньи. В сороковом во время наступления танков Гудериана он лишился ноги. Я знаю, что это звучит ужасно, но, как мне казалось, эта нога, отданная ради спасения отечества каким-то никому неизвестным капралом польского происхождения, для присяжных будет важнее всех боевых наград генерала, который слишком поздно вступил в ряды голлистов, так что за Ковальски я не очень горевала.

Увы, скромную лачугу этого главного свидетеля отыскали только накануне суда. Едва мы успели доставить его на место, как началось заседание. В первый раз я смогла услышать его только, когда он давал показания суду присяжных.

В Сен-Жюльене был Дворец правосудия, но год назад он пострадал во время последних боев. Все внутри было сломано, в здании гуляли сквозняки, а местная шпана всех возрастов пользовалась им как уборной.

Поэтому заседание суда проходило в классной комнате муниципальной школы. А школа эта была не чем иным, как бывшим пансионом Каролины, только на семь лет старше с новыми, появившимися за эти годы граффити. В классе сдвинули в угол скамейки и парты, поставили помост, где должны были стоять свидетели, этим дело и ограничилось.

За учительской кафедрой восседали судья Поммери и угловые судьи. Обвинители – военные и штатские – половина на половину – разместились вдоль окон. Я была единственной в ряду напротив. За мной сидел Кристоф, по бокам у него – охранники.

В глубине класса расположились семеро присяжных. Все – женщины. Я сразу же сумела настроить их против себя, когда мне их представили в помещении бывшей кухни.

– Разве возможно, – по глупости спросила я у судьи, – чтобы все присяжные, как одна, были женщины?

– Дорогой мэтр, несмотря на то что по декрету 1903 года этот полуостров отдан военному ведомству, он тем не менее входит в состав республики, а насколько мне известно, закон предусматривает, что присяжные выбираются по жребию. Хочу вам напомнить, что и вы, и обвинение вправе отвести присяжных, если они вас не устраивают, даже без объяснения причин.

Запасные присяжные тоже оказались женщинами, что ж, в этом я усмотрела странную иронию судьбы. Пришлось дать задний ход и выразить согласие на весь состав суда присяжных. Но это ничему не помогло. Эти полуостровитянки строили мне козьи морды все два дня, пока шли заседания. Жара стояла адская. Они дружно обмахивались под партами своими юбками, но поскольку чаще всего это происходило во время моих выступлений, я усомнилась в том, что таким образом они пытаются охладиться.

Я нарядила Кристофа соответственно случаю. Тонкий шерстяной костюм темно-синего цвета, голубая рубашка, двуцветный галстук подходящих тонов. Он хорошо пострижен, загорел, потому что использовал с толком полагающиеся ему часовые прогулки, и выглядит весьма привлекательно. Наверное, даже слишком. Ведь присяжные могут легко принять обольстителя за совратителя. К тому же разве не жутко думать о волосах, когда жизнь висит на волоске? Глядя на него, они явно испытывали неловкость.

Одно только чтение обвинительного заключения заняло несколько часов. Когда я в первый раз подняла руку, не помню уж, о чем шла речь, – об изнасиловании, похищении или сутенерстве – один из моих противников произнес, как бы ни к кому не обращаясь:

– Защита, должно быть, сама-то себя сумела защитить…

Раздался такой хохот, что мне пришлось сесть на место.

Меня неотступно преследовала пара глаз: генерал Мадиньо, сидевший почти напротив. Он консультировал военных. Он был в летней форме без орденских лент, на фуражке, лежащей на парте, красовалось всего две звезды, как у другого всем известного генерала. От этого человека с резкими чертами лица и перебитым, как у боксера, носом веяло грубой силой, которую почти не смягчала седина. Признаюсь, как только я увидела его, я, как и Кристоф, так же не смогла представить его в роли убийцы юной Полины.

Как бы то ни было, он ни разу не вмешался и не произнес ни слова. Даже когда я решилась назвать его имя, что сразу же вызвало протесты его друзей и призывы судьи к тишине, его лицо по-прежнему сохраняло каменное выражение. Он только не спускал с меня своих темных глаз, и все. Ни разу не отвел взгляда.

Но стоит ли подробно описывать процесс? Я выглядела жалко. В первый день я действовала ровно вопреки здравому смыслу, на следующий день – еще того хуже. Я перебивала присяжных, когда они требовали объяснений. Я выразила недоверие искренности суда. Я, как дура, смеялась над всеми аргументами, которые не могла опровергнуть. Без конца ссылалась на показания, которые были неизвестны обвинению, чем раздосадовала судью Поммери, всячески ко мне расположенного, кстати, он первым признал их непригодными для слушания.

По сути, я рассчитывала только, что когда на помосте, заменявшем место дачи показаний свидетелей, появятся Мишу и Ковальски, я пошлю противника в нокдаун. Я уже не чувствовала наносимых мне ударов, не замечала, что Кристоф давно выбросил на ринг полотенце и вместо этого считал мух, рассматривал ногти, изучал, какого цвета трусики у присяжных в первом ряду, когда они обмахивались юбками. Когда я поворачивала к нему голову, он мило мне улыбался, подмигивал, чтобы подбодрить: «Не переживай, я же тебе говорил, что будет одно вранье».

Мишу приехала. Она явно нашла лучшее применение гонорару, который я ей заплатила в надежде, что она оденется поприличнее. От нее за версту разило спиртным и помойкой. Она сказала буквально следующее: