Текст книги "Одержимый женщинами"

Накануне последнего дня у меня в голове была такая каша, что впору на стенку кидаться. Я спросила его:

– Тони, дорогой, если тебя что-то беспокоит, скажи мне, не бойся меня огорчить.

Он оттолкнул меня, но не грубо, только тяжело вздохнул:

– Белинда, ну пожалуйста, не приставай.

Я ему сказала:

– Вот видишь, ты меня больше не любишь!

Он ответил, не глядя:

– Не в этом дело. Не могу я больше гнить в этой комнате, в этом доме, обрыдло все это.

Я заметила:

– Даже твоя баба?

Он метнул на меня такой взгляд, какого я у него раньше не видела, злобный такой. Пожал плечами и сказал:

– Оставь Саломею в покое, она тут ни при чем. Я тебе пытаюсь объяснить, что не гожусь для такой жизни.

И тут же ушел в кино на дневной сеанс. Я слышала его шаги в коридоре. Потом меня взяло подозрение, а что если он сделал вид, что уходит, а сам тихонько поднялся к Лизон? Я подошла к двери Бошбоньерки. Тихо. Вошла. Она разлеглась на кровати в чем мать родила, подперев подбородок, разглядывала фотографии из какого-то фильма, о котором рассказывал Тони. Не знаю, умела ли она вообще читать. Она подняла глаза, наверное, у меня на лице все было написано, потому что сказала с презрением:

– Его тут нет. Не такой уж он идиот.

Я ушла, но эта ее фраза крутилась у меня в голове весь день. Я все гадала, где же они могут встречаться вне дома?

Вы спросите, почему же в конце недели я не стала просить Мадам выгнать эту шлюху? Просила. И Мадам ответила точно так же, как тогда, когда речь шла обо мне:

– Разве он отпустит ее одну? Есть вопросы?

Дальше я разрыдалась прямо на стуле в гостиной, а расстроенный Джитсу повторял:

– Послушайте, мадемуазель Белинда, ну не надо так переживать.

А потом настал этот жуткий полдень. Я уже была не в себе. Валялась в изножье кровати – немытая, нечесаная в черном шелковом пеньюаре. Заполнила целую пепельницу сигаретами, которые тушила, едва раскурив. Тони ушел якобы смотреть «Марию Валевскую». Он уже смотрел этот фильм накануне. Сказал мне, когда собирался:

– Другого ничего нет, а здесь я задыхаюсь.

В последний момент я заметила, что на нем брюки и мокасины, как в первый день, и похожая рубашка-поло. Он сказал мне:

– Мне так удобно. Я что, уже не могу одеться, как мне хочется?

Хлопнул дверью, чтобы уйти обозленным, потому что потом, когда сделаешь подлость, будет меньше угрызений совести.

Он еще не вернулся, когда все в «Червонной даме» уже готовились к вечеру. Я смотрела с балкона, как огромный красный солнечный диск опускается в океан. Нервы совсем сдали. Пошла в Бонбоньерку. Саломеи там не было. Я спустилась в гостиную. Пусто. Пошла на кухню. Ни души. Меня всю трясло. Мне казалось, что события развиваются сами по себе, а я ничего не могу поделать. Открыла шкаф. Взяла ружье Джитсу, он зимой стрелял из него уток. Рядом нашла патроны.

Пошла в гараж. Посмотрела внутри машины. Потом обошла сад, прижимая к себе ружье, вся покрылась холодным потом. От слез ничего не видела вокруг. Вышла за ворота, перешла дорогу. Какое-то время бродила по сосновому бору и среди дюн, которые отделяли «Червонную даму» от океана, потом неожиданно, сама не знаю почему вдруг догадалась, где они могут прятаться. Я побежала, теряя туфли, сначала подбирала их, потом плюнула.

Спустилась на длинный безлюдный пляж. Пошла по песку к будочке из дерева и тростника, где в курортный сезон продают напитки и жареную картошку. Все небо было красным. Я шаталась как пьяная, глотая слезы. Подойдя, вытерла лицо рукавом. Наверное, не хотела показать им, что я плакала. Кажется, я просила Святую Деву, чтобы она не позволила мне сделать непоправимое, а она умоляла меня бросить ружье подальше, но я уже слышала приглушенный шум внутри домика и распахнула ногой дверь.

Как в страшных видениях, продиктованных мне ревностью, Тони был там, но блеющая в его объятиях искусственная блондинка с багровой мордой, которую он наяривал, стоя, вовсе не была Саломеей. Нипочем не догадаетесь кто. Я тоже не сразу узнала: Балаболка, парикмахерша из Сен-Жюльена.

Они даже не потрудились раздеться. Задрала платье до пупа, на башке шляпа, выходные подштанники болтаются на щиколотках. Он расстегнул брюки и поддерживал ее под задницу, чтобы ей послаще было. Оба застыли на месте, словно увидели привидение с того света. Наверное, я так и выглядела.

Я заорала:

– Выходи отсюда.

Он подчинился с кривой усмешкой, спрятал свое сокровище, стараясь держаться, как можно дальше от ружья. Бросил мне:

– Послушай, это вовсе не то, что ты думаешь.

Про эту суку я даже не думала. Не знаю, в какой момент и как она улизнула. Я думала только о Тони. Он выскочил наружу и пятился по песку, а я шаг за шагом шла за ним. Сквозь слезы мне казалось, что его лицо превратилось в блеклое пятно на фоне красного неба.

Я крикнула:

– Ты хоть понимаешь, что ты со мной творишь? Понимаешь?

Он как безумный замахал руками, чтобы я не стреляла. Умоляя, он назвал меня Эммой. Клянусь. Он уже не понимал, кто я, ему казалось, что он снова переживает тот же кошмар, что и месяц назад.

– Я Белинда, черт тебя побери!

И коснулась дулом его груди. Он чуть не рухнул. От ужаса нес какую-то чушь:

– Хорошо, хорошо. Как скажешь. Но послушай! Я с этой шлюхой познакомился ровно десять минут назад. – Он протянул мне левую руку, чтобы показать обручальное кольцо, – она только пришла передать мне сообщение от жены.

Я остолбенела. Пролепетала:

– Так ты еще женат к тому же?

Он закивал головой, тоже остановился и, кажется, даже выдавил из себя дурацкую улыбку, словно хотел сказать, что это все меняет, все оправдывает. И тогда я выстрелила.

Он упал навзничь, странно подогнув руки и ноги, на груди выступила кровь. Я уверена, что он умер, еще не коснувшись песка. Он даже не крикнул, а может быть, его крик был заглушен грохотом выстрела. Если кто-то и закричал, то, мне кажется, это было намного позже. Возможно, парикмахерша, которая убегала со всех ног, а может быть, чайки. Не знаю. А может быть, я сама. Только беззвучно.

Я также не могу сказать, на каком расстоянии от воды я его убила, не помню, был тогда прилив или отлив. Ничего не помню. И было бы глупо предположить, что мне пришло в голову перетащить тело, чтобы его унесли волны океана. Я даже не осмелилась бы до него дотронуться. Он лежал у моих ног – я смотрела не отрываясь, в голове было пусто. Я смотрела на него, и мне было холодно, только и всего.

Потом я сказала себе, что моя жизнь кончена. Прижала покрепче ружье и, поскольку не знала, куда идти и что делать, вернулась домой.

Зозо

Все было совсем не так.

Во-первых, звали его не Тони и не Венсан или еще как-то там. Звали его Франсис, и он был студент.

Кроме того, Красавчик никогда не сидел в тюрьме. Он из дома носу-то почти не высовывал, потому и риска не было. В солдаты его забрили, это точно, но тогда же, когда и всех. Слышала, будто он служил капралом. А потом вообще ни слуху ни духу.

Во-вторых, я вовсе не черная. В те времена в заведении всенепременно должна была быть одна негритянка, но в Шаранте борделей больше, чем девушек в Сенегале. Поэтому каждое утро меня надраивали коричневой краской. Мордаха получалась – просто прелесть. Зубы так и сверкали.

Вывод – кто-то из нас врет: то ли я, то ли Белинда. Не знаю, откуда она все это выудила. Похоже, хочет поинтересничать, потому и несет всю эту чушь, или надеется что-то поиметь, денежки она всегда любила.

Вот, например, «Червонная дама», люстры, рояль, клиенты во фраках, шампанское и птифуры. Отродясь не видела. Эта была вилла прошлого века, буржуазная развалюха, в саду больше колючих кустов, чем пальм. Выходить неохота, того и гляди, на шипы напорешься. А выйти пройтись, кстати, не так-то легко было. Называли мы это «пойти в десант», и то – раз в десять дней, понятно из названия. Тут тебе не Париж и даже не Нант. Никакой развлекухи – ну сходишь в порт, ну выпьешь рюмашку гренадина, ну покажешь язык придуркам, которые приперлись на нас поглазеть, и полный штиль. Мне это все так обрыдло, что я вообще сидела в четырех стенах. Смотрелась в зеркало, пока краской не намазали, чтобы себя, натуральную, не забыть, но тоже надоедало… Там в городе меня никто не ждал. А того, кто меня по первости продал, я даже и не знала, вот как бывает с пропащими девушками.

Много борделей я в жизни повидала, и этот был не хуже других. По крайней мере, откроешь окно, и пахнет океаном. Я тут знала каждого встречного и поперечного – нотариуса, аптекаря, мясника. Папаши приводили к нам своих половозрелых сынков. В гостиной пахло мастикой. Хваленый рояль был обычным пианино, неликвид из магазина, его дали в придачу к настенным часам, которые висели в баре. Точное время мы никогда не знали, на них не было стрелок. Вот зараза, память! Пианино было изгрызено червями, все какое-то перекошенное, как рожа судьи, мы его покрасили в белый цвет, как в кино про джаз. И вдобавок оно было еще и беззубое, половины клавиш не хватало. Его открывали для двойняшек, если заглядывали приезжие коммерсанты. Они на нем играли в четыре руки, вернее, тренькали в четыре пальца упражнения для начинающих. Одевались малолетками – белые носочки, банты в волосах. Жуть сплошная. Чтобы развеяться, пили искристое. Постоянным клиентам подавали белое вино местного разлива. На этикетке написано: «Солнечные погреба». И все, ничего другого не положено.

Ну и про Мадам. Чистая сказка! Она сперва промышляла где-то в колониях, но бросила ремесло и стала надзирательницей в борделе. А потом получила наследство от брата, виноторговца. Ей тогда было еще за тридцать и собой была ничего, одевалась только как последняя оторва, чтобы сбить с толку. Не злая тетка, иногда настроение ничего, а иногда совсем не в духе. Когда ничего, вообще слова из нее не вытянешь.

От всех этих выдумок Белинды прямо мурашки по коже. Я не проголосую за то, что сумасшедших вешать надо, но если наши дорожки с ней снова сойдутся, постараюсь от нее держаться подальше. А вообще-то смешно до колик: платья как у принцессы, комнаты с прозрачными пологами, ванны с горячей водой. Все эти хоромы, о которых она поет, чистое вранье, иначе все девки кинулись бы работать в борделях, а нам пришлось бы самим письма носить на почту, а там пусто – даже марку никто не продаст.

И еще одно, раз уж эта дура до скончания жизни не поумнеет. Нас в «Червонной даме» было не десять, как заповедей, а семь – как семь смертных грехов: Белинда, раз уж вы ее так величаете, для нас была всегда Жо или Жоржетта, Мишу, Магали, двойняшки и я, ну а потом появилась Лизон.

Она бросила своего мужа-кузнеца, вдвое ее старше, потому что тот с ней вообще перестал разговаривать. А вот почему перестал, этого она не говорила. Ни разу не видела, чтобы она танцевала что-то, кроме танго, фокстрота или вальса мелкими шажками, так же как и мы все. На редкость прилипчивая, когда клиентов бывало не густо, во все дела лезла, если попадешь ей под руку. А так, неплохая деваха. Я часто водила к себе наверх одного мужика, который считал себя супергигантом и требовал, чтобы мы с ней работали на пару. Так она никогда не возникала из-за денег.

А вот с Жоржеттой никто не хотел связываться. Со всеми разругалась. Я-то сама не склочная, но меня воротило, когда она перед мужиками начала из себя цацу корчить. Теряли кучу времени, только чтобы о цене договориться. Вообще-то на рожу она ничего, глазища зеленые, такая даже монаха прошибет, но воображала и скупердяйка, да к тому же еще злопамятная. Если бы вы смогли расспросить всех наших, кто в то время работал в заведении, они подтвердили бы слово в слово.

Я сказала – в то время, погодите, сейчас дойдем до этого. Она прям-таки из кожи вон лезла, пока рассказывала, чтобы все годы смешать в одну кучу. По поводу побега из крепости – я за все время слышала только об одном-единственном. Это правда, что солдаты приходили к нам обыскивать дом. И среди ночи, никто не спорит. Но то ли я впала в маразм, то ли форма и краги были не голубыми, а цвета хаки, я так помню. Уже давно тогда голубые отменили.

Конечно, любой может ошибиться. Было это в год мобилизации в армию, конец августа, за несколько дней до начала войны. Помню плакаты с триколором. Польша, линия Мажино, только об этом и разговоров. Все клиенты уходили в армию, Джитсу тоже.

Про этого отдельный сюжет. Похотливый, как кот, он повсюду просверлил дырки, чтобы за нами подглядывать, когда мы в чем мать родила расхаживаем. Одет был, как японец, с повязкой на лбу, точно как в россказнях Жоржетты, но когда ему отвешивали затрещину, чтобы научился уму-разуму, сразу распускал нюни. Как баба! А уж как ныл, когда в армию забирали! Накануне мы решили бросить жребий: кому из нас вдевать в ножны его шпагу. Выпало Магали. Он засунул и высунул, она даже ничего почувствовать не успела. Он так горевал, ведь она сделала все, что полагается, чтобы ему было, о чем вспомнить. Потом он ей такие письма пламенные писал, впору страховаться от пожара. Ублажала ли его Мадам, не знаю. Наверное, у нее тоже были свои тараканы. Все это рассказываю, чтобы показать, что я даты не путаю.

Мне было тогда двадцать два. Я первой пришла в «Червонную даму». Шестнадцать приводов, но без исправительных работ, два заведения за спиной. Мне только не по себе было, что зад у меня стал цвета гуталина, а так я все принимала как должное. Всегда всем довольна. В ту пору было модно сиськи и ляжки наружу выставлять, я – ни в какую, и ничего, сошло… Иногда чувствовала себя одиноко, но каждому свое, главное – не прозевать! Больше ничего интересного сказать о себе не могу. Нет, забыла. Зовут меня не Зозо, а Сюзанна, почему пошло Зозо да Зозо, сама не знаю.

Франсиса я впервые увидела в будний день ближе к полуночи. Стоял у стойки. Мадам подавала ему белое вино или что-то другое. Было много гостей. Она поставила его туда, но никого из нас особо не расхваливала, у всех уже были пары. Я заметила его, потому что он был высокий и новенький. Прилизанные на пробор волосы, тесноватый костюм, тугой воротничок и галстук-удавка. Потом я больше на него не смотрела. Наверное, ушел, пока я там валандалась с кем-то из своих соплячков.

Он явился снова дня через два-три. Пятница, самый скудный для нас день. Мы тогда цеплялись за тех, кто еще не определился, особенно потому, что конец отпуска совпадал с началом чего-то совсем другого. Даже если мы и не знали, чего именно, нетрудно было догадаться, что у наших сестричек с Востока скоро будет больше работы, чем у нас. Часам к одиннадцати Мадам обработала парня у стойки, старалась внушить, что он выбрал ее. Но он уткнулся носом в стакан, повернулся спиной ко всем нам, расплатился и вышел. Я как раз старалась заарканить одного рыбного начальника из Сен-Жюльена, иначе точно зажала бы его в дверях. Он не выглядел импотентом. Я решила, что он не нашел ту, которую хотел. В первый раз они часто приходят сюда зацикленные – вынь им да положь такую, а не другую. Я посмотрела, кого не хватало. Все были внизу, кроме Жоржетты.

На следующий вечер – все, как вчера, один к одному, только одет поприличнее, уселся на краю стойки. Мадам мне подмигнула – иди, мол, займись. В тот момент, когда я шла, чтобы подсесть к нему, он посмотрел в тот угол, где его зазноба хохотала во все горло, рассевшись на коленях у лавочника, и щелкала резинкой своих подвязок для чулок. Я сказала нахохленному красавцу еще до того, как он меня увидел:

– Тебе Белинда приглянулась?

Он покраснел, как мальчишка, которого поймали за кражей варенья. Целую минуту даже глаз не мог поднять от стакана.

– А чего сам-то ее не спросишь?

Все вежливо так. Ответа нет.

– Эй, я с тобой говорю!

Он скорчил гримасу – что-то среднее между улыбкой и смущением или наоборот. Наконец я услышала его голос – приятный, чуть приглушенный:

– Стесняюсь. Потом, она никогда не бывает свободна.

– Хочешь, я у нее спрошу?

– Нет-нет, ни в коем случае!

Я не стала настаивать. Спросила, угостит ли меня стаканчиком. Потом, слово за слово, потому что его непросто было расшевелить, я узнала, что ему двадцать девять лет, зовут Франсис, что он что-то там изучает в Париже, я не поняла, но не стала переспрашивать, что он любит американские фильмы и сигареты со светлым табаком. Он не мог совладать с собой и уставился на ходули Белинды, когда она волокла клиента к лестнице. Кстати, надо сказать между делом, что лестница была вовсе не такой, как в ее россказнях. Она была из полусгнившего дерева и покрашена под мрамор. Ерунда, какая разница! Но я по-дружески заставила храбреца повернуть голову и обратить внимание на мои африканские прелести. Сказала ему:

– Послушай, это ненормально, что такой большой мальчик все время сидит внизу. Я что, тебе не нравлюсь?

Продемонстрировала свою белоснежную улыбку. Кстати, его тоже была ослепительной. Он покачал головой, что нет, мол, нравлюсь, и сам испугался своей храбрости. На мне был один из двух самых любимых моих нарядов. Повезло, потому что других у меня не водилось. Первый – обычная короткая комбинашка и чулки выше колена, но белого цвета, для контраста. Второй – тот, который я надела в тот вечер, состоял из двух частей ярко-красного цвета, едва прикрывающий мои сокровища, на щиколотках – много браслетов. Ну просто шоколадка, пальчики оближешь! Если бросать мне орешки, я бы смахивала на обезьянку Читу Тарзана, без орешков – на Жозефину Беккер. Только у меня были пушистые волосы. Короче, парнишка снова уткнулся носом в стакан, а я склонилась над ним, чтобы уговорить подняться наверх.

– Пойдем со мной. Ты даже не представляешь, какие черные девушки нежные!

Он дернул подбородком, чтобы сказать, что знает. Но на меня не смотрел. И покраснел как рак. Я думала, что он еще часа два будет кочевряжиться. Но не тут-то было. Встал во весь рост, одним махом, для храбрости, прикончил свою выпивку, и вперед.

В комнате быстро исподтишка огляделся и уселся на край кровати, уставившись в пол. Чтобы его взбодрить, я закрыла окно и задернула шторы. В тот день стояла дикая жара. Каждую свободную минуту я старалась обливаться водой. В конце дня приходилось перекрашиваться заново. А, все равно! Сняла свой нагрудник и юбчонку. У моего студента еще тот видок! Только скорбеть у гроба… Руки зажал между коленями, пиджака не снимает. Я буквально стащила его, сначала за один рукав, потом за другой… тут у меня зародилось подозрение. Я его спросила так тихо, что самой себя не слышно:

– Ты был когда-нибудь с женщиной?

Он просто покачал головой, чтобы сказать «нет». Даже глаза закрыл, так ему стыдно стало.

– А кольцо обручальное?

– Дедушкино. Фамильная реликвия.

Я-то подумала, что это не помогает приманивать девиц. Лучше оставил бы валяться где-то в ящике. Он заорал, будто его резали:

– Ни за что! Пусть лучше мне палец отрежут!

Тут я увидела его глаза. Темные, злые, что-то в них было такое странное. И детское очень.

Когда постоянные клиенты приводили нам своих сынков учить уму-разуму, мне пару раз случалось снимать их с якоря. Я, конечно, старалась из-за папашиного подарка, но не слишком любила это дело. По правде сказать, мне по душе мужики, крепко стоящие на ногах, с ними хоть в картишки перекинуться можно по-всякому. А это приятнее и полезнее. Обычно мы переправляли новичков Магали. У нее и буфера, и корма что надо, и ей нравится их заводить – аж снизу слышно. Да уж, она давала им прикурить. Когда курс был завершен и весь ассортимент опробован, они были готовы к жизни.

С ним, без малого тридцатник, все было не так. Да, у меня просто челюсть отпала. Красивый малый, типа Жерара Филипа, все при нем, еще и умный к тому же, потому что учился, правда, забыла где. И нежный такой. Остается только спрашивать, как же это он улизнул из сетей, оставил в дураках всех этих мымр, у которых так свербит, что они всем дают, пока не разживутся муженьком.

Действительно, такой вопрос возникает. Не хочу влиять на чужое мнение, выразив без ложной скромности свое собственное, но должна заметить, что в этом месте показания Зозо становятся, если не лживыми, то, по крайней мере, наивными. Поскольку я была знакома с тем, кого она называет Франсисом, задолго до нее, думаю, что она клюнула на его коронную уловку, которой он воспользовался, чтобы растрогать ее, он ведь ни перед чем не отступал, лишь бы соблазнить очередную жертву, мог даже представиться девственником. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)

Тогда я решила разобраться с ним по-быстрому и закрыть тему. Спросила его, может, комната ему не нравится? Она была вся белая – для контраста. Не такая, конечно, роскошная, как в рассказах этой пустобрехи, но вполне приличная. По стенам развесили кучу всяких финтифлюшек, чтобы придать колониальный вид.

Он только пожал плечами. Тогда я спросила, может, я его не вдохновляю, может, вошел в ступор при виде экзотики? Я сказала ему:

– Знаешь, все легко исправить. Всех делов-то – три минуты и кусок мыла. Ты чего, на меня даже не взглянешь?

Он отвел глаза, но успел заметить, что я была без парадных одеяний. Он покачал головой, вроде как говоря, что я вполне даже ничего. Тяжело вздохнул.

Я встала на колени на кровати возле него. Погладила по затылку, сказала:

– А мне Франсик очень даже нравится.

– Прошу вас, не называйте меня так. Зовите Франк, это звучит мужественно.

– Идет.

Мне удалось расстегнуть ему все пуговицы на рубашке. Теперь не успеет обратно застегнуть. Чтобы отвлечь его от решающего момента, стала болтать:

– Ты, наверное, слишком много об учебе думаешь?

– Вообще не думаю.

– Положи руки вот сюда.

Послушался.

За десять лет он получил два аттестата. «По латыни и по-греческому» – так он сказал.

– Пониже.

Послушался.

– Я хорошо учился только по греческому и по латыни. В остальном – полный нуль. Так и остался на первом курсе.

– Не хочешь мне грудь погладить?

Послушался.

– Все мои школьные приятели уже определились, все отцы семейства. Я их советов не слушаю.

– Ложись.

Дальше я справилась сама.

Что-то в этом было роковое. Сама я ни от одного мужика ни разу не кончила – ни от белого, ни от черного. И надо же, именно с этим все и приключилось. Конечно, бывало, что с какими-то клиентами я переставала пялиться в потолок, себя не переборешь. Но с тех пор, как я начала этим делом зарабатывать, доходила я до кондиции раза четыре, от силы пять, другими словами, четыре-пять раз за всю жизнь. И каждый раз напрасно старалась я сжать зубы, чтобы не подать виду, они все равно замечали. Мне становилось не по себе, когда у этих типов в глазах мелькало зловредное выражение. Больше я потом с ними наверх не поднималась. Старалась все представить себе и доходила до конца сама. Проститутка тоже должна иметь свою гордость. Другое дело Франсис. Он завладел моим сердцем, так пишут в книгах. Как только он поцеловал меня в губы, я спеклась. Никому еще этого не позволяла. С ним это случилось как-то само по себе. Когда я поняла, что происходит, мы уже целовались.

Потом стали ржать. Над всем на свете – над ним, надо мной, что шепелявлю, и вообще – без всякого повода. Я боялась, что какая-то товарка услышит из коридора, показывала знаками, чтобы он заткнулся, или закрывала ему рот рукой, и тут мы катались от хохота еще пуще прежнего. Потом снова перешли к делу. Эта наука давалась ему без труда. Я почти не заметила, как прошло время. Когда посмотрела на часы, мы стали одеваться с дикой скоростью. Велела ему спуститься первому, чтобы девушки не видели нас вместе. Самую наивную из женщин тут не проведешь. Хоть раз со спины глянет, и готово. Он хотел еще раз на выходе поцеловать меня. Я позволила. Мне было классно.

Весь следующий день чувствовала тяжесть на душе. Вечером каждый раз сжималось сердце, когда новый клиент входил в гостиную, но не он… Я слышала истории, что и за меньшее некоторые бедные девки попадали на бойню – в бордели Северной Африки. Я боялась, что он не нарисуется. Боялась, что, если нарисуется, Мадам будет смотреть на меня. Но он сказал, что придет, а он один из тех немногих, кто делает, если обещает.

К счастью, я не видела, когда он пришел. Я была наверху с клиентом из колоний, который приехал сюда в отпуск. Когда спустилась, Франсис ждал за стойкой, на старом месте, перед ним стоял стакан. Я была в белой комбинации и белых чулках. Я волновалась, старалась ему понравиться. Но Мадам показала знаком, что он уже меня заказал.

В постели мне было еще лучше, чем накануне, и ему тоже, мне кажется. Ему очень приглянулись мои белые чулки на темной коже, а может, он предпочел бы как раз наоборот. Я не стала их снимать. Чтобы раззадорить его, сказала, что он маленький развратник. Я видела, что его это покоробило. Чтобы задобрить – ласкала без передышки. Как в песне того времени – Меланхоличный, но не грустный, он мне сказал, что я его не понимаю, не понимаю, и все тут. Первая и единственная женщина, которую он любил по-настоящему, была его мать. Очень молодая, очень красивая, очень белокурая. Об отце он говорил: «Мой папаша – мерзавец». Это было в Марселе, в итальянском квартале. Когда мерзавец бросил без гроша жену то ли с шести-, то ли семилетним ребенком на руках, ей пришлось идти работать. Франсис говорил:

– Она отдала меня в пансион, но я ее не виню, у нее не было выхода.

А ведь ему было там совсем не сладко. Теперь он видел ее только по воскресеньям. Она долго прихорашивалась перед зеркалом, когда они шли на прогулку.

– Она водила меня в зоопарк в конце бульвара Лоншан. Покупала печенье и пиволо.

Я понятия не имела, что такое эти пиволо. Спросить боялась. Может быть, простой лед на палочке, который просто сосут. Какая разница! Он смотрел, как его мать надевает чулки и шелковое белье, а потом критически оглядывает себя в зеркале. Спрашивает его мнение. Он кидается к ней, прижимается к ее животу, обнимает изо всех сил. Она была самой красивой в мире. Да что я говорю? Она одна была лучше всех женщин в мире – красавиц и дурнушек, добрых и злых, пахла парным молоком и цветочными духами. Он будто гвозди в меня вбивал, говорил, будто я была полной дебилкой:

– Понимаешь, чулки, кружева – это так красиво, так женственно, я всю жизнь не могу их забыть. Я люблю женственность, вовсе я не развратник!

Я говорила ему, что он вовсе не развратник. Если бы ему было приятно, я бы вообще сказала, что у него нимб над головой. Что меня больше всего умиляло, когда он рассказывал свои истории, так это смотреть в его глаза и на губы. Он мог нести любую ахинею. Я совсем голову потеряла. Хоть и впервые, но сразу ясно. Мне так хотелось, чтобы он увидел меня, как я есть, – белокожей с пушистыми волосами… Какие только глупости ни лезут в голову, когда остаешься одна. Мой выходной выпадал на следующий четверг. Я старалась об этом не думать.

Он вернулся на третий вечер, потом на четвертый. Мадам даже не пикнула, ни что он меня выбрал, ни что я провела наверху вдвое больше времени, чем положено, но дольше уже было нельзя. В среду, перед тем как он появился, она зажала меня за барной стойкой, из коричневой я, наверное, стала кофе с молоком – так волновалась. Она сказала мне:

– Этим вечером я тебя трогать не буду, но это предел. Все уже все заметили. Если ты будешь продолжать в том же духе, мне придется тебя выгнать. А мне не хочется.

Я слегка запротестовала, так, для виду, но Мадам сухо ответила, что она уже вкалывала в борделе, когда меня еще на свете не было, и чтобы я за дуру ее не держала. И потрясла перед носом купюрой пятьдесят франков, сказала, что это Франсис всучил накануне.

– Хочешь, чтобы я поставила точки над «i»? Именно ею я с тобой расплатилась на прошлой неделе.

Я не стала ее разворачивать, даже чтобы спросить, как это она ухитрилась узнать эту проклятую бумажонку, но она обняла меня, якобы по-дружески:

– Послушай. Знаешь, как это называется? Отдавать свое, потом и кровью заработанное, какому-то типу, чтобы он твоими же деньгами за твои труды и заплатил? Просто слов не хватает! Те, кто такое выкидывали, еще до тебя, обратно сюда не возвращались!

Она решила, что я испугалась, сейчас разревусь, и вопрос будет снят. Бедная мамашка, да пусть утрется! Даже если тебе уже стукнуло двадцать три, даже если гады тебя обложили со всех сторон, все равно наплевать, сколько бы ни пришлось заплатить за счастье или хотя бы просто за то, чтобы узнать, как это бывает, – заплатишь. Она все долдонила, что оставляет мне Франсиса на этот вечер, а я все время думала, что завтра у меня выходной, что пойду в десант. Дальше вперед я не загадывала. Того, кто перепродал меня в последний раз, я почти не знала, в общем-то, как и предыдущего. Значит, этот день, даже если он последний в моей жизни, ни тот ни другой не смогут у меня украсть. Наконец кто-то будет ждать меня на свидание, не важно где, но у него тоже от нетерпения будет сжиматься сердце, и только когда я начинала думать об этом, оно стучало как барабан.

Жизнь нам предстоит долгая, все перемелется, так говорил Франсис. Огорчения тоже проходят, даже следов не остается, как после весеннего дождя. Хотите докажу? Я еще здесь и могу отвечать вам. А в ту среду вечером я хохотала в его объятиях, как ни разу в жизни, и чувствовала, что мне дико повезло, что бы со мной ни случилось потом.

Не хочу ничего рассказывать, кроме одного: на каникулы он снял старый винный склад в зарослях дрока на другой стороне мыса, там и должен был ждать меня на следующий день. Хоть я и шлюха со стажем, но чувствовала себя такой же невинной, как Даниэль Дарье в знаменитом фильме, никогда не забуду свое первое свидание.

Ровно в девять я была уже у Балаболки в парикмахерской. Велела распрямить мои патлы, собрать наверху, а остальные распустить по плечам. Теперь в зеркале я видела совсем другую Зозо – мордаха как мукой обсыпанная. Все требовала побольше положить румян и потолще слой губной помады. Трудно представить, что можно так вот поглупеть, но все равно это здорово! В одиннадцать я уже покупала в магазинчике «Парижский шик», напротив церкви, нижнее белье умереть не встать: шелковые чулки, лифчик с открытыми чашечками – пусть все мои прелести будут наружу. Чтобы ничего не забыть, а я уже раз сто все это в уме прикидывала, я даже список себе написала на бумажке. Одну бутылку шампанского Клико и вторую – до пары, чтобы вдовой ей не остаться, сигареты «Кэмел», фирменное печенье из кондитерской «Эстанк», которая на набережной возле порта. В полдень под звон колоколов я торчала, как слива в заднице, в ста метрах от своего ненаглядного, стояла под деревом, а на стволе пилкой для ногтей я выцарапала его имя. Надела небесно-голубое платье, и его юбка развевалась, когда я кружилась. Он сказал, в два часа. В последнюю минуту, самую последнюю, я ударила кулаком по дереву, чтобы не разреветься, и сказала себе: «Сюзанна, черт тебя побери!»