Текст книги "Одержимый женщинами"

Когда наступила тишина, я снова взялась за дело. Мне потребовалось не больше минуты: ключ выпал наружу, но шум падения, хотя и приглушенный тканью, показался мне оглушительным. Не теряя времени, я подтянула материю на себя. Меня захлестывали радость победы, надежда, при этом я старалась не дышать, хотя из дома не доносилось ни звука.

Я должна взять над ним верх. Я обернулась разорванной наволочкой как пляжным парео. Очень осторожно повернула ключ в скважине. Один раз. Второй. Чтобы дверь не скрипела, я рывком открыла ее.

В тот же миг от порыва воздуха вокруг, словно стая белых птиц, закружились перья из подушки, а я закричала от ужаса, мне показалось, что мое сердце вот-вот разорвется: в кресле, стоявшем ровно напротив чулана, расселся беглец – он выглядел совершенно спокойным, хорошо выспавшимся, на губах у него блуждала презрительная усмешка. Тусклый свет, падавший из окошка наверху, придавал этому зрелищу что-то инфернальное.

– Нет, вы только посмотрите на эту лицемерку, – сказал он спокойным голосом.

Я увидела, как он медленно встает. Я не подумала, что нужно спрятаться в кладовке, не попятилась назад, осталась стоять на месте. Я была просто парализована. Он смотрел прямо мне в глаза, а когда подошел близко, одной рукой, безо всякой спешки или грубости, сорвал с меня материю, которой я обмоталась, и швырнул на пол. Я не сделала ни малейшего движения, чтобы помешать ему. Перья взлетели к потолку. Я стояла неподвижно, совершенно обнаженная, подняв голову наверх, у меня только вырвался какой-то звук, похожий на икание. Он поднес ту же руку к моим волосам, вытащил шпильку, и когда я почувствовала, как они упали мне на плечи, я не смогла сдержаться. Я заорала, как сумасшедшая, бросилась на него, стала колотить кулаками – от отчаяния, от беспомощности, от всего на свете.

Он не возвращал удары, а только пытался сдержать меня. Сквозь слезы, застилавшие мне глаза, я уже не видела его, но несмотря на то, что он держал меня за запястья, я продолжала кричать. Я бы кричала так до бесконечности, потому что не могла остановиться, если бы меня не прервал страшный голос, доносившийся снаружи. Он шел из громкоговорителя:

– Внимание! Дом оцеплен! Бандит, перестань мучить женщину или я отдаю приказ на штурм здания.

Беглец тут же отпустил меня и бросился к креслу, на котором лежал нож. Нарастающие недоумение и тревога, которые я прочла в его глазах, были для меня отмщением за мои страдания. С трудом переводя дыхание, с мокрыми от слез щеками я не смогла сдержать радостного смешка.

Началось новое испытание.

За оградой сада стоял военный грузовик, вокруг него сгрудились вооруженные пехотинцы. На подножке стоял капитан Мадиньо. Обитатели соседних домов в пижамах и халатах толпились на тротуаре. Он кричал им через рупор:

– Отойдите, отойдите! Дайте солдатам республики выполнить свой долг!

Мы с моим мучителем наблюдали за происходящим через приоткрытые ставни на кухне. Он затащил меня туда волоком, голую, зажимая мне рот рукой. Теперь уже он впал в панику. Бормотал как заклинание:

– Нет, нет! Это невозможно! Так не бывает!

В свете утреннего солнца на огромной скорости подъехал второй грузовик, оттуда на полном ходу выскочили новые солдаты. Теперь можно было сосчитать их – десять, пятнадцать, двадцать. Мадиньо бросился к ним, укоряя за излишнюю медлительность:

– Оцепляйте по периметру!

Из грузовика достали огромные пулеметы и выставили батареей на проезжей части улицы. Беглец без конца повторял прямо у меня над ухом:

– Они рехнулись, эти ублюдки! Просто рехнулись!

Он закрыл ставни. Какое-то мгновение, оказавшись с ним лицом к лицу, я поняла, что он не знает, что делать, потом он убрал руку, зажимавшую мне рот, и сказал:

– Они никогда не пойдут на такой риск и не начнут стрелять, ни из этих штук, ни из ружей. Если будете играть со мной по-честному, мы выпутаемся.

– Мы? – воскликнула я. – Им нужны вы! А вовсе не я!

– Пули не выбирают. Если они откроют огонь, от вашей хибары тоже ничего не останется. Я хорошо его знаю, этого Мудиньо!

Он понял, что его слова возымели действие.

– Послушайте, Каролина. Они меня не видели и не могут быть стопроцентно уверены, ни что я нахожусь здесь, ни какие у меня намерения, и вообще вооружен ли я. Сначала вы должны сказать им через окно, что все в порядке, что вы просто ссоритесь с приятелем, только и всего, и что они…

Я не дала ему договорить. Я заорала во все горло. Он грубо зажал мне рот, запрокинув меня, так что я не могла ни отбиваться, ни укусить его. Сегодня я понимаю, что в эту минуту решилась моя судьба и что, отказавшись его выслушать, я совершила самую большую глупость в своей жизни.

– Тогда мы поговорим с вами иначе! – сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Если вы такая кретинка, орите, сколько влезет!

Он убрал руку, схватил нож и поднес к моему горлу.

– Теперь кричите!

Я отрицательно мотнула головой, чтобы показать, что больше не буду кричать. Тогда он, не церемонясь, поволок меня в вестибюль. Лезвие ножа по-прежнему касалось моего горла, пока он возился с дверными засовами.

– Ради бога, – бормотала я, – не нужно!.. Прошу вас!

Он поднял с пола порванную наволочку и бросил ее мне. Придерживая ее двумя руками, я прикрылась ею спереди.

Затем он открыл дверь, вытолкнул меня на порог, вокруг летали перья, нож упирался мне горло. Я остро, как никогда, всей своей наготой почувствовала утреннюю свежесть, свет слепил глаза. Толпа зевак загудела. Я с ужасом увидела, как она быстро растет, теперь солдаты должны были сдерживать ее на подступах к изгороди. Потом наступила тишина.

– Смотрите хорошенько, Мадиньо! – крикнул беглец. – Смотрите хорошенько! Если хотя бы один из ваших говнюков, слышите, хотя бы один, на свою голову, проникнет в сад, вы видите ее живой в последний раз!

После этих слов был слышен только плеск волн на пляже вдалеке. Чтобы спрятаться от всех этих безмолвных испуганных взглядов, я закрыла глаза. Я почувствовала, как меня волокут назад, в тепло дома, дверь закрылась, щелкнули засовы, беглец швырнул меня на колени на плитки пола, и я горько разрыдалась.

Ставни в кухне закрыты.

Наверное, был уже полдень, точно не знаю.

Он позволил мне надеть комбинацию и туфли, заколоть волосы. Я помылась над раковиной. Он отвернулся, но мог бы и смотреть, мне было уже все равно.

Когда ему требовалось остаться одному, он запирал меня в чулан. Думаю, он ходил осматривать каждое окно в доме. Какой идиотизм! Главное происходило по обе стороны ворот, за оградой. Он еще время от времени приоткрывал ставни и смотрел, что происходит снаружи, а я уже больше не смотрела. Я их слышала. Они смеялись, перекликались друг с другом, как в театре. Притащили аккордеон, потом шарманку. Улица была забита зрителями, их, словно опасных зверей, отгородили решетками-загонами. Похоже, весь город собрался перед моим домом – мужчины, женщины, дети, старики и собаки. Возвращавшиеся с пляжа тоже присоединялись к толпе, как были, в купальниках. Тут же торговали мороженым и жареной картошкой.

С одной стороны, это было на руку беглецу. Армия забыла о нем. Напрасно Мадиньо драл глотку, пытаясь прекратить этот балаган, я же была настолько раздосадована происходящим, что видела в «чудовище» лишь товарища по несчастью, единственную опору.

Я приготовила то, что нашла в погребе. Я ничего не ела со вчерашнего дня. Когда мы сели за стол, я увидела, что он опять согнул пополам мою вилку.

Минуту я смотрела, как он ест руками, потом не выдержала и последовала его примеру.

– Вот видите, мадам Ляжка, – сказал он с полным ртом, – это вовсе не трудно.

Он нашел в стенном шкафу бутылку вина. Обычно пила только моя помощница. Он поставил каждому по бокалу.

– Мне было всего семь лет, – продолжал он, – но я уже знал, что то, что называют прогрессом, за исключением кино и аспирина, – это рабство.

– Перестаньте называть меня Ляжка.

– Каролина. Понял. Выпейте немного, это вас взбодрит.

Позднее, когда мы заканчивали есть, он сказал спокойно:

– Никогда не подумал бы, что все может вот так обернуться. Мне очень жаль, что причинил вам столько неприятностей.

Я пожала плечами. Даже в приятном полумраке кухни мне стало жарко. Он закрыл окна, чтобы не слышать криков толпы. Добавил:

– А вы красивая, Каролина. Не верьте тому, что про меня рассказывают, я никогда не брал женщин насильно, но чуть было не сделал это сегодня ночью.

– Зря отказали себе в удовольствии.

Разумеется, я сказала это без обиды. Весь город со скорбными минами наверняка обсуждал, что именно это он и проделал, причем не раз, а сколько ему заблагорассудилось. И это трепло-парикмахерша уж всяко пофантазировала вволю…

Я видела, что из нас двоих больше не по себе ему. Он опустил свои темные глаза, начал рыться в карманах. Достал оттуда измятую пачку английских сигарет. Я встала за спичками. Когда подошла к нему, у меня с плеча упала бретелька комбинации, случайно, хотя я немного поспособствовала…

Я, стоя, поднесла ему спичку, моя грудь оказалась на уровне его лица. Сердце колотилось как сумасшедшее. При каждом вздохе грудь вздымалась. Я стояла рядом, пока он не задул огонь. Спичка чуть не обожгла мне пальцы, но я бы все равно не пошевелилась. Говорить я тоже не могла, иначе не знаю, какие глупости наговорила бы, чтобы затащить его в спальню.

В конце концов он отстранился первым. И сказал совсем не то, что я ждала от него услышать и на что уже готова была согласиться.

– Я спокойно дождусь ночи, – сказал он. – А в темноте сумею отсюда выбраться.

Я пристально посмотрела на него. Я была рада, что он отпустит меня, но мне стало грустно из-за того, что по чужой вине это приключение заканчивалось таким образом. Поверьте мне, даже если бы он надругался надо мной столько раз, сколько тешила свое воображение толпа под окнами, но никто не знал, что он у меня, я бы дала ему уйти и не стала бы жаловаться. В тот момент я подумала, если бы могла вернуться на несколько часов назад и исправить утреннюю ошибку, я бы крикнула всем этим зевакам на улице, что я дома с любовником. Да, да, даже у скрытницы-директрисы есть любовник. Я бы всех их послала к черту. К тому же я ничуть не сомневалась, что он не причинит мне зла. Я больше не верила, что он совершал преступления, в которых его обвиняли. Он должен подождать, пока все успокоится, а затем отправиться дальше. Возможно, мы пришли бы к такому развитию отношений, что я могла бы отдаться ему, пока мы ждали бы, когда он сможет уйти. Но ничего не попишешь.

Я поправила бретельку комбинации и сказала ему:

– Можете скрыться прямо сейчас. Я знаю, как это сделать. Идемте, покажу.

Он недоверчиво и даже с подозрением смотрел, как я открываю кухонную дверь. Я дружески кивком головы показала, чтобы он шел за мной. Он поднялся и бросил нож на стол.

Мы поднимались в спальню, я впереди, весь стыд улетучился как по волшебству. Теперь сердце билось иначе – от волнения. Когда мы оказались у двери, я на мгновение вдруг увидела себя со стороны, такой, какой была накануне, когда вжималась в стену, и пожалела. Но виду не подала, а только сказала:

– Нужно собрать ваши грязные вещи и унести с собой, тогда они не будут знать, что вы переоделись.

Я подошла к окну и осторожно приоткрыла один ставень.

– Смотрите.

Он снова оказался возле меня. Он столько раз причинял мне боль, а теперь боялся дотронуться.

– Вот там, в глубине сада, – сказала я и показала пальцем, – видите большую кривую сосну?

Он увидел.

– А заросли дрока, чуть дальше? Так вот позади них в стене есть дыра примерно в метре от земли. Она закрыта железной сеткой, но ее нетрудно отогнуть. Через это отверстие можно вылезти в сосновый лес прямо над пляжем.

Я повернула к нему голову. Он слушал как прилежный ученик, и я вдруг осознала, что говорю с ним голосом директрисы.

– Смотрите как следует, а я пока соберу ваши вещи.

Отходя от окна, я натолкнулась на него, он выглядел смущенным, постарался удержать меня, у меня с плеча снова упала бретелька. Его темные глаза были полны такой нежности, в них читалась такая благодарность, что я почувствовала, что моя решимость ослабевает. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть в них, но нашла в себе мужество сказать с раздражением:

– Мало вы меня тискали? Отпустите.

Он опустил вторую бретельку, стал ласкать мои груди, именно так, как я опасалась накануне, теперь я вся принадлежала ему, а он спасал свою жизнь.

Он меня отпустил.

Я подошла к шкафу. Увидела свое отражение в зеркале – волосы торчат во все стороны, на лице – выражение ужаса оттого, что я собиралась предпринять.

– Там наверняка тоже расставлены солдаты, – сказал он глядя в окно.

Я не могла ответить – пропал голос. Я, стоя на коленях, продолжала наблюдать за ним в зеркало. Шаря одной рукой под шкафом, вытаскивала оттуда его грязные вещи. Неожиданно я нащупала ружье, прикрепленное к деревянному дну двумя полосками изоляционной ленты. Муж специально спрятал его сюда, чтобы иметь наготове на случай нападения, это было поводом для моих шуток. Я легко открепила ружье. Вслепую обтерла его рубашкой беглеца.

Именно в эту минуту он повернул голову:

– Какой милый уголок, там, где качели!

Он улыбался. К несчастью для нас обоих, он не видел меня полностью, а только взглянул в мою сторону, как бы призывая в свидетели, а потом снова отвернулся к окну.

– Я должен вам что-то рассказать, – произнес он.

Я встала, спрятав ружье за спину. Сердце колотилось так сильно, что мне до сих пор странно, как он его не услышал.

– Женщина, которую я больше всех любил в своей жизни, моя единственная настоящая любовь, самая первая, – говорил этот молодой человек, стоя перед лицом вечности, – жила в Марселе, когда я учился в коллеже иезуитов.

Однажды майским вечером я вышел из коллежа и, вместо того чтобы, как обычно, пойти в сторону конечной трамвайной остановки Сен-Жинье, отправился пешком в поисках приключений, мне было о чем подумать и не хотелось идти прямо домой.

На улице, куда я свернул, у подножия лестницы стояло огромное распятие, я поднялся по ней и оказался на площади, где в каждом саду цвела весна. В самом центре площади находилась белая вилла в стиле барокко, а вокруг за высокой решеткой – настоящий парк. Она явилась мне там, на качелях, среди зарослей олеандра. Я мог бы даже сказать «наконец-то», потому что я был в том возрасте, когда с нетерпением ждут чуда, когда не возникает сомнений в том, что оно должно случиться.

Она медленно взлетала и опускалась в своем белом платье из муслина, словно умиротворенная покоем сумерек, а воздух был напоен медом. Ей было лет шестнадцать, мне с виду – столько же. Грациозный изгиб шеи, коротко стриженные светлые волосы, даже то, что она была одна, в стороне от безмолвного дома, привлекло мое внимание, и я остановился, чтобы посмотреть на нее.

Она взглянула в мою сторону. В ее глазах в свете заходящего солнца вспыхивали золотые искорки, от них веяло таким покоем, что я оробел. Я пошел дальше, но чтобы снова взглянуть на нее, я обошел с учебниками под мышкой ограду всего парка.

Когда я появился в шестой раз, оказалось, что она уже достаточно повеселилась, наблюдая за моим маневром, и качели опустели. Я вернулся домой, в сердце смешались радость и грусть. Я любил ее. Любил ангела с мальчишеской стрижкой. Именно такой я представлял себе теперь Жанну д’Арк.

Как вы догадываетесь, назавтра я снова пошел туда и застал ее на том же месте. И послезавтра. И каждый день той прекрасной недели. Она ждала меня, я уверен, но мы ни разу не обменялись словами. Дальше всего мы зашли в последний раз. Лил дождь. В то время, когда я обычно начинал ходить вокруг парка, там никого не было. Я недолго постоял перед решеткой в своем плаще, который только назывался непромокаемым, мокрые волосы закрывали мне пол-лица, а потом грустный, как заблудившийся пес, отправился восвояси. Именно в эту минуту она показалась в дверном проеме, на ней было только небесно-голубое летнее платье, а над головой вместо зонта она держала свитер. Бегом кинулась к качелям, оттолкнулась и взлетела вверх. В тот вечер мы говорили не больше обычного, она оставалась минуту или две, чисто символически, но это ведь что-то значило, правда?

А потом наступило воскресенье, потом еще одно, за которым следом всегда идет этот гнусный понедельник. В тот вечер, правда, была прекрасная погода, но качели сняли, и все ставни в доме были закрыты. Не буду рассказывать, как я был потрясен. С упавшим сердцем я как автомат обошел парк и снова оказался в том месте, откуда впервые увидел ее. Вокруг прута решетки был обмотан листок бумаги и обвязан веревкой, она не поскупилась – ушло не меньше метра. Обернуто было плотно-плотно, мастерски. Я потратил кучу времени и обломал все ногти, пока не высвободил записку.

Хотите знать, что она написала? Могу прочесть, помню лучше, чем зазубренную наизусть речь Ферамена[7]7
  Ферамен – древнегреческий афинский государственный деятель времен Пелопоннесской войны.


[Закрыть].

Он стал читать, имитируя марсельский акцент:

Мы уехали жить в Шотландию, возле озера с кувшинками. Грустно, что так далеко. Но мы должны найтись.

Не знаю, ни где, ни когда, ни какие это будут качели, но если мы будем говорить друг с другом, то тогда я обязательно упрекну вас за такую медлительность.

Жанна.

P.S. В тот день я, наверное, простудилась. А может быть, из-за того, что мы расстались, у меня слезятся глаза.

Я никогда больше ее не видел. До сих пор, по крайней мере. Нельзя сказать, что я даром терял время, но когда думаю о ней, мое сердце екает, как прежде.

При этих словах он повернулся ко мне, взгляд у него был полон грусти. Наверное, он даже не заметил наставленное на него ружье. Я не знала, заряжено ли оно и вообще, может ли еще стрелять, я доверилась судьбе, закрыла глаза и нажала на курок.

Раздался оглушительный выстрел, меня отбросило к шкафу. Из створки окна, прислоненной к стене, вылетели стекла. Беглец словно застыл в дымной завесе, одна сторона тела вся была покрыта кровью, потом сделал два шага вперед – ноги его не слушались – и рухнул на пол.

Ну вот. Я смогла. Полная тишина словно парализовала меня. У моих ног лежала огромная белая масса, испачканная кровью, и преграждала дорогу. Мне пришлось отступить, обогнуть ее и потом, пятясь, медленно двигаться к двери.

Я была спасена, могла бежать, но внезапно скрюченная, уже мертвая рука схватила меня за подол комбинации. Вместо вопля ужаса у меня вырвался какой-то сдавленный крик, и я упала прямо на свою жертву. Несмотря на мое отчаянное сопротивление, несмотря на свою рану, он навалился на меня, прижал к полу, хрипя при этом от боли и ярости. Я увидела его лицо, измазанное кровью. Он хотел что-то сказать, но не мог. Он снова упал всей своей тяжестью прямо на меня.

В эту минуту я услышала из сада голос Мадиньо, он, хотя и был усилен громкоговорителем, звучал словно издалека.

– Каролина, Каролина! – кричал он. – Вы живы? Ответьте!

Не знаю, кричал ли он до того и сколько секунд прошло после выстрела. Я также не помню, в какой момент я бросила ружье. Вероятно, сразу же. Во время следствия оружие было найдено под комодом, на другом конце комнаты.

Беглец встал на колени, потом выпрямился в полный рост, его рот кривился от боли. Он заставил меня тоже подняться, и всю взлохмаченную потащил за руку в коридор. Он сказал глухо, но без всякой враждебности в голосе:

– Вы будете говорить с ними, мадам Ляжка.

Мы открыли окно в комнате моей ассистентки, оно выходило на улицу. Скрестив руки на груди, я старалась прикрыть пятна крови на комбинации. Перед домом собралась толпа зевак, их праздник выплескивался за расставленные ограждения, я услышала, как он довольно хмыкнул, увидев, что представление продолжается. Я крикнула изо всех сил:

– Капитан! Не двигайтесь, прошу вас! Вы видите – я жива!

Беглец выглядывал из-за моего плеча. Он шепотом подсказывал, что я должна сказать. Я снова крикнула:

– Капитан! Он хочет поговорить с одним человеком, она здесь, среди вас!.. Но не раньше чем через четверть часа. Ее зовут Зозо, она работает в «Червонной даме»!

Мадиньо повернулся к толпе с ошеломленным видом. Какая-то женщина бросила:

– Это негритянка, капитан!

Тогда я увидела, как вперед выходит молодая негритянка с копной кудрявых волос и в пляжном халате в красную полоску. Солдаты отодвинули временное заграждение, чтобы пропустить ее. Она подошла к офицеру, ковыляя на высоких каблуках, подняв глаза к нашему окну. И хотя нас разделяла решетка сада, я поняла – так волнуются только влюбленные.

Я была привязана к стулу на кухне – руки заломлены, щиколотки связаны, комбинация вся разодрана. Он наблюдал в щелку за тем, что происходит на улице. Прижимал салфетку к ране под рубашкой, лоб в испарине. Часы пробили два, и тут же я услышала, как скрипят ворота. Он крикнул:

– Только она, Мудиньо. Никого больше.

Под ногами негритянки заскрипел гравий дорожки. Беглец не торопясь закрыл ставни, окна, потом вышел в вестибюль, волоча ноги.

Я услышала, как скрипят засовы, открывается дверь, потом те же звуки, но в обратном порядке. Затем ее испуганный голос:

– Боже мой, ты ранен!

Я поняла, что она пытается поддержать его. Он сказал с надеждой:

– Зозо, ты должна вытащить меня из этой передряги! Ты была права, я уже не понимаю, на каком я свете.

Все мужчины такие. Когда им нужно признать поражение, начинают скулить. Потом он новел ее на кухню. Я слышала его шаркающие шаги, догадалась, что рукой он держится за стену. Увидев меня, его подружка застыла на пороге: мы оба в крови, я привязана веревкой, растрепанные волосы! Она закричала:

– Это неправда! Как такое вообще возможно?

Она произносила «восмосно» и «вобсе». Примерно моего роста и возраста, детское личико, но тонкая и высокая, как лиана, что-то змеиное в походке. Кожа светло-коричневая, сначала замечаешь только большие доверчивые глаза и белоснежные зубы.

От волнения она тоже опустилась на стул. А он сполз по стене у двери прямо на пол. Я сразу же сказала ей:

– Пусть все знают, он меня не насиловал! Он вообще меня не тронул.

Она пожала плечом, оголившимся в вырезе платья, взгляд ее стал жестким, и она ответила с презрительной усмешкой:

– А зачем ему вас насиловать? Для занятий любовью у него есть я.

– Вы? – ответила я в тон ей. – Ну вам-то, конечно, все равно, это же ваша профессия.

В наступившей тишине у нас обеих по щекам потекли слезы. Я заговорила первой:

– Простите, это сорвалось с языка. Я хотела сказать, что люди злые и уж не остановятся, если начнут сочинять всякие ужасы. Про то, что такой мужчина, как он, может причинить женщине, как я.

Беглец нетерпеливо вздохнул, спиной он опирался о стену, взгляд обращен куда-то в потолок. Зозо поднялась, вытирая щеки. Он сказала мне мягко:

– Франсис не тот, за кого вы его принимаете.

– Франсис? А мне он сказал, что его зовут Эдуард.

– Какая разница, что он вам сказал. Хотите знать правду? Он студент, а выдал вам себя за сбежавшего из крепости преступника.

В это мгновение, признаюсь, я потеряла дар речи. Она говорила так искренне, с такой убежденностью. Тогда я вполне трезво спросила ее:

– Вы давно с ним знакомы?

– Нет, не очень давно.

– Тогда откуда вы знаете, что он не преступник, сбежавший из крепости, который выдает себя за студента?

Тут она онемела. Несколько секунд она смотрела мне прямо в глаза со смесью отчаяния и неверия, потом повернулась к парню, сидящему на полу, чтобы потребовать у него ответа. Было больно смотреть на глупое упрямство, с которым она продолжала верить его словам, но ему явно было не до того.

– Послушай, Зозо, – произнес он устало, – даже если допустить, что она права, то что это меняет? Мне все равно нужно уносить ноги из этой халупы.

Он стал с трудом подниматься, держась за стену. Когда встал на ноги, сказал ей:

– В глубине сада есть дыра в стене. Увы, я видел там двух часовых.

Они смотрели друг на друга, он – прижимая к груди полотенце, чтобы остановить кровотечение, она – пытаясь оправиться от полученного удара. Она выпрямилась всем телом и, вложив всю свою любовь к нему, произнесла:

– Беру это на себя.

Так все и произошло. Потом рассказывали много другого, но это неправда. Например, что я сделала ему укол, чтобы вернуть силы. Мой медицинский саквояж с того вечера, как я вернулась домой, стоял на китайском столике, никто до него не дотрагивался. Зозо протерла ему рану спиртом и перевязала грудь. Я только показала ей, в каком шкафу у меня лежат лекарства. Как я узнала позже, у мужа было старое однозарядное ружье марки «Симплекс». Пуля прошла насквозь чуть выше плеча моего мучителя, потом разбила стекло у него за спиной и вошла в стену. Мне сказали, что если бы она угодила ему в легкое, то у него не было бы никаких шансов.

Они выскользнули в сад через дверцу классной комнаты. А меня оставили привязанной в кухне. Зозо вышла оттуда первой. Беглец наклонился ко мне и сказал:

– Я не буду засовывать вам кляп, Каролина, но скажите, что засунул. Если вы не будете кричать, пока не вернется Зозо, я пойму, что вы меня простили.

Он поцеловал меня в губы и исчез.

Зозо вернулась через четверть часа, мне они показались вечностью. Она развязала меня. Я пошла в вестибюль, подобрала юбку и белую блузку. Пока я одевалась, она мне сказала, что он убежал через дыру в стене в глубине сада, пока она, как умела, отвлекала часовых. В последний момент, когда за углом, буквально в пятидесяти шагах, они пыхтели на ней, как два тюленя, они с Эдуаром обменялись прощальными взглядами. Она видела, как он, шатаясь, скрылся в сосновом лесу неподалеку от океана.

Она села на тот же стул, к которому я только что была привязана, и перед тем, как я открыла окно, чтобы позвать капитана и пережить обещанный мне ад, добавила:

– А все-таки, несмотря ни на что, я буду по-прежнему верить, что он студент. Если он сказал мне правду, то я еще увижу его, ведь так?

Как известно, ни она, ни я так больше его никогда и не видели.

На допросе я и словом не обмолвилась о том, что она ему помогла. Она якобы тщетно умоляла его сдаться, а он связал нас обеих и заткнул рты. Часовые, которых она так ловко отвлекла от своих обязанностей, разумеется, не стали об этом распространяться во всеуслышание.

Что касается остального, то после долгих часов, которые мы провели вместе с ним взаперти, я узнала, что нет предела человеческой низости. Сначала меня жалели, потом стали насмехаться. Никто мне так и не поверил. Хуже того, когда не известно, кто-что-кому-сказал, все откровения приписали мне самой. Хлынул поток анонимных писем, где меня призывали к сдержанности и подробно расписывали, в какой именно момент нескончаемой оргии меня насиловали, били, подвергали содомскому греху, а также любезно сообщали, в какой из существующих и несуществующих комнат и в какой немыслимой позе удовлетворялся мой сексуальный голод, обостренный годами вдовства.

А потом стали приходить другие письма, от родителей учеников, в которых говорилось, что, к их великому сожалению, сейчас война и все такое. И как я ни протестовала, ни выражала свое возмущение, ничего не помогало. Не вернулась даже моя ассистентка.

Мне осталось только продать дом вместе с мебелью и уехать отсюда навсегда.