Текст книги "Одержимый женщинами"

Что еще я тогда сделала? Кажется, поправила пояс на юбке, разгладила складку на белой рубашке с большим воротником. Потом пошла на кухню, она всегда была открыта, когда я была в доме одна. Войдя туда, я зажгла свет, не зная, что попадаю в ад.

Он был там, он спрятался за створкой двери!

Я почувствовала его присутствие позади себя еще до того, как он схватил меня, зажал мне рот рукой, чтобы заглушить крик. Не помню, кричала ли я. Я увидела его нож, жуткий, таким разделывают мясо. Ноги подо мной подкосились. Задыхаясь, я услышала, как он шепчет мне на ухо:

– Хотите жить, ведите себя спокойно.

Я не стала сопротивляться. Да и не была на это способна. Несколько секунд он прижимал меня к себе, потом неожиданно, рывком швырнул на стол, стоявший на середине комнаты. Я зацепилась за него, чтобы удержаться на ногах, повернулась, как могла.

По крайней мере, именно такой рост и цвет глаз, как описывали в городе. Но как бы лучше выразиться? Он не был похож на того беспардонного хама. Конечно, он был высоким, широкоплечим, но при этом стройным, почти худым. Густая каштановая прядь падала на лоб, а мне говорили, что он наголо обрит. Несмотря на двухдневную, а то и больше, щетину, лицо с тонкими чертами выглядело умным: темные глаза, прямой длинный нос, ямочка на подбородке, а когда заговорил – ослепительно белые зубы. Но главное, мне показалось, что в грязных штанах и рубахе с ножом в руке он был испуган не меньше моего.

– Вы знаете, кто я? – спросил он приглушенным голосом.

Я утвердительно кивнула. Я изо всех сил старалась сохранить хладнокровие.

– Я осмотрел ваш дом. У вас нет оружия?

Наверное, я выказала колебание, но оно от него ускользнуло или же он приписал его моей нервозности. Я сделала отрицательный жест.

– Покажите язык.

Не раздумывая, я показала. Наверное, у меня что-то случилось с головой. Но он просто констатировал:

– Ну что ж, говорить вы можете!

Я сделала над собой усилие. Я обнаружила, что говорю писклявым каким-то плачущим голосом, отчего почувствовала себя еще более унизительно.

– Мой муж не хотел держать дома оружие. Никогда не знаешь, на что могут быть способны дети.

– Когда ваш муж умер?

– Четыре года назад.

Он оглядел меня с головы до ног. Безо всякого стеснения. Он явно осмелел после того, как я показала ему язык.

– У вас есть дружок?

Я возмущенно повела плечами.

– Как же вы держитесь целых четыре года?

Я возмутилась еще сильнее, но не могла выдержать его взгляд. Я отступила назад, держась за стол. Не двигаясь с места, он закрыл дверь.

– Когда я задаю вопрос, – сказал он, – люблю, чтобы мне отвечали.

– Мне нечего ответить.

Легких вздох. Он развязно приблизился ко мне, поигрывая ножом. Я медленно отступала, пока не наткнулась на стену. Когда он оказался совсем близко, он сказал:

– У меня тоже давно не было женщины.

Меня скорее пугал не нож, а его черные глаза, вернее, то, что я прочла в его взгляде. Я рванулась в сторону. Он облокотился рукой о стену и перекрыл мне проход. Он реагировал мгновенно, как кот.

– Знаете, чего бы мне хотелось? – спросил он притворно-ласковым тоном, что напугало меня еще сильнее.

В то же время кончиком лезвия он приоткрыл вырез моей рубашки, чтобы обнажить тело. Меня словно парализовало. Кровь колотилась в висках. Я уже видела, как он расстегивает мне пуговицу за пуговицей своим ножом. Потом одним движением он перережет бретельки комбинации, так быстро, что я даже не почувствую. Станет трогать мои голые груди. Станет целовать их, держа меня за плечи, прижав к стене, а у меня не будет сил сопротивляться. Я пролепетала, закрыв глаза:

– Умоляю вас, только не это…

Молчание. Потом я услышала его вопль:

– Что не это? Я голоден, черт возьми!

Я знаю, вам будет смешно читать эти строки. Но я это заслужила своей дурацкой наивностью. Я дала слово быть правдивой до конца, даже если правда меня дискредитирует. Встаньте на мое место: любая женщина, оказавшись один на один с мужчиной, славящимся своей жестокостью, порочностью и преступлениями, как и я, постоянно дрожала бы от страха, что ее изнасилуют.

Хотя Каролина и учительница, «наивность» она пишет из лицемерия, а «правда» – из притворства.

Из семи любовниц или тех, кто выдает себя за них и у кого я брала показания, она гораздо лицемернее остальных, если вообще не самая фальшивая: в этом, я считаю, ей даст фору только одна грозная соперница, которую, как будет видно, не смутят ни головоломные грамматические обороты, ни сложные конструкции прошедшего времени. Так что хотя сцена на кухне была для нее весьма неприятной, у нас вызывает улыбку, когда Каролина пытается приукрасить ее своими выдумками. Повторяющиеся ситуации приводят к одним и тем же последствиям. Ее рассказ только подтверждает этот тезис, и я не буду больше к этому возвращаться. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)

Тогда я стала разогревать то, что осталось от обеда, – фаршированный рулет, который в Провансе называют «жаворонком без головы». Меня научила его готовить мать, я его любила, и мне одной его хватало на несколько дней.

Пока я накрывала на стол, преступник мыл руки в раковине, сполоснул лицо. Я не делала попыток сбежать, он бы догнал меня еще до того, как я успела бы открыть дверной засов. Я воспользовалась паузой, чтобы подумать.

Телефон стоял в вестибюле. Вряд ли негодяй дал бы мне возможность позвать на помощь. Маленькое окошко в туалете на первом этаже. Но оно было расположено высоко, я не знала, смогу ли я достать до него, если заберусь на раковину. Мальчишки обычно вылезали на улицу через слуховое окно подвала. Ключ от него находился в связке вместе с другими на китайском столике. Но этот план тоже казался мне безумным: схватить связку, побежать в конец коридора, стараясь найти на ходу нужный ключ, отпереть дверь подвала, закрыть ее на засов за собой, сбежать по ступенькам, вскарабкаться на слуховое окно, немыслимо изогнуться, чтобы пролезть сквозь прутья… И, проделав это, скорее всего, убедиться, что он невозмутимо ждет меня снаружи, вооруженный своим ножом. Нет. Совсем не обязательно вылезать из подвала. Я могла бы просто закричать. В округе было много домов, и кто-то меня услышит. Если я не придумаю ничего другого, то можно будет рискнуть.

Словно прочитав мои мысли, он сказал мне, вытерев лицо кухонным полотенцем:

– Хватит выдумывать, вам все равно меня не обхитрить. Я перерезал телефонный провод. Чуть не сдох, пока передвигал старый буфет для вина, чтобы заслонить им окно в подвал. Наверх вы без меня не пойдете. И даже когда захотите писать, меня это не смутит, буду при этом присутствовать.

С этими словами он воткнул огромный нож в деревянный стол, уселся и протянул мне свою тарелку.

– Вот, посмотрите, мадам Ляжка, – добавил он, – уж дураком я не уродился, так всегда говорила мне бабушка.

Я подскочила от изумления, но даже не от его самоуверенности и не потому, что он испортил стол, который и так многое перевидал на своем веку. Я не могла понять одного: откуда он узнал прозвище, которое мне дали ученики?

– Почему вы меня так называете?

– Увидим, если вы вкусно готовите, я вам скажу.

Я наполнила его тарелку. Мне самой захотелось есть. Я положила свой прибор напротив него. Когда я села, то увидела, что ест он жадно и прямо руками. Облизывает пальцы, вымазанные соусом. Поднял на меня глаза и застыл на месте:

– Что случилось?

– Вы нарочно стараетесь выглядеть таким вульгарным?

Он вытер руки о рубашку, но скорее казался раздосадованным, чем пристыженным. Я думала, он возьмет теперь свою вилку – не тут-то было. Он выхватил у меня из рук мою, согнул ее и бросил на стол.

– Вы теперь будете такой же вульгарной, как я.

И продолжал есть, как ему заблагорассудится.

Просто свинья!

Когда он опорожнил сперва свою тарелку, потом мою, а затем прикончил все, что оставалось на блюде, старательно обтирая тарелку указательным пальцем, а потом слизывая с него соус, я поняла, что посуду можно уже не мыть. Он откинулся на спинку стула и признал, что было вкусно.

Потом долго смотрел на меня не двигаясь. Я выдержала его взгляд. Я прочла в его глазах странное удовлетворение, смешанное с меланхолией. Утверждают, что даже у животных есть душа. Потом он наклонился ко мне и сказал с коротким смешком:

– С ума сойти! До чего вы похожи на свою мать!

Конечно, мне было бы интересно узнать, при чем тут моя бедная мама, но он не дал мне на это времени:

– Пансион Свин, – с торжеством выкрикнул он.

Я почувствовала, что мое сердце так же заколотилось, как и при возвращении домой. «Пансион Свин» – это все, что осталось от надписи «Пансион святого Августина» над дверью пансиона моих родителей в Марселе. Остальные буквы стерлись. Я спросила, наверное, слегка побледнев:

– Вы бывали в Марселе?

– Соображаете неплохо! Я там родился.

– И в пансионе моих родителей?

– Я оттуда сбежал.

– Как вас зовут?

Он откинул со лба непокорную прядь, падавшую ему на глаз.

– Эдуард. Можете называть меня Эдди, по-дружески.

Он вытащил из кармана рубашки полураздавлен-ную сигарету. Встал, резко отодвинув стул, пошел к плите за спичками. Я потянулась к ножу, воткнутому в стол. Но лезвие было всажено так глубоко, что мне не удалось его вытащить.

– Погодите, – сказал он, – я вам помогу.

Он спокойно вынул его и засунул за пояс. Слегка вздохнул. Потом неожиданно взял меня за плечо и подтолкнул к двери:

– Светская часть закончена. Марш в спальню!

Я поскользнулась на выложенном плитками полу в вестибюле. Он удержал меня за руку и снова подтолкнул, на сей раз к лестнице. Когда я поднималась по ступенькам, у меня задиралась юбка. Я шла перед ним и чувствовала себя, как уличная девка.

Он не церемонясь втолкнул меня в спальню. Ставни были закрыты. Закрыл дверь, запер ее на щеколду и заблокировал стулом – просунул ножку в дверную ручку. Я говорила себе: «Нужно кричать, звать на помощь, пусть даже он ударит меня, нужно кричать!» И не могла.

Я снова была прижата к стене. Горел только ночник, на стены падали огромные тени. Я поняла, что погибла. Сейчас он швырнет меня на кровать. Шнурами-подхватами от штор привяжет к спинке за запястья. Разорвет блузку. Нет, наверное, заткнет мне рот кляпом, с изощренностью садиста, сорвет с меня все лишнее – белую комбинацию, синюю прямую юбку, причем не спеша, ведь ему нечего бояться. Он стащит по ногам белые кружевные трусики, а ноги раздвинет и тоже привяжет за щиколотки. Заставит вытерпеть жуткие ласки, будет трогать внутреннюю часть бедер, самое нежное место на теле…

Нет, вряд ли он будет терять время, забавляясь со мной. На это у него есть вся ночь. Он подложит под меня валик и подушки, приподняв сильной мужской рукой, чтобы открыть во мне все навстречу его непреодолимому желанию. Упиваясь моими слезами, созерцая меня полностью отданной в его власть, он рывком расстегнет брюки и я с ужасом увижу, как оттуда выскочит его гигантский член, который он вонзит в меня, может быть, разорвет все мои внутренности. Я не могу описать те образы, которые пронеслись за считанные секунды в моем воспаленном мозгу. Нет на свете такой женщины, которая, даже не испытав того, что выпало на мою долю, хоть раз не рисовала бы в своем воображении патологические картины такого насилия.

Однако мне очень повезло в этих обстоятельствах, мой агрессор был непредсказуемым, как и говорил капитан Мадиньо. В ту минуту, когда он стал приближаться ко мне, в приглушенном свете лампы, и я увидела его лицо с язвительной улыбкой, то только и смогла выдавить из себя каким-то чужим голосом:

– Что вы со мной сделаете? Скажите, что вы со мной сделаете?

Я долго ждала ответа. Может быть, в этот момент ему стало меня жалко? Или на него произвело впечатление то достоинство, с которым я заставляла себя держаться? Он сказал:

– Если перестанете дергаться, то ничего не сделаю.

И тут же добавил – так у голодного котенка забирают только что поставленное перед ним блюдце с молоком:

– Или, по крайней мере, не сейчас.

Бросил свой нож на кровать.

– Только попробуйте дотронуться до него еще раз, – сказал он, – только попробуйте!

Затем, как будто меня вообще не существовало, стал снимать ботинки, носки, грязную рубаху. Его тело было более мускулистым и крепким, чем я себе представляла. Расстегивая брюки, он посмотрел на меня и остановился:

– Вас не затруднит отвернуться?

Я послушалась, как ученик в моем классе, которого поставили в угол. Услышала, как он открывает дверцу зеркального шкафа. Я невольно повернулась и взглянула на него. Какую-то долю секунды я видела его совсем голым. У него были узкие бедра, крепкие ягодицы, светлее, чем все тело. Ноги длинные и тонкие, как у бегуна. Должна признаться, очень красивая спина, которая расширяется треугольником к хорошо развитым плечам. Ни грамма жира, потому-то он так легко двигался и даже в одежде выглядел худым. И хотя грудь не выглядела волосатой, но было достаточно растительности, чтобы скрыть шрамы…

«Долю секунды»! Тогда этой лгунье может позавидовать любой фотоаппарат. Перед ее весьма двусмысленным описанием просто пасуешь, но я дала себе слово не менять в ее показаниях ни единой запятой. Во-первых, я никогда этого не делаю, во-вторых, и это главное, ее нелепости – то тут, то там – многое говорят об этом педагоге и о ее склонности приукрашивать события, когда, разумеется, речь не идет о чем-то посущественнее, чем шрамы. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда).

…У него плоский упругий живот, руки, привычные к тяжелой работе на каторге. Его пенис, да позволят мне, почти дипломированной медсестре, рассуждать об этом так же непринужденно, как о других частях его тела, – ни больше ни меньше, чем у тех мужчин, которым я делала уколы, разве что он полностью пропорционален его росту. Кстати, я прочла в этой книге, которую случайно нашла, я уже о ней упоминала, что нельзя доверяться размеру пениса, когда он бездействует, некоторые из них в состоянии возбуждения могут утраиваться в объеме, и это не предел. Просто ужас!

У меня не было времени рассмотреть, что он делает, но я поняла. В шкафу были вещи, которые мой муж почти или совсем не носил. Не знаю, зачем я их хранила. Может быть, неприятно выбрасывать ненадеванную одежду или я тогда еще надеялась, что успела забеременеть, прежде чем он умер. То, что я испытала, оставшись в двадцать один год совершенно одна в чужом городе, к делу не относится. Достаточно добавить, что муж у меня тоже был довольно крупный, хотя гораздо старше и не похож на этого парня.

Во всяком случае, можно на самом деле подумать, что беглец читал мои мысли, даже когда я стояла к нему спиной, потому что он внезапно спросил меня:

– Сколько лет было вашему мужу?

– Сорок девять.

– Как с ним жили?

– Мы ладили.

– И в постели тоже?

Я не ответила. На это раздался короткий смешок, и все. Когда я смогла повернуться, он уже надел летние брюки, рубашку-поло фирмы «Лакост» и мокасины.

– Я взял не лучшее, – сказал он, – но предпочитаю белое, оно пачкается быстрее. Тогда все время выдают свежее и можно опрятно выглядеть. Меня этому научили иезуиты. Я еще был от горшка два вершка.

Он подавил зевок.

То, что он был одет в вещи моего мужа, меня совсем не трогало. Во всяком случае, не сильно. Если бы не густая щетина, он ничем бы не отличался от остальных, и выглядел он не так уж устрашающе. Еще до того, как он открыл рот, я знала, что он снова выкинет этот свой трюк – способность читать чужие мысли:

– У вас есть бритва, чтобы брить ноги?

– Мне не нужно брить ноги.

Он взял с кровати свой нож, со слегка недоуменным видом проверил большим пальцем, хорошо ли заточено лезвие. Засунул за пояс. Потом собрал в кучу свою грязную одежду и ботинки и затолкал под шкаф.

– На кухне есть точильный круг, – сказала я.

Я хотела добавить, что если он собирается перерезать мне горло, то лучше сделать это одним махом, не растягивая удовольствия, но вовремя сдержалась. Мое желание шутить вызвало бы у него подозрения. Он сам навел меня на мысль о том, что сама я безуспешно пыталась вспомнить с самой первой минуты, когда стала его заложницей: куда же, черт возьми, четыре года назад, когда мы сюда переехали, муж спрятал свое ружье?

Когда он заканчивал бриться над раковиной в кухне, часы пробили одиннадцать. Он теперь зевал каждую минуту и изо всех сил старался не заснуть. Очевидно, он уже долго был на ногах. Я молча сидела на стуле, вовсе не стараясь помочь ему бороться со сном. Он вымыл лицо холодной водой, прополоскал рот, вытерся сам, обтер нож и вопреки всем ожиданиям старательно вымыл раковину. Я уверена, что к нему бессознательно вернулись его тюремные привычки. Наконец он достал из кармана связку ключей, которую взял, чтобы запереть дверь. Без щетины ему и тридцати было не дать.

Как я и думала, он снова заставил меня подняться наверх. Стыд, который я уже испытала, когда он шел следом за мной и мог видеть то, что на каждой ступеньке открывала моя юбка, вовсе не улетучился. Он догадался об этом, как догадывался и обо всем остальном, поскольку отпустил шуточку в своем стиле, которую я не решусь повторить.

Но на этот раз я не так волновалась, когда заходила в комнату. Наверное, он привяжет меня к кровати, но вряд ли для того, чтобы изнасиловать. Сначала он выспится. Он не прикоснется ко мне до своего пробуждения, думаю, не станет даже меня раздевать, просто воспользуется мною, когда восстановит силы. Значит, у меня будет много времени, чтобы освободиться от веревок, взять ружье из зеркального шкафа, и, если Господу угодно, чтобы оно оказалось заряжено, то я тоже стану убийцей. Если оно не заряжено или после четырех лет бездействия не сработает, или, если в последнее мгновение мне не достанет мужества убить спящего человека, останется один шанс – испугать его, выгнать из дома или убежать самой.

Но я плохо его знала. Он повел меня не в спальню, где, как я предполагала, запрет и меня, и себя, а в дортуар для воспитанников, состоявший из нескольких комнат, между которыми снесли стены, превратив в анфиладу. Двадцать маленьких матрасов без постельного белья и одеял. Я была настолько раздосадована, что не смогу добраться до ружья, что воскликнула, не подумав:

– Но в моей спальне нам будет гораздо удобнее!

– Нам? – переспросил он. – Вы что, надеетесь, что мы уляжемся в одну кровать?

Он скорчил испуганную физиономию, явно передразнивая меня. Впрочем, он тут же улыбнулся, и я увидела его белые зубы – совершенно очевидно, что он надо мной насмехается.

– Увы, в вашей спальне есть окно, мадам Ляжка. А я хочу спать спокойно.

– Ну не знаю, привяжите меня…

Снова делает вид, что испуган, скалит свои острые, как у хищника, зубы, явно издеваясь надо мной.

– При-вя-зать вас? Смотри-ка, какие нелепые фантазии!

– Но здесь тоже есть окна!

Он осмотрел одно за другим все три окна с закрытыми ставнями.

– И что с того? – спросил он. – Вы что, меня за идиота держите?

С этими словами он сорвал матрас и подушку с ближайшей кровати и швырнул мне в руки.

– Держите.

Подтолкнул меня к лестнице. Я спустилась, волоча матрас. Он толкал меня всю дорогу, пока мы шли через вестибюль к выходу. Я уже ничего не понимала. Неужели он хочет выставить меня на ночь в сад? Разумеется, нет! Слева от входной двери находилась другая, поменьше, которая вела в темную кладовку без окна, совершенно пустую. Бывшее помещение раздевалки. Когда я увидела, как он поворачивает оставленный в скважине ключ, я не сдержалась – бросила и подушку, и матрас и закричала:

– Вы что, заставите меня здесь спать? Это невозможно!

– Почему же невозможно? – сказал он мягким голосом, глядя при этом злыми глазами. – Вы же точно так запираете сюда несчастных мальчишек. Чем, интересно, они так провинились?

Когда он стал изображать, что мстит за справедливость, я просто вышла из себя. И закричала еще громче:

– Они смотрят мне под юбку!

Его реакция была такой внезапной и бурной, что у меня перехватило дыхание. Я еще не успела закончить фразу, как он схватил меня за плечи, сбил с ног и потащил, церемонясь не больше, чем с тем матрасом. Заставил проделать весь обратный путь через вестибюль до классной комнаты. Там он буквально швырнул меня на возвышение, где стоял учительский стол.

– Сядьте!

Внезапно он зажег все лампы. Я надела упавшую с ноги туфлю на каблуке и села. Не знаю, восстановилось ли дыхание. Я превратилась в игрушку в руках этого безумца.

Он пристроился за первой партой ровно напротив меня. Прядь на лбу, руки на парте, и приказал безапелляционным тоном:

– Положите ногу на ногу!

Конечно, я не послушалась. А он уже глядел под стол, на мои сжатые колени. Сердце забилось еще громче. Какой я была дурой, когда считала, что как только я стану его добычей, он воспользуется мной по-скотски, как уличной девкой. Говорили же мне, что он не просто жесток, а особо изощрен. Перед тем как принести последнюю жертву, он будет издеваться надо мной до тех пор, пока окончательно не унизит, не сломает, не подчинит своей воле, не растопчет мое достоинство. Какие слова капитана Мадиньо так поразили меня? «Ее насиловали не один час».

Я знаю, что в подобной ситуации многие женщины, не менее порядочные, чем я, вместо того чтобы разъярить чудовище, подумали бы: «Господи, да пусть он развлекается в том же духе… Все так невинно. Пусть играет в ученика, который с волнением заглядывает под юбку учительнице. Сам же выглядит по-дурацки. Хочет увидеть ноги? Можно показать, если ему будет от этого легче». Но я-то не усматривала ничего невинного в его приказе, это было очередное звено в цепи унижений, которым он с самого начала подверг меня. Его издевательская усмешка над моим одиночеством. Лезвие ножа, которым он распахивал мою блузку. Согнутая пополам вилка. Путь в мою спальню. Выставленная напоказ нагота. Темный чулан. А теперь это – чтобы я же его и соблазняла!

Но я-то из другого теста! Говорю это, чтобы было понятно, как тяжело мне вспоминать эти минуты, когда я находилась в собственном ярко освещенном классе. Даже появляться на пляже полуголой в купальнике, не скрывающем ни тонкой талии, ни всех моих вызывающих округлостей, включая упругую грудь, мне все-таки всего-то двадцать четыре, уже было для меня настоящей мукой. Я ходила на море на закате, и то не больше десяти раз за лето, но все равно всегда хватало зевак, глазеющих на меня, когда я выходила на берег: мокрая ткань облепляла тело, так что почти не оставалось укромных уголков. Их взгляды, скользившие по бугорку моего лобка, просто обжигали меня. Какая ложная стыдливость, скажете вы. Ничего не могу с этим поделать. Меня воспитали в уважении к самой себе.

Не буду задерживаться на минутах, показавшихся мне бесконечностью, но явно позорных для моего тюремщика. Кстати, он угрожал, что если я не подчинюсь ему, он заставит меня это сделать силой. Я очень осторожно положила ногу на ногу… Но он явно хотел большего. Я повторила движение в другую сторону, он требовал – выше, еще выше… Я в растерянности смотрела, как его взгляд стекленеет при виде обнаженной полоски кожи выше чулка, не смогла сдержаться и сказала умоляюще:

– Не нужно… Вы возбудитесь, а потом не сможете больше…

Мой голос дрогнул. Он, издеваясь, изобразил презрение:

– Интересно, за кого вы меня принимаете?.. Делайте то, что вам говорят! – крикнул он.

Я снова подчинилась, но закрыв глаза. По крайней мере, так я могла не видеть выражения смакования на его лице. Много раз я выполняла его приказания: не так быстро, раздвиньте сильнее ноги, и что-то еще в этом духе. Но все равно я чувствовала на себе его жадный взгляд, скользивший по моим бедрам, овладевавший мною. У меня закружилась голова, по телу разлилась слабость, я сама не понимала, что именно я ему показываю. По щеке потекла слеза. Я открыла глаза.

Он откинулся на спинку парты, скрестив руки на затылке, и с восторженной улыбкой созерцал потолок.

– Черт возьми, – прошептал он, – хорошее было времечко!

Понимай как хочешь. У меня есть соображения на этот счет. Минуту я не могла встать на ноги. Мне было стыдно. Я говорила себе: «Если ты пришла в такое состояние, пока он просто разглядывал твои ноги, то что с тобой будет, бедняжка Каролина, когда он перейдет к действиям? Начнешь ползать перед ним на коленях, как последняя шлюха?» Я поклялась отныне сохранять хладнокровие, стойко все выдержать, оставаясь при этом непоколебимой и даже равнодушной. Я тогда не предполагала, что, утолив в ту минуту его извращенную сексуальность, я выиграла для себя время.

И не ошиблась. Как только он отвел меня к чулану, я не стала протестовать, только пожала плечами, а он открыл дверь и, швырнув внутрь матрас и подушку, сказал:

– Мне нужно выспаться. А я должен быть уверен, что вы тем временем не поднимете на ноги весь город.

Он делал вид, что ему неловко, смотрел на меня как-то по-идиотски, но я не верила ему. Как иначе он мог оставаться спокоен, только заперев меня в этой кладовке! Внезапно я поняла. Я снова ощутила эту странную слабость в нижней части тела. Стараясь сдержать дрожь в голосе, я выкрикнула:

– Вы хотите сказать… Что я должна еще снять с себя всю одежду? Так?

Актер из него был никудышный. Я уже знала эту его ухмылку, когда он делал вид, что потрясен.

– О мадам Ляжка! А кто вас просит раздеться?

– Конечно! Вы предпочитаете сами все сорвать! – бросила я, возмущенная его цинизмом.

Как я себе и обещала, я постаралась скрыть свое смятение, снова пожав плечами, и вошла в чулан. Он позволил закрыть дверь наполовину. Конечно, он сможет распахнуть ее, когда я останусь голой, но даже эта уступка меня слегка успокоила. Раздеваться у него на глазах после пережитого нервного потрясения я могла бы только под угрозой смертной казни.

Мне удалось в темноте стащить с себя одежду. Сначала блузку, потом туфли, чулки, подвязки. Я передавала ему предмет за предметом через щель в двери, я видела только его руки и плоское обручальное кольцо на пальце. Еще один вопрос, который раньше я ни за что не задала бы ему, но, стаскивая с себя юбку, я осмелела:

– Вы женаты?

– Я же сказал вам, что хочу спать.

Я не настаивала. Передо мной встала проблема, которая очень взволновала меня, когда я листала дурацкие женские журналы в парикмахерской: если вам придется раздеваться перед незнакомцем, что вы снимете в последнюю очередь, что-то в этом духе. Наверное, мне в голову никогда не приходила мысль, что такое может случиться со мной. А может быть, наоборот, она слишком часто меня мучила. Оставались трусики и комбинация. Если я ее сниму, то открою грудь. Я отдала трусики. Сегодня я рассказываю об этом, как ни в чем не бывало, но тогда, увы, все было иначе. Я уверена, что любая женщина поймет напряжение, которое я испытала, даже в тех обстоятельствах, даже лицом к лицу с извращенцем, когда я была вынуждена отдать ему самое интимное, то, что, не снимая, носишь весь день. Но не будем об этом.

Во всяком случае, если он потребует, чтобы я осталась полностью обнаженной, что лучше любых цепей помешает мне убежать в город, то он явно не позволит прикрыться шелковой и насквозь прозрачной комбинацией, в которой я выгляжу гораздо соблазнительнее, чем без нее. Ради чего, принимая во внимание мое положение, подвергаться риску разжечь его желание, пустившись с ним в рукопашную, где он наверняка возьмет верх? Я молча сняла комбинацию и протянула ее.

Затем, прикрыв, как могла, живот и грудь, я стояла в ожидании своей дальнейшей участи. Если он будет насиловать меня прямо сейчас, я решила не сопротивляться. Он положит меня на матрас, я останусь безучастной, не буду плакать, жаловаться, пусть делает, что хочет, я отключу все чувства, как будто умерла или превратилась в деревянную куклу. Я боялась только одного, об этом рассказала моя помощница, уж не помню теперь, почему мы заговорили на эту тему. Якобы чувственные женщины или наделенные особо восприимчивыми определенными частями тела, даже помимо воли все равно получают при этом удовольствие, и именно поэтому изнасилование в глазах закона, даже если в конце концов жертва идет на это добровольно, все равно считается изнасилованием. Тем хуже, если он обнаружит, где именно у меня самое чувствительное место, я все равно себя не выдам, окаменею, умирая от стыда, но он ни за что не догадается, что я испытала.

Он долго не двигался, наверное, колебался. Потом закрыл дверь. Через минуту она снова приоткрылась. Чтобы унизить меня сполна, он протянул мне мусорное ведро с крышкой и сказал:

– Я аккуратно сложил ваши причиндалы. Спокойной ночи. Советую не будить меня, иначе я сильно разозлюсь.

И на этот раз запер меня окончательно. Я услышала, как в скважине поворачивается ключ, потом его шаги – сначала по вестибюлю, потом наверх по лестнице. Сквозь щель под дверью я увидела, как погас свет. И все. Какое-то время я стояла в темноте, прислушиваясь. Хотя я была голой, меня бросило в жар. Часы пробили половину, но я уже не понимала, какого часа.

Я разложила матрас на всю длину чулана и приготовилась ждать, как охотничья собака, повернувшись лицом к двери. Потом начала сомневаться, там ли она находится. Я встала, ощупала стены. Все правильно. Снова легла. Я старалась не думать о том, что со мной произошло, чтобы сосредоточиться на плане возможного побега. Но мне ничего не приходило в голову. Я отгоняла от себя навязчивый образ преступника, его черные глаза, его руки. Наверное, я задремала, но не спала по-настоящему, потому что каждые четверть часа слышала бой часов. Несколько раз я как бы приходила в себя от кошмара, который, как мне казалось, длился часами. Могу сказать, что за кошмар. В нем была сплошная эротика, мне снилось, как он мною овладевает, доводит до изнеможения, уничтожает. Наконец я заснула.

Когда я открыла глаза, сквозь дверную щель пробивался слабый свет. Я лежала, не двигаясь, и прислушивалась. Тишина. Над входной дверью в вестибюле было небольшое окошко, свет, падавший на пол, был неярким, рассветным. Я встала, чтобы посмотреть в замочную скважину. Тут я увидела, что тот, кто считал себя умнее остальных, оставил в ней ключ.

Я еще прислушивалась какое-то время, приложив ухо к створке. Еле слышно тикали неутомимые часы, других звуков не было. Я вернулась к своему ложу. В темноте мне удалось распороть шов наволочки и вытряхнуть оттуда перья. Очень тихо я разорвала ее с двух сторон, чтобы осталась только полоса материи. Медленно и осторожно просунула ее под дверь, почти наполовину, а может быть, и больше. Потом вытащила из волос шпильку и стала проталкивать ключ. Начали бить часы. Я остановилась, но была настолько поглощена своими действиями, что не успела точно сосчитать удары. Кажется, семь, в восемь было бы намного светлее.