Текст книги "Одержимый женщинами"

Ничего не попишешь!

Что случилось потом, рассказывать совсем неохота. Мы были вместе до самой ночи, потом еще после полуночи и до самого утра. Он проводил меня до моей халупы, я проводила его до его склада, и там мы распрощались. Не нацеловались досыта. И много чего друг другу не сказали. Уже не знаю теперь, что тогда развело нас… То ли солнце впилось ему в нос, как пиявка. То ли мусорная машина вместе с урнами увезла все наши мечты. Прежде чем оставить меня у ржавых ворот нашего пансиона благородных девиц, Франсис просунул руки мне под платье, обнял, поднял выше головы, чтобы развеселить. Сказал мне:

– Обещай, что никогда меня не забудешь.

Я не смеялась. Поклялась, что не забуду.

В тот же день часов в пять он объявился в гостиной все в том же убогом виде, тот же галстук веревочкой, но вид такой, будто всю ночь глаз не сомкнул, только пил. Я даже не успела ничего понять, как Мадам возникла между нами. Он ей бросил прямо в рожу:

– Или ты проваливаешь, или я все тут порушу.

Как всегда по пятницам, народу не густо – три жлоба, но не из тех, кто ввязывается в драку, девушки тем более, ну и Мадам, само собой. Франсис схватил меня за руку, я была одета девушкой из саванн, и прямиком наверх. Ему было, о чем мне рассказать.

Сначала отмыл меня с ног до головы марсельским мылом[6]6
  Марсельское мыло – натуральное мыло, которое изготавливают в Марселе, славится хорошей очищающей способностью.


[Закрыть]. Целовал каждый новый кусочек, как только он становился белым. А в перерывах рассказывал какую-то запутанную до невозможности историю. Он уже почти добрался до пальцев на ногах, когда я ухватила суть: в пансионе, когда он был маленьким, у него была злая-презлая училка. Я сказала:

– Знаю. Ты заглядывал ей под юбку, но по-хорошему, только чтобы увидеть ее писю.

– Постой! Так вот, сегодня утром, только не упади, я встретил ее здесь, в порту!

Я не упала, хотя это несложно, если одной ногой упираться в умывальник, пока тебе оттирают от краски пальцы. Чтобы не показалось, что мне неинтересно слушать его детские воспоминания, я сказала:

– Наверное, она теперь старая.

– Вот именно! Но она совсем не изменилась.

Он увидел ее, когда она выходила из бистро. Худая, темноволосая, ярко-голубые глаза, плащ в обтяжку, с портфелем в руке, на вид лет двадцать пять. Я, кстати, заметила, что, похоже, это он выходил из бистро. Думаю, в хорошем виде… Я ему об этом прямо не сказала, но смысл был понятен.

Ничего подобного. Расставшись со мной, он немного взгрустнул, но пить не стал. Он по утрам вообще не пьет. Выпил кофе со сливками и съел два бутерброда.

Так вот. Пошел он за ней следом до виллы на берегу, перед виллой большой сад и деревянная вывеска над воротами. Когда она зашла в дом, он подошел ближе, чтобы прочесть надпись: «ПАНСИОН СВЯТОГО АВГУСТИНА». Точно так же назывался его пансион в Марселе! Ну а потом он, конечно, выпил. Чтобы поднять настроение.

Я знала эту женщину, хотя никогда с ней и двух слов не сказала. Они с мужем переехали в Сен-Жюльен года три или четыре назад. Мужа увидеть я так и не успела. В первый же день учебного года он решил достать мяч, который ребятишки закинули на крышу, ну и попал оттуда прямиком на кладбище. Вот, что бывает, если потакать соплякам. Она выдержала удар. И стала одна управлять своим пансионом.

Мне до нее дела не было, пока Франсис не рассказал. Ей действительно примерно столько лет, как он думал. Двадцать четыре или двадцать пять. Слегка надутая, вид стервозный, а так ничего, конечно, кому что по вкусу. Во всяком случае мой студентик очень от этого всего возбудился. Бросил полотенце, когда мне спину вытер, стал расхаживать по комнате, руки потирать:

– Я навел справки. Она приехала из Марселя. Ученики дразнят ее Ляжка, как и в мое время, все сходится. Представляешь? Это судьба! Просто галлюцинация!

Я потребовала, чтобы он объяснил мне, откуда такая кличка. И правда, это слово очень по смыслу подходило. Я в математике ни бум-бум, я вообще ничему не училась, разве что ноги раздвигать, но если этой бляди было двадцать пять, когда ему семь, как теперь она могла быть моложе, чем он? Ему-то уже почти тридцатник. Галлю… Как он там говорил?

Он быстро перестроился.

– На самом деле ей, наверное, лет сорок пять. Просто выглядит лет на двадцать моложе, и все тут. Такое часто бывает, поверь мне. Ну и наоборот тоже.

Ладно. Допустим, что это действительно его школьная училка, полсотни лет, ни морщинки, ни жиринки, чудеса да и только! Допустим. Ну и что с того? Он остановился на две секунды, перестал расхаживать взад-вперед. Посмотрел на меня с улыбочкой, которая выражает больше, чем слова. Потом растянулся на кровати, подложив руки под голову, скрестил ноги. Уставился в потолок и сказал:

– На каникулах она одна в доме. У меня есть план.

Когда вас долго мурыжат, лучше не давить. Если спокойно положить полотенце, посмотреть в зеркало, уложить волосы, хотя желания услышать продолжение истории у вас не больше, чем у табуретки, все идет очень быстро. Он спросил меня:

– Ты слышала, что из крепости сбежал заключенный?

Только глухой про это не слышал.

– Ну так вот. Я выдам себя за него!

Понимай как знаешь и спасайся кто может! Наверное, у меня глаза на лоб полезли, я к нему подошла: нет, на сумасшедшего он не тянул. Сиял, доволен был своим планом. Если когда-нибудь нарисуют портрет человека, который решил все на свете проблемы, то он должен лежать на покрывале из искусственного шелка в одной из комнат в борделе, скрестив свои худые ноги в плохо отглаженных брюках, прядь волос прикрывает правый глаз. В углу стоит несчастная девушка, которая услышала, что все изменилось, земля перестала крутиться, а просто болтается туда-сюда, привязанная к воздушному змею. Не жалеть желтых красок (раз это в желтом доме) и серых (для смирительной рубашки) и золота для рамы – первая премия обеспечена.

– Я заявлюсь к ней в дом, – Франсис продолжал нести бред, – я все подготовлю: грязную рубаху, бахилы, приму свирепый вид. Пусть всю ночь умирает от страха, а то и дольше…

Что его пора лечить, ясно само собой. Но я все-таки ему это сказала. Он так и сел на задницу, будто его ужалила гадюка, то есть я. Заорал:

– Ты знаешь, что это все для меня значит? Мое детство! Это святое!

И тут же бухнулся во всю длину на матрас, руки под головой поддерживают эту ослиную башку, ни на что не реагирует. Хоть на минуту я его вырубила – замолчал. Села возле него. Он небритый, голова лохматая, уставился в потолок.

Если честно сказать, теперь, когда я была свеженькая и чисто отмытая, мне вовсе не хотелось обсуждать с ним его школьные обиды, я бы занялась чем-то другим. Но накануне мы с ним хорошо поддали, поэтому я и решила – сегодня такого нагородит спьяну… Он потом всегда бывал злобный. С Мишу такое случается, даже с Магали – хотя она самая отчаянная дура в нашем курятнике. Но когда он протрезвеет, да еще проспится, то сам над собой будет смеяться, уверять, что ничего такого не говорил.

Чтобы посмотреть, в каком он виде, минут через пятнадцать я вежливо попросила у него сигарету. Он порылся в карманах брюк, раскурил для меня. Я не то чтобы очень люблю курить, но как-то стало поспокойнее. Он прижался щекой к моему животу, чмокнул, два или три раза вздохнул. Я спросила тихо, очень тихо, чтобы не разозлить его:

– О чем ты думаешь?

Он ответил мне таким же тоном, как говорят про погоду:

– Если в доме есть чулан, я ее там запру.

В течение часа, а может, и дольше, пока он был со мной, он только об этом и думал. А потом, уже уходя, перекинув пиджак на руку, он поцеловал меня и сказал:

– Если все будет в порядке, то до завтра.

Официальный такой, торжественный. Можно подумать, что получил повестку. Впрочем, я как раз и собиралась это рассказать Мадам, чтобы объяснить, почему он вел себя как сумасшедший. Ну а ему я просто сказала, немного грустно, но ласково:

– Бедный мой Франк, если ты это сделаешь, то мало не покажется, не расхлебаешь потом…

И не ошиблась. Жаль, никто со мной не спорил, но представить себе, чем это кончится, я тогда не могла.

Ну вот, я рассказала все, что хотела. Я это видела своими глазами и слышала своими ушами. Можете, конечно, мне не верить, а думать, что правду вам говорила не я, а та, сдвинутая. Знаете, что мне кажется? История с наследством, о которой вы говорите, наверное, идет от Жоржетты, а она подслушала где-то под дверью. Очень на нее похоже, и тогда, наверное, понятнее станет, для чего она все это наприду-мывала. А вообще-то какая разница!

В «Червонной даме» только я одна знала Франсиса. Он пронесся через мою жизнь быстрее, чем сон. Если посчитать по пальцам, то и туфли снимать не надо – я знала его ровно семь дней. Даже не успела заметить, играет ли он на рояле.

Вы прекрасно знаете, что я должна была увидеть его еще один раз, но когда уже ни он, ни я не были сами собой: я была ни белой, ни черной, ни Сюзанной, ни Зозо, а вспоминать об этом страшно. Может, есть кто другой, кто расскажет лучше моего, – чтобы и слова поученее, и речь поглаже. Шепелявить я стала с перепугу: когда я была совсем маленькой, дико испугалась, когда подожгла дом. Это было в Сен-Уэне рядом с газовым заводом. Еще чуть-чуть, и из-за меня целый квартал взлетел бы на воздух. Вот что случается, когда родители, которым едва четырнадцать стукнуло, таскаются по танцулькам, вместо того чтобы качать младенца в люльке.

Каролина

Не буду называть ни дня, ни месяца, ни года. Ни где все это произошло. Если эта история случайно попадется на глаза кому-то из моих знакомых, не хочу, чтобы меня сравнивали с той, в кого я теперь превратилась. Я слишком много страдала, чтобы мое доброе имя снова смешивали с грязью.

Скажем так, был конец лета, действие происходило где-то на побережье Атлантического океана, в городке, каких много, там есть свой порт, своя церковь, свои пересуды и сплетни. Мне было двадцать пять. Четыре года назад я овдовела. Я не буду говорить здесь о муже, во-первых, чтобы не тревожить его память, во-вторых, потому, что мне особо нечего сказать, я знала его всего несколько месяцев.

Я в одиночку продолжала руководить пансионом для мальчиков, который мы открыли вместе. Во время учебного года мне помогала кухарка и еще одна учительница. У нас было до двадцати учеников, чаще всего – трудные дети. Старшему не было и десяти. Во время каникул, чтобы не бездельничать в пустом доме, я подрабатывала как медсестра – делала уколы.

Дело было в пятницу на исходе дня. Заканчивая свой ежедневный обход, я зашла к парикмахерше мадам Боннифэ. Я ее недолюбливала за ее пристрастие к сплетням. Когда мы уединялись в столовой, расположенной за салоном, она тут же начинала перемывать косточки своим немолодым клиенткам, а главное – обсуждать их интимную жизнь. Она действительно была зациклена на этом. Мне кажется, она получала какое-то садистское удовольствие оттого, что вгоняла меня в краску. По своей природной скромности и по воспитанию я была ее полной противоположностью, но она упорно переводила разговор на тему, которая для вдовы потеряла свою актуальность. Она не желала верить, что меня не волнуют плотские утехи. Я была молодой, хорошенькой, стройной, это правда, но разве только уродина может оставаться порядочной? Я старалась бывать у нее как можно реже, потому что не сомневалась, что она обязательно исказит и переиначит мои слова в разговорах с клиентками. Ее прозвали Балаболкой – этим все сказано. Однажды я по неосторожности выразила удивление и доверчиво спросила у нее с глазу на глаз, как она может причесывать одну из обитательниц этих веселых домов, которые существуют даже в самой глухой провинции. С тех пор эта наглая потаскуха буквально испепеляла меня взглядом, когда мы сталкивались на улице, так что я переходила на другую сторону.

К тому же сама Балаболка добродетелью не отличалась. Я сплетни слушать не люблю, но наша кухарка такое мне рассказывала на ее счет! Как-то ночью раком на утесе. Другой раз в сарайчике на пляже встоячка. Про остальное – еще того похлеще – вообще молчу. Всем известно, что у ее мужа на голове такие ветвистые рога, что он скоро в дверь пройти не сможет.

В тот вечер, о котором идет речь, в городе только и разговоров было, что о заключенном, который за несколько дней до этого сбежал из Крысоловки и теперь прятался где-то поблизости. Его так и не поймали, несмотря на заграждения и кордоны. Именно о нем мне протрещала все уши Балаболка, снимая трусы. Я имею в виду, пока она укладывалась поудобнее на живот на диване, оттягивая до последнего укол. Такая трусиха! Так боялась боли, что едва видела шприц, тут же заводила свою песню:

– Умоляю, только не сильно! Не делайте мне больно! Ну пожалуйста!

Блондинка в самом соку, должно быть, лакомый кусочек для мужчин. Когда она, вся изогнувшись, выставляет свой белый зад, мое воображение рисует мне, что, возможно, на этом же диване, в той же позе и, вполне вероятно, произнося те же слова, она идет навстречу не менее сокрушительному нападению. Я тихонько внушаю ей:

– Не мешайте мне. Не нужно так напрягаться.

Она умоляюще обращает ко мне расширенные от страха глаза, но сочувствия у меня не вызывает. Я испытываю сладкую месть. Наконец-то могу наказать ее за все те мгновения, когда она упивалась моим смущением и еще усиливала его своими пошлыми намеками. Я добрую минуту выдерживаю ее в этом состоянии ужаса в ожидании, пока она наконец зажмурится от ужаса, ожидая предстоящую пытку, закроет лицо руками, когда в конце концов она уже будет стремиться к тому, чтобы неизбежное произошло и как можно скорее, когда все ее существо будет одновременно отвергать его и мечтать о нем, тут я и наношу удар. Крик застревает комом у нее в горле, она впадает в оцепенение и прострацию. Потом всей тяжестью валится на диван – нелепая, запыхавшаяся, платье задрано до самых ляжек, трусы спущены ниже подвязок и тогда долго-долго, с полным удовольствием я толчками всаживала ей в тело мое жало – до самой последней капли.

Затем она с трудом поднимается на ноги, поправляет одежду и для виду жалуется. Я ей сообщаю, что в жизни не видела таких упругих ягодиц, и вот она уже пришла в чувство. Злословила она лучше, чем соображала, но, должна отметить, злопамятностью не отличалась. Она тут же продолжала разговор на том месте, на котором мы его прервали. На сей раз, роясь в ящике в поисках денег, чтобы заплатить за доставленную ей боль, она снова вернулась к теме поиска сбежавшего из крепости каторжника:

– Знаете, как он прорвался сквозь кордон? В чьем-то грузовичке поздней ночью. А знаете, почему грузовичок не обыскивали? Потому что он принадлежал новобрачным, направлявшимся в свадебное путешествие. До чего деликатные эти военные! Правда, у меня на этот счет есть кое-какие мысли.

Мне-то их знать было совершенно не интересно, но из чистой вежливости, что понятно, я задала ей вопрос и присела на предложенный стул.

– В этом месяце была одна-единственная свадьба, – ответила она, понизив голос. – У мсье Севере-на и его подчиненной Эммы, она рисует у них рекламы. Я лично причесывала девчушку перед церемонией. Дивные волосы! Правда, пришлось с ними повозиться, получилось очень удачно. Короче, они купили старую карету скорой помощи – еще времен войны 14-го года, чтобы отправиться на ней в поездку на медовый месяц. Почти даром, я-то точно знаю, мой муж им и продал. Ну и вечером тронулись в путь. А вон что вышло!..

Молчание. Ей нравилось держать слушателей в напряжении. Я имею в виду других ее собеседниц, потому что мне только хотелось побыстрее вернуться домой.

– Что именно? – спросила я, чтобы поддержать разговор.

Быстрый взгляд на дверь. Подошла ко мне, приобняла и почти шепчет:

– Той же ночью один человек, которого я знаю с виду, своими глазами видел, как этот Северен вернулся в город и совсем один. Хорошо, что вы сидите, – он был босиком и в пижаме!

Признаюсь, я не сразу поняла значимость этого откровения. Я тоже знала с виду мсье Северена, который руководил отделом рекламы в одном агентстве, прямо в порту. Я сталкивалась на улице с его невестой, та еще ломака – вся извивалась как угорь и носила прозрачные платья, чтобы все на нее смотрели. Я бы тоже с радостью сделала ей укол, чтобы увидеть, как с нее слетит эта надменность. Я слышала, что они были любовниками долгое время до того, как поженились. Моя кухарка даже высказала в моем присутствии странное предположение, от которого меня бросило в краску: мсье Северен, судя по его внешности, не мог причинить невесте большого вреда. Я прочитала в одной книжонке, случайно обнаруженной на чердаке, что мужчина маленького роста, наоборот… Ладно, замнем для ясности. Об этом я лично ничего сказать не могу, поскольку не имею опыта в подобных делах. Во всяком случае Балаболка замолчала только для того, чтобы насладиться моим замешательством, потом добавила:

– Ну я-то могу мозгами раскинуть!

И постучала пальцем по виску. Снова быстрый взгляд на дверь. Ее лицо, от которого разило духами, вплотную приблизилось к моему.

– Вы что, не понимаете? – сказала она. – В ту ночь сбежавший оказался на их пути. И он угнал грузовичок с невестой. С тех пор Северен затаился дома, но ее больше никто не видел!

– Послушайте, но он же должен был обратиться в полицию, пожаловаться! – возразила я.

– Гордость не позволяет.

– Наверное, поссорились по дороге.

Она развела руками, как бы говоря, что я могу думать все, что хочу, и рассчиталась за укол. Разумеется, эта купюра заставила меня слегка пожалеть о проявленной по отношению к ней жесткости, я удержала ее за руку, когда она собиралась идти к двери, и задала вопрос, чтобы доставить ей удовольствие и дать возможность поговорить еще:

– Но вы-то сами что думаете? Почему она не вернулась?

– Гордость не позволяет. Мужчина, который ее похитил, шесть лет не видел женщин. Нужно продолжать?.. Возможно, он ее придушил, когда закончил дело. Теперь ее вернет океан.

Можно представить себе, в каком настроении я вышла из парикмахерской. Как я уже говорила, я никогда не симпатизировала Эмме, но не могла не сочувствовать ей, как женщина женщине. Я видела, как в день свадьбы она выходила из церкви, такая молодая, такая белокурая. Четыре года назад у меня был почти такой же цвет волос. Ближе к вечеру мне также попался на глаза ярко-желтый фургон, увитый белым тюлем. Я представила себе эту ужасную брачную ночь. Грузовичок, остановленный где-то посреди деревенской дороги, в лунном свете, полное безлюдье. Она внутри, раздетая догола, возможно, связанная. Что же ей пришлось пережить перед тем, как он ее убил! И смириться с этой мыслью, повернув к нему залитое слезами лицо в тщетной надежде, что он оставит ее в живых.

На полпути к дому мне не захотелось возвращаться через порт, где мужчины пьют, сидя на террасах, и раздевают меня взглядами, хотя зимой и летом я хожу в застегнутом наглухо бежевом плаще. Некоторые даже свистят вслед. Я только ускоряю шаг. В этот вечер их желание казалось мне просто омерзительным. Я предпочла идти мимо вокзала, я знала, что там дежурят солдаты. Они тоже, конечно, молча смотрели на меня в упор тяжелыми взглядами, но это армия, которая считается самой отважной в мире, и я знала, что защищена от любых неприятностей.

Когда я переходила площадь, их было человек двенадцать в лучах заходящего солнца – все в форме защитного цвета, ружье у ноги. Красно-оранжевые свет растворял тени и озарял стены вокзала. Я знала их главного, он сидел в стороне на скамейке. Высокий, крепкого сложения, средних лет, мужественное лицо, седоватые виски – его звали капитан Мадиньо. Он приходил на похороны моего мужа. Всегда здоровался, когда мы сталкивались в городе, а иногда галантно разговаривал со мной о том о сем. Рассказывали, что с солдатами он все больше молчит и держит их в строгости, но только благодаря собственным достоинствам он из рядовых выслужился до офицера, и, признаюсь, мне он казался весьма представительным. Увидел меня, он поздоровался, и поскольку к себе в пустой дом я не торопилась, то подошла к нему. У него на коленях была разложена штабная карта. Произнеся несколько дежурных фраз, я спросила его:

– Так что, капитан, так и не нашли этого беглеца?

Я уже упоминала, что об этом судачили все в городе, и мне казалось естественным заговорить об этом с офицером, которому были поручены поиски. Впрочем, Мадиньо не удивился. Только взгляд посуровел.

– Мы расставили посты на дорогах, вокзалах, пляжах, – ответил он, складывая карту. – Я уверен, что мерзавец не смог проскользнуть. Он все прячется где-то здесь.

Он повысил голос, ударил по карте ребром ладони. Я осмелела:

– Похоже, у вас с этим человеком личные счеты.

– С человеком? Это не человек, – закричал он, – это мразь!

Потом ему стало неловко, что он вышел из себя в присутствии женщины, он снял фуражку, предложил мне присесть на скамейку. Я села рядом с ним. Наши лица были обращены к пурпурно-красному солнцу. Он пробормотал глухим, но уже спокойным голосом:

– Каролина, я никому еще не рассказывал об одном воспоминании, которое мучит меня. Вы не возражаете, если я буду называть вас по имени? Мне легче будет рассказать это другу.

– Как-то много лет назад, – начал капитан, – перед праздником 14 июля нас расквартировали в одной деревне недалеко от Арля. Меня как старшего сержанта поместили в дом к мэру, он был фермером и считал, что я похож на него самого в молодости. Он получил свой чин в битве при Шмен-де-Дам, а я родился в крестьянской семье. Я этого не стыжусь, ведь потом я сумел выбиться в люди, даже сумел получить аттестат военного образования, хотя и самоучка. У этого работяги не было сыновей, а только одна дочь восемнадцати лет Полина, свежая и миловидная, сама непорочность. Мне доставляло неожиданное удовольствие видеть, как она расхаживает по дому, кормит кур, в сумерках шьет, при этом всегда скромная и опрятно одетая. Мне уже шел сороковой год, но я испытывал лишь отвращение к гарнизонным девицам и стал грезить о Полине, как подросток может грезить об ангеле. А ее смущение, когда я возвращался со службы, взгляды украдкой, когда она поднимала голову от шитья, указывали мне, что я тоже ей не безразличен.

Накануне праздника после ужина вся семья, кроме Полины, убиравшей со стола, отправилась в деревню смотреть фейерверк. Я понимал, что мне не скоро представится такая редкая возможность поговорить с милой девочкой наедине, я остался сидеть за столом в своей ярко-голубой форме, курил сигарету, допивал вино, а когда она подошла ко мне, торопясь убрать приборы, я взял ее за руку, чтобы удержать. Она робко опустила глаза, было ясно, что ей в диковинку такое смелое обращение. И хотя я был взволнован не меньше, чем она, я сказал ей со всей прямотой французского солдата:

– Полина, у меня нет дочери, но если бы была, я желал бы именно такую, как ты.

Она тихо ответила, не осмеливаясь взглянуть на меня, голосом нежным, как лаванда и розмарин:

– Вы очень добры ко мне, господин сержант.

– Полина, – сказал я тогда, – оставайся такой, как ты есть, чистой и невинной. Когда я мобилизуюсь, даже несмотря на слишком большую разницу в возрасте, я попрошу твоей руки.

На секунду она подняла на меня слегка удивленные глаза, что было вполне понятно. И тут же снова замкнулась в себе. Мы не сказали друг другу больше ни слова, но, поверьте мне, только целомудрие помешало ей сразу же согласиться. Я часто вспоминал позднее эту сцену. Мы вдвоем в общей комнате, треск фейерверка вдалеке, восторженные крики родителей с улицы, нежное тепло ее руки, взгляд голубых глаз, с которым я на мгновение встретился…

Полина.

– В следующий раз мне довелось увидеть ее только мертвой, – продолжал капитан дрогнувшим голосом. – На следующий день после банкета в мэрии, на котором я был обязан присутствовать по долгу службы, я пошел на украшенную флагами деревенскую площадь, где веселились односельчане. Я надеялся найти ее там в костюме арлезианки, увидеть ее улыбающееся личико в кружеве белого чепчика. Я бы любовался ею, пока она плясала бы под звуки дудок и тамбуринов. Может быть, я бы отважился станцевать с ней. Я был счастлив, как новобранец под этим летним солнцем. Я долго искал ее повсюду, меня толкали обнявшиеся парочки, надо мной потешались захмелевшие деревенские увальни, а у меня даже не возникло предчувствия, что еще до заката моя жизнь будет полностью разрушена.

Это было в тот час, когда солнце огненным шаром нависает над пустошью. Ко мне подошел капрал предупредить, что на ферме что-то произошло. Он не сказал, что именно, но сердце мое было полно одной Полиной, я сразу подумал о ней. Я подозвал несколько солдат, и мы помчались на грузовике к дому мэра.

Во дворе возле сарая нас ожидало жуткое зрелище. На земле, как сломанная кукла, лежала Полина, на ней была только коротенькая рубашка, изорванная в лохмотья. Та часть лица, которая осталась на виду, была измазана землей, кровью, слезами. Все ее несчастное обнаженное тело было залито кровью. Первым моим движением, когда снова забилось омертвевшее сердце, было сбросить мундир и прикрыть ее. То, что было свято при ее жизни, не должно быть осквернено после смерти, даже взглядами моих солдат. Пусть гнусная мразь, которая совершила это преступление, вечно горит в адском огне! Ее осквернили, над ней надругались, ее насиловали не один час, пока она уже не могла превозмочь причиненный ей позор и, стремясь прекратить свои мучения, выбросилась из окна под крышей сарая!

Мы нашли эту скотину поблизости, он валялся на соломе, разморенный вином и выплеском собственного зверства. Второй призыв моей роты, лицемерный, разболтанный, со всеми возможными итальянскими пороками в крови, хвастун, как и все его соплеменники, но такой подлец, что посмел напасть на беззащитную девушку. Под личиной воспитанника школы иезуитов он скрывал распутство, лень и пьянство. Я умолкаю. Я так ненавижу эту мразь, у меня никогда не поворачивался язык назвать его иначе, и я уже так долго стараюсь поймать и уничтожить его в надежде воздать то, что ему причитается, что, видите, меня просто трясет от ярости.

– Когда негодяя приволокли к телу его жертвы, – продолжал капитан после длительной паузы, – я не сдержался и бросился душить его. Это была вспышка безумия, но мои солдаты сдержали меня. Он ничего не помнил, по крайней мере, он это утверждал. Полубезумный, какой-то всклокоченный, он словно не понимал, что с ним произошло. Издали доносились звуки бала. Семья Полины еще ни о чем не подозревала. Наверное, мэр танцевал сейчас со своей женой. Когда я вспоминаю все это, когда снова вижу убийцу, стоящего босиком во дворе со связанными за спиной руками, в рубашке без воротника, расстегнутой на груди, – вид, как у преступника перед казнью, я говорю себе, неважно, что бы ни случилось со мной потом, мои парни не должны были мешать мне выступить в роли палача.

Вместо этого судьи военного трибунала, возможно, под влиянием политиков, сказали, что принимают во внимание его юный возраст, черт возьми, разве он принял во внимание юный возраст Полины? Они решили сделать скидку на то, что в момент совершения преступления он находился в состоянии опьянения, и даровали ему жизнь. Я был на скамье свидетелей. Не знаю, как я сумел сдержать ярость. На следующий день после вынесения приговора, узнав, что он будет заключен в местной крепости, я попросил перевода по службе. Осуществить это оказалось долгим и нелегким делом. Я засел за книги, чтобы научиться писать письма, обивал пороги мелкого и крупного начальства, вплоть до министра. Наконец два года спустя я получил назначение в этот город и звание старшего унтер-офицера. Не получилось, как я надеялся, служить в самой тюрьме, в логове этой мрази, чтобы отравить каждый час его пребывания, за то, что он отнял у нас – у меня и моей ненаглядной Полины. Но все же это было уже бальзамом на мои раны. Поверите ли вы, если я скажу, что я часто с биноклем в руках поднимался на самый верх маяка? Я мог рассмотреть только высокие серые стены, черные бойницы, но я знал, что он там, и моя ненависть к нему не слабела. Поверите ли, что после стольких лет томительной службы мое сердце забилось от радости, когда я услышал сообщение о побеге? Как только я услышал вой сирен, я знал, это он.

Это случилось больше трех недель назад. Сначала я решил, что он от меня ускользнул, не буду уточнять, при каких обстоятельствах, поскольку может пострадать репутация невинной новобрачной. Какое-то мгновение ночью он был от меня на расстоянии выстрела, я мог в упор убить его, а он ушел у меня из-под носа. Ход его мысли непредсказуем. Любой, и я в том числе, побился бы об заклад, что, прорвавшись сквозь наш кордон на мысу полуострова, а их было немало, он затеряется где-то на континенте, доберется до Испании или Италии, трудно сказать, куда именно. Так нет же! Он преодолел наш кордон, чтобы мы перестали искать его здесь. Он собирался уплыть на корабле. К счастью, вплоть до сегодняшнего дня ему это не удалось. Он где-то затаился, наверное, в городе. Не могу вам сказать, не имею права, где он укрывался вплоть до последнего времени. Могу только добавить, что это убежище вполне в его духе и что только благодаря его лживости и слабости женщин он сумел добиться необходимого ему пособничества.

Но уже поздно, Каролина. Вам нужно возвращаться домой. Когда мы его поймаем и я собственными руками расквитаюсь с ним, а может быть, это проделает целый взвод, то вы узнаете, как ему удалось сбежать. Сегодня я не могу разгласить эту тайну. И вы сами сумеете рассудить, насколько чудовищна его гнусная склонность развращать невинность.

Я пришла домой в сумерках. Тишину прорезали крики чаек и шум прибоя. Я была совершенно выбита из колеи. Всю дорогу, пробираясь лабиринтом улочек с белеными стенами, я слышала в ушах голос Мадиньо, представляла себе страдания, через которые прошла юная арлезианка. Меня ужасали страшные картины грубого совокупления, тщетной мольбы и слез. Я бежала через сад, напрасно стараясь отогнать их от себя. Полина, распростертая на соломе, во власти насильника, Эмма – на полу фургона, украшенного свадебными лентами, все смешалось у меня в голове. Не знаю, сколько времени я воевала с тремя входными замками, но как только попала в дом, тут же захлопнула дверь, навалившись на нее всем телом, и закрылась на все засовы, словно за мной гнался осиный рой.

Я зажгла люстру в вестибюле. Отдышалась. В доме было тепло и спокойно. Я с облегчением услышала привычное тиканье часов с маятником, вдохнула приятный запах мастики. Как обычно, я положила свою сумку и ключи на китайский столик с выгнутыми ножками, повесила плащ на вешалку из полированного орехового дерева и взглянула на себя в зеркало. В своих глазах я увидела только отблеск затихающего волнения. Пригладила волосы. Я носила шиньон на затылке, чтобы выглядеть именно так, как представляют себе директрису пансиона. После вечерней ванны я проводила щеткой по волосам ровно сто раз: от корней до самых кончиков. Они доходили мне до бедер и были темными и блестящими. Но я распускала их, только когда не было посторонних глаз. На уроках я еще надевала очки, в которых вовсе не нуждалась, в них были вставлены обычные стекла, только чтобы выглядеть пострашнее. Люди ужасно глупы!