Текст книги "Долгая помолвка"

Матильда старается не обращать внимания на чужую усталость. Возможно, потому, что на протяжении многих лет ей тоже приходится, «не шевелясь», делать многие вещи. Но Селестен Пу начинает ей нравиться, она решает освободить его на некоторое время.

С совершенно «обалдевшей головой» тот бежит к озеру купаться. Из своей комнаты она видит, что он хорошо плавает. Но все равно не чета Манешу. И тут ей приходит в голову мысль – как давно она сама не плавала, точнее сказать – не лежала на воде с поплавками на щиколотках! Ей так хочется хоть разок еще услышать, как плавает Манеш, даже не глядя в его сторону, это было бы слишком, только слышать всплески воды под ударами его рук и ног, в воде озера в мирный апрельский день.

– У-у-ф! – кричит он, вода холодная, но продолжает плавать, и ей все слышно, все слышно.

В комнату входит Бенедикта. Она принесла шкатулку из красного дерева. Матильда видит, что Сильвен присоединился к Селестену, они устраивают потасовку, чтобы один из них нахлебался воды. Стоя рядом, Бенедикта устало вздыхает и говорит, что, едва оказавшись вместе, будь им тридцать или пятьдесят, мужчины ведут себя как дети, это сильнее их.

Вечером они вчетвером ужинают в большой зале с настежь распахнутыми окнами. Матильда замечает, как было бы славно, если бы ее отец нанял Селестена механиком по уходу за «делаж» в помощь Сильвену. Возникает пауза. Все трое уткнулись в тарелки. И сама не веря тому, что говорит, но желая быть любезной, добавляет: «Разумеется, если Селестен согласен».

Артюр-Селестен поднимает фарфоровые глаза и долго смотрит на нее. Потом спрашивает: «Можно мне, мадемуазель Матильда, говорить вам „ты“? Мне очень трудно общаться на „вы“ с людьми, которые мне нравятся. Когда я обращаюсь к одному человеку на „вы“, мне кажется, что я делаю грамматическую ошибку».

Она отвечает: «Мне совершенно все равно, говорят ли мне „ты“ или „вы“, лишь бы рассказывали что-нибудь интересное. Я лично говорю вам „вы“, потому что, боюсь, со вчерашнего дня здорово тебе надоела».

Он улыбается улыбкой, от которой можно растаять, и продолжает есть. Бенедикте говорит, как вкусно. Та довольна. Снова возникает пауза. Матильда спрашивает у Сильвена, что он об этом думает. Он отвечает, что это чудовищно, чудовищно. И заливается смехом, а Селестен за ним следом. Ничего не понимающая Бенедикта присоединяется к ним, и только у Матильды вытягивается лицо, и она смотрит на них как на придурков.

В конце концов, недовольная тем, что ее исключили из числа придурков, она с такой силой бьет по столу, что дрожат тарелки. И говорит – почти кричит – Селестену Пу: «Я хочу, чтобы ты меня отвез туда! Ты понял? Я хочу собственными глазами увидеть это проклятое место!»

Снова повисает пауза. Артюр-Селестен смотрит на нее покрасневшими от смеха глазами. А потом спрашивает: «А куда ты думаешь мы ездили сегодня утром с Сильвеном? В справочную вокзала Лабенн. Ты с Сильвеном выезжаешь в среду поездом, а я на „делаж“, она там понадобится. Если я приеду раньше, буду ждать на вокзале Перонна. Или разыщу вас в таверне „Оплот“, как мне советует Сильвен. Не стоит поднимать шум, когда имеешь дело с такими умными людьми, как мы».

Подъехав к столу, Матильда протягивает ему руку, опрокинув при этом бутылку вина. Бенедикта не может скрыть досады. А Сильвен взволнованно поглаживает рыжие усы большим и указательным пальцами.

ТРАНШЕЯ НАПРОТИВ

Это большое недавно засеянное поле с двумя побитыми вязами, на которых живыми остались только нижние ветки. Вязы окружены лужайками. Небольшой бесшумный ручей течет под деревянным мостиком. А вдали до горизонта протянулись зеленеющие холмы.

Сильвен и Селестен Пу несут Матильду на портшезе, сооруженном – догадайтесь кем – из старой коляски Матильды и двух брусьев, к которым она крепится с помощью болтов. Если услышите, кто достал брусья, не верьте, клевета. Раскачиваясь, словно императрица, Матильда обозревает окрестности, припекаемые жарким августовским солнцем. В белом кружевном платье, в шляпке с широкими полями, украшенными розовым тюлем, под раскрытым зонтом ей кажется, будто она где-то в Африке отправляется на охоту за своим несчастьем.

Хозяин четырех десятков гектаров этой земли, господин Дондю Адольф, служит им гидом. Внезапно, остановившись и топнув ногой в здоровенном ботинке, он произносит со здешним северным акцентом: «Вот так!.. Здесь и находился Бинго, как раз напротив Эрлангенской траншеи бошей». И мстительным оком обозревает свои владения. Потом, тяжело вздохнув, говорит: «Деревья я оставил, чтобы хоть что-то показывать приезжающим гостям. За небольшую плату жена готовит им капустный суп с черным перцем, а к нему добавляет сыр и вино. Если пожелаете, вас отлично обслужат. Мостик мы соорудили вместе с зятем. Представляете, эти гунны там, вдали, за холмами, повернули русло ручья в свою сторону. Никогда такого не видывал».

Опустив Матильду на землю, Селестен отправляется на разведку. Он просто ничего не может узнать. Потом издалека кричит: «Тут были кирпичи от разрушенной стены. Что там прежде находилось?» Господин Дондю не знает. Он купил землю в 1921 году, траншеи были засыпаны и земля перепахана. Именно во время пахоты прежний владелец напоролся на гранату, которая взорвалась и оторвала ему правую руку. Потом добавляет: «И вообще не проходит недели, чтобы тут у кого-нибудь что-нибудь не взорвалось. Вот так! Война продолжает убивать, вот увидите, у нее впереди долгая жизнь».

Матильде с трудом удается представить себе поле боя. Она спрашивает, где можно найти прежнего владельца. Господин Дондю отвечает, что на деньги, вырученные от продажи земли, тот купил кабаре около Монтобан-де-Пикарди по дороге во Фрикур. «Спросите „Красное кабаре“ или Однорукого. Его настоящее имя Депрез Ясинт, но лучше спросите Однорукого». И опять поглядывает на свои поля с видом человека, которому хочется поскорее отвязаться от них, у него дела, желает Матильде приятного дня и уходит.

Матильда остается здесь еще на час, силясь представить себе то, что рисовало ее воображение. Прошло уже восемь лет. В июле тут наверняка цветут маки. Уже теряя надежду, она машет зонтиком Сильвену и Селестену, которые на далеком холме превратились в маленькие фигурки. По ручным часам она устанавливает, что они затратили около шести минут, чтобы дойти до нее. Селестен говорит: «Там наверху располагалась третья линия обороны бошей. Чтобы ее захватить, мы потеряли много людей». Она замечает: «Это не так далеко, как ты говорил. Теперь понятно, что даже по снегу, даже ночью, даже под артиллерийским огнем Бенжамен Горд все-таки добрался сюда, чтобы чем-то помочь своему другу Эскимосу». А поскольку того не убеждают ее слова, она произносит с тягучим акцентом господина Дондю: «Вот так...»

В полдень они обедают в «Красном кабаре». Они единственные клиенты. Стены украшены военными сувенирами. Однорукий с женой живет в соседнем доме, где устроил маленький музей. Это мужчина лет пятидесяти пяти, сильный как горилла, одет в пропитанную потом одежду, с длинными усами на лице, словно вырубленном тесаком. Как указано в объявлении над стойкой, входная цена для взрослых – сто су, для детей и стариков – пятьдесят, для ветеранов войны – ничего. Обращаясь к Селестену Пу, он смеется: «Значит, это о тебе тут ходят легенды, как о сверхсрочнике, Тото-волшебнике, приносившем тушеное мясо своему отделению? Послушай, парень! Я очень горд тем, что ты оказался моим гостем!» И целует его в обе щеки. Сентиментальные мужчины, думает Матильда, куда отвратительнее размалеванных старух.

Но это не мешает ей есть с большим аппетитом. Где-то в ее мозгу вдруг рождается видение. Она представляет себе, как в то снежное воскресенье, в полной темноте, Бенжамен Горд и молодой Ларошель, сдав немецких пленных, возвращаются на свои позиции. И тут капрал говорит Мари-Луизе: «Следуй за мной. Здесь полкилометра в обход, хочу посмотреть, что с моим дружком, и, если он жив, спасти его». И вот они под плотным артиллерийским огнем и разрывами снарядов, несмотря на грохот вокруг, отправляются туда, где, возможно, еще агонизирует Манеш.

Однорукий Ясинт Депрез говорит: "Я вернулся на свои поля и в разрушенную ферму в апреле 1917 года, после того, как боши, выпрямляя линию фронта, отошли на сорок или пятьдесят километров к линии Зигфрида. Кругом было полно британцев, приехавших отовсюду, даже индийцев из Индии, в своих тюрбанах, австралийцев, новозеландцев, шотландцев и англичан из Англии. До 1917 и 1918 годов я столько не слышал, как спикают инглиш, это очень утомительно, но они оказались самыми храбрыми солдатами из всех мною виденных, за исключением, разумеется, моего товарища Селестена Пу и генерала Файоля. Я прочитал много книг о войне и пришел к заключению, что если кто и был готов к прорыву линии фронта, так это Файоль на Сомме летом и осенью 1916 года".

Селестен полностью соглашается с ним. Эмиль Файоль его любимый генерал. Однажды в Клери, неподалеку отсюда, Файоль заговорил с ним. Произнес незабываемые слова, которые, однако, вылетели у него из головы. Сердечный человек. И тут они начинают перемывать генералам косточки. Манжен был дикарем, Петен – победитель под Верденом – суровым и самовлюбленным человеком. Однорукий добавляет: «Да еще и лицемером». Фош тоже был суров, а Жоффр старел на глазах. Нивель навсегда осрамился у Шмен де Дам. Сильвен, который, как и остальные, потягивает винцо, вмешивается в разговор, чтобы сказать, что он тоже читал немало книг, что не надо бросать камни в Нивеля. Ему не хватило удачи, и он прошел рядом с победой. И поспешно добавляет: «На победу мне наплевать. Жаль, что они загубили столько народу». Однорукий с ним соглашается. Последнее слово, как всегда, остается за Селестеном Пу: «И все-таки Файоль был не самым худшим из них. Наверно, радовался, когда эти политиканы вручили ему маршальский жезл».

До того как начался этот обмен пустопорожними фразами, Матильда узнала кое-что интересное. Оказывается, то, что осталось от разрушенной перед Бинго кирпичной стены, было давно заброшенной маленькой часовней, служившей Ясинту Депрезу складом для инструментов. Под ней находился небольшой подвал с низким потолком. Французских солдат, похороненных британцами, обнаружили еще до его возвращения. Он некоторое время жил у своего младшего брата, торговца недвижимостью в Компьене. И рассказал про соседскую чудачку, дочь Рукье, которая, шатаясь по траншеям в поисках сувениров, обнаружила могилу и сообщила о ней солдатам, схлопотав пару затрещин от матери в знак благодарности за проявленную инициативу. Насколько он помнит, ребенка звали Жанеттой, ей теперь лет семнадцать-восемнадцать. И добавляет: «Просто чудо, что она не подорвалась. Поле еще не было разминировано, и когда саперы занялись этим, то столько всякого обнаружили, что хватило бы, чтобы поднять на воздух всю деревню».

Перед отъездом Матильду относят на ее портшезе в музей, хотя ей хочется скорее вернуться в Бинго и поговорить с Рукье. Это большой зал с оштукатуренными нишами, в которых при ярком электрическом свете ее ожидали манекены французских, британских и немецких солдат в полный рост, одетых черт знает во что, с мешками за плечами и оружием, взирающие слепыми глазами и поражающие своей жутковатой неподвижностью. Однорукий очень гордится своим детищем, он вложил в него все сэкономленные деньги и наследство, доставшееся от предков в пятнадцатом колене. Он с гордостью показывает Матильде разложенные на столе, стоящем в центре, форменные пуговицы, погоны, знаки отличия, ножи, сабли, а также красный металлический ящик для сигарет и табака «Пел-Мэл». «Это точная копия, – поясняет он, – того, который нашла чудачка на моем поле и который воткнули в могилу пятерых солдат. Внутри, как рассказывала ее мать, один из хоронивших их канадцев по доброте душевной положил записку, чтобы не оставить мертвецов без эпитафии».

По дороге назад, вдыхая свежий дорожный воздух, Матильда, которая обращается к Всевышнему лишь тогда, когда без этого нельзя обойтись, просит Боженьку не посылать в ее сны увиденное в музее. Пусть она злая, но пусть ей лучше приснится, как лошади уланов с мертвыми головами разрывают сержанта из Авейрона по имени Гаренн, как еще называют диких кроликов.

Селестен Пу довольно быстро находит ферму Рукье, ему для этого даже не надо оставаться сиротой. Это дом с заделанными кирпичом, камнем и цементом пробоинами. Его поддерживают две сваи, между которыми развешано белье. Мадам Рукье сообщает, что их дочь уехала в Нормандию с животом и бродягой из Ланса, что она получила открытку из Трувиля, что у дочери все в порядке, та занята по хозяйству и рожать ей в октябре. Селестен и Сильвен остались во дворе и играют с собаками. В чистенькой кухне, пахнущей подвешенными к потолку связками чеснока, как поступают на юге, и это благоприятно для сердца и изгоняет дьявола, Матильда выпивает стакан лимонада.

Коробку «Пел-Мэл» вырыла малышка Жанетта. Ей было десять лет, она уже умела читать. Помчалась по дороге и встретила солдат, а потом вернулась на ферму, где схлопотала пару затрещин за ослушание и за то, что носилась среди всякой гадости, которая того и гляди взорвется. Начиная с этой минуты мадам Рукье считает, что все видела сама. Она отправилась к солдатам, которые раскопали могилу в поле Ясинта Депреза, туда тотчас принесли пять белых гробов и уложили в них трупы.

«Естественно, вид у них был тот еще», – говорит женщина. Матильда холодно кивает: «Разумеется». Все пятеро лежали под большим темным брезентом, кто с повязкой на левой, а кто на правой руке. Мадам Рукье не смогла подойти ближе, тем более что прибежали другие соседи и солдаты начали сердиться. Но она все слышала. Ей известно, что у одного из несчастных была фамилия Нотр-Дам, у другого – Буке, как букет роз, третий был итальянец. Капрал или сержант – она не разбирается в чинах, – командовавший солдатами, громко называл имена, год рождения и год призыва, значившиеся на их солдатских бирках, пока их укладывали в гробы, и ей помнится, что самому молодому из них не было и двадцати лет.

Гробы увезли на грузовике, запряженном лошадьми. Было холодно. Башмаки и колеса скользили по подмерзшей земле. Тогда-то один из солдат, нехороший парижанин, обернулся к ним и крикнул: «Вы как банда коршунов! Не нашли ничего лучше, как пялиться на мертвых?» Некоторые так обиделись на его слова, что, вернувшись, сразу пожаловались мэру. Но их офицер, к которому тот обратился по этому поводу, стал поливать его еще чище. Даже сказал, что пусть он найдет скрипку, чтобы помочиться туда – представляете? помочиться туда! – что это будет, мол, то же самое, как пускать при нем слюни. Наконец в апреле эти солдаты уехали, остались англичане – те были повежливее, а может, их просто не понимали.

Немного позже поднялся ветер, шелестя листьями вязов Угрюмого Бинго. Матильде хочется вернуться туда. Селестен Пу говорит ей: «Ты напрасно себя мучаешь! Для чего?» Она сама не знает. Смотрит, как заходящее солнце освещает холм. Сильвен уехал на машине заправиться. Она спрашивает: «Как выглядела перчатка, которую ты отдал Манешу?» Селестен отвечает – красная с белыми полосами на запястье, ее связала подружка детства из Олерона. Он не хотел расставаться с этим сувениром, поэтому до конца зимы носил вторую на правой руке вместе с офицерской кожаной перчаткой цвета свежего масла, для которой позднее раздобыл парную.

Она представляет его себе в красной вязаной перчатке и кожаной офицерской, цвета свежего масла, с каской на голове, с мешками, скаткой и караваями хлеба. Она взволнована. Селестен спрашивает: «Почему ты спросила про перчатку? Мадам Рукье ведь сказала, что видела ее на руке одного из пятерых похороненных солдат». Матильда говорит: «Вот именно, что нет». Тот задумывается: «Может быть, она не обратила внимания или, может быть, забыла. Может быть, Манеш ее потерял». Матильда считает, что для такой яркой перчатки слишком много «может быть». Стоя рядом, он помалкивает. А потом говорит: «Когда Манеш сооружал Снеговика, она была на нем, это точно. Мадам Рукье не могла всего увидеть, она стояла далеко, вот и все».

Он расхаживает по полю. И она понимает, что Селестен Пу пытается восстановить в памяти местность, взяв за точку отсчета деревья и русло ручья, и таким образом найти место, где Манеш лепил Снеговика. С расстояния пятидесяти-шестидесяти метров от нее он кричит: «Василек был тут, когда товарищи увидели, как он упал. Не могли же они все это придумать!»

Матильда успела привязаться к солдату Тото. Он ее понимает, не торопит. К тому же всю зиму носил разные перчатки из-за того, что помог Манешу. Иначе она бы давно послала его поискать скрипку.

В тот же вечер, в пятницу 8 августа 1924 года в пероннской таверне «Оплот» в течение одного часа произошли три события, настолько потрясших Матильду, что, вспоминая, она с трудом отделяет одно от другого – все они, похоже, были отблесками одной грозы.

Сначала, едва они устраиваются в столовой, к ней подходит дама ее лет, в бежевом с черным платье и в шляпке-колоколе, и представляется по-французски почти без акцента. Это худощавая невысокая брюнетка с голубыми глазами, не красивая и не уродливая, австриячка. Путешествует с мужем, которого в конце зала оставила доедать раков, говорит, что он пруссак, таможенный чиновник. Заметив, что Матильда смотрит в его сторону, тот приподнимается и приветствует ее резким кивком головы. Ее зовут Хейди Вейсс. От метрдотеля она узнала, что Матильда потеряла жениха в траншее Угрюмого Бинго или Бинг в Угрюмый день, или, вероятнее всего, Буинг в Угрюмый день – так звали грозного английского генерала Она приехала помолиться на могиле двадцатитрехлетнего брата Гюнтера, тоже убитого перед Бинго в первое воскресенье 1917 года.

Матильда просит Сильвена подать австриячке стул. Усаживаясь, Хейди Вейсс спрашивает мужчин, воевали ли они. Те отвечают – да. Она просит не обижаться на нее, она не может подать им руки, как Матильде, ведь ее брат погиб, и было бы непристойно так поступать, ее супруг, принадлежащий к травмированной поражением семье, стал бы дуться на нее много недель подряд.

Сильвен и Селестен отвечают, что им все понятно, что они не обижены. Однако ей приятно узнать, что Сильвен занимался снабжением на флоте и в глаза не видел противника и военнопленных, что если он с чем-то и сражался, так только со своей усталостью. Селестен Пу помалкивает. С уже подступающими слезами она продолжает настаивать на своем: «Вы тоже были здесь тогда?» И тот, посмотрев на нее, мягко отвечает, что был, да, что считает себя хорошим солдатом, делавшим все от него зависящее, но, насколько ему известно, за всю войну он убил только двух вражеских солдат, одного в Дуомоне, против Вердена в 1916 году, а другого во время разгрома весной 1918 года. Пусть она рассказывает, может, он вспомнит ее брата.

Насколько она поняла со слов фельдфебеля, бывшего в Бинго, Гюнтер был убит в траншее второй линии, где находился в качестве пулеметчика.

Селестен Пу говорит: «Это верно. Двое погибли, а остальные без снаряжения сдались в плен. Фельдфебеля, здоровенного рыжего детину, я запомнил. Он потерял каску, волосы падали на глаза. Вашего брата убили гранатометчики, целившиеся в пулемет, но кто будет их за это попрекать – они исполняли свой долг».

Хейди Вейсс понимает. Со сжатыми до посинения губами и опустив глаза, она кивает.

Потом берет себя в руки и называет фамилию командира брата, фельдфебеля, который приезжал к ней в 1919 году, чтобы все рассказать: Хайнц Герштакер. Это он рассказал, что французы выбросили на снег пятерых своих безоружных раненых солдат. В начале дня ему пришлось отправить в тыл эстафету, чтобы получить очередной приказ, потому что телефон из-за попадания траншейной мортиры не действовал. Он о разном тогда рассказывал, она многое позабыла, но помнит одну поразившую ее подробность: когда Хайнца Герштакера, пленного доставили во французскую траншею, он заметил по дороге в одной из воронок кого-то одного из пяти убитых – ибо все пятеро были убиты – стоящим на коленях, словно в молитве.

Матильда холодно оборачивается к Селестену Пу. Тот спрашивает у Хейди Вейсс: «Ваш фельдфебель не рассказывал, когда его привели? В воскресенье ночью или в понедельник утром?» Она отвечает: «Он говорил только о воскресенье и ночи. Но я знаю, где его найти в Германии. Я ему напишу или поеду повидать, чтобы рассказать о нашей встрече».

Матильда спрашивает: «Не рассказывал ли он об одном из пятерых, самом молодом, который между траншеями одной рукой лепил Снеговика? Вы должны были бы это запомнить» Хейди Вейсс сжимает губы и прикрывает веки, а затем медленно кивает – да, она знает. Затем, не глядя на Матильду и не отрывая глаз от края скатерти или стакана, произносит: «Вашего жениха расстрелял один из наших самолетов. Могу поклясться, что никто в немецких траншеях не желал ему смерти. Вы ведь знаете, что он был не в своем уме. А тут еще один из них, спрятавшийся лучше других, бросил гранату в самолет и сбил его. Хайнц Герштакер рассказывал, что тогда и пришел приказ отойти из траншеи, чтобы дать свободу артиллерии».

Никто не ест. Хейди Вейсс просит листок бумаги и карандаш, чтобы записать адрес Матильды. И снова заводит, что теперь много недель подряд ее супруг не даст ей покоя. Матильда дотрагивается до ее руки: «Успокойтесь, но попросите фельдфебеля мне написать». Теперь ей уже кажется, что у Хейди Вейсс красивые печальные глаза. Повернувшись на колесах, она смотрит, как та направляется к мужу. Походкой австриячка напоминает горную лань, а шляпкой – бабешек с Монпарнаса. Муж снова поднимается и сухо кивает. Принимаясь за недоеденное яблоко, Сильвен говорит: «И все же война – порядочная мерзость. Может так получиться, что мы еще вернемся на исходные позиции, вынужденные дружить со всем миром».

В следующие минуты обслуживающий их, знакомый Матильде официант по прозвищу Фантомас, потому что он имеет обыкновение с заговорщическим видом шептать что-то клиенту на ухо, просит Сильвена подойти к телефону.

Когда он возвращается, глаз его почти не видно. Матильде даже кажется, что они провалились и ничего не видят, так как их хозяин находится во власти чего-то, что выше его понимания. В руках у него сложенная газета. Усевшись, он передает ее Селестену Пу.

Звонил Жермен Пир, попросил купить утреннюю газету и поберечь нервы Матильды. Просмотрев газету и положив ее себе на колени, Селестен Пу произносит только: «Вот дерьмо!» Подвигав колесами, Матильда пытается вырвать у него газету. Тот просит: «Пожалуйста, не надо, Матти, пожалуйста... Тину Ломбарди, прозванную Убийцей офицеров, вчера утром гильотинировали».

Третье событие происходит в номере Матильды, где она разместилась вместе с Сильвеном, который никогда не оставляет ее во время поездок одну. Она читает и перечитывает двадцатистрочную информацию о казни, состоявшейся в эльзасской тюрьме Хагенау. Казнили женщину из Марселя по имени Валентина Эмилия Мария Ломбарди, она же Эмилия Конте, она же Тина Бассиньяно, за убийство полковника от инфантерии, героя Великой войны Франсуа Лавруйя из Боннье, департамент Воклюз, подозреваемую в убийстве еще четырех офицеров, о которых ничего не захотела сказать. По словам анонимного автора заметки, она умерла, «отказавшись от отпущения грехов», «до последней минуты сохраняя удивительное достоинство». Ни на казнь, ни на суд «по вполне понятным причинам» зрители допущены не были.

Сейчас немного более десяти часов вечера. В одной рубашке Сильвен сидит рядом с вытянувшейся на постели Матильдой. Его снова зовут к телефону. На этот раз звонит Пьер-Мари Рувьер. Надев пиджак, Сильвен спускается к администратору. Матильда же думает о мадам Пасло Конте, урожденной Ди Бокка, о ее муже, умершем потому, что долго работал на шахте, об Анже Бассиньяно, который хотел сдаться и был убит своими выстрелом в затылок, о несчастной, измотанной Тине Ломбарди, о ее бобровом воротнике и шапочке, ее невероятной клятве «оторвать башку всем, кто причинил горе ее Нино», и о страшном тюремном дворе августовским утром.

Вернувшись, Сильвен видит, что она, лежа на спине, плачет, у нее нет больше сил, она глотает слезы, она задыхается.

Успокаивая ее, второй отец, Сильвен, говорит: «Будь благоразумна, Матти, будь благоразумна. Ты не должна опускать руки. Конец этой истории близок».

Пьер-Мари Рувьер встретился днем с адвокатом Тины Ломбарди. Они были знакомы, и тот знал, что Рувьер является юрисконсультом Матье Доннея. Ему надо увидеть Матильду. У него для нее запечатанный конверт, который он должен вручить в собственные руки.

Всхлипнув еще раз, Матильда приходит в себя и говорит, что дважды вымоет руки, прежде чем возьмет это письмо.