Текст книги "Горячий осколок"

11

Дёргаясь тонкими стволами, прямо с колёс ударили четыре малокалиберные зенитки. Вскоре они замолчали и уже не открывали огня: наверное, кончились снаряды.

Алексей встрепенулся, резко тормознул и высунулся из кабины. По чистому голубому небу клин за клином медлительно плыли «юнкерсы». Над ними гасли в прозрачном воздухе белесые комочки зенитных разрывов.

Не одну бомбёжку испытал Якушин в Москве за первые месяцы войны, но никогда ещё ему не доводилось встречаться вот так, в открытую, с немецкими самолётами. Они летели уверенно и нагло над неоглядной степью – его землёй.

«Юнкерсы» шли плотным строем, их нудный, с присвистом и клёкотом гул сотрясал воздух. Забирая влево, девятки пикировщиков подворачивали к дороге.

Колонна тягачей с орудиями, грузовых автомобилей, растянувшаяся по пыльному большаку, пружинисто задёргалась, заходила. Иные машины рванули вперёд, иные остановились. Из них выпрыгивали люди, отбегали, падали на землю.

Алексей тоже выскочил на обочину, перемахнул через неглубокий кювет и побежал по зелёной озими. Он неотрывно глядел на самолёты, они как бы притягивали его. Головной пикировщик – чёрный излом крыльев, сверкающий винт – клюнул носом и, круто снижаясь, пошёл точно на него, Якушина.

То ли споткнулся, то ли его свалил страх – Алексей упал. Тут же, инстинктивно, он хотел подняться, но в голове пронеслось много раз слышанное: «Не бежать, не бежать, при бомбёжке не двигаться». Он перекатился на бок – и тотчас же в глаза чёрными крыльями впечатался «юнкерс», он закрыл небо, землю, дорогу, машины – все. Ничего не было, кроме крыльев и с тоской ожидаемой бомбы. Уж скорей бы, скорей! И она оторвалась из-под крыльев – неожиданно огромная, тоже чёрная, и вдруг развалилась, а из неё хлынули и понеслись густым посевом какие-то чёрные горошины. В тот миг он ещё не понимал, что пикировщик сбросил кассету, начинённую десятками мелких бомб.

Якушин закрыл глаза. Теперь не было на свете ничего, и его, Алексея, тоже не было. Но тут, отзываясь где-то внутри, в сердце, в желудке, часто и дробно заколотили взрывы, и сквозь плотно зажмуренные веки дробились ослепительные вспышки. Они погасли. Он понял, что первая опасность миновала, и открыл глаза.

Другой чёрный «юнкерс» шёл на него, распластав крылья. И все повторилось сначала. Потом ещё раз, ещё, ещё… Он умирал и оживал, умирал и оживал.

Но все дольше не закрывал глаз, задерживая взгляд на рвущихся книзу, неистово ревущих машинах. Он теперь уже мог различить и блеск стёкол, и сизое брюхо самолёта, и черно-белый крест на плоскостях, и кривые, как когти, шасси. Алексей вдруг вспомнил, что бойцы называют этот самолёт «лаптежником».

Когда первая волна «юнкерсов» схлынула, Якушин был уже способен приподняться на руках и оглянуться. Сквозь завесу дыма и пыли угадывались очертания машин и орудий. Они стояли на своих местах и были как будто целы. Правда, впереди поднимались аспидно-чёрные столбы дыма: наверное, горела солярка. Вокруг – в десятках метров и дальше – светлая молодая озимь была изрыта чёрными оспинами воронок. Их было так много и они легли так близко друг от друга, что Алексей теперь уже вполне осознанно перепугался: вот упади та бомба чуть правей – и от него мокрого места бы не осталось!

А люди? Он стал их высматривать. Ближе всех, почти у самой его полуторки, находился человек, густо присыпанный пылью. Поджав по-портновски ноги, он сидел в мелком придорожном кювете. В плечо его плотно был вставлен затыльником приклад карабина. Человек не спеша стрелял вдогон улетающим самолётам, потом отложил карабин и охрипшим голосом лейтенанта Бутузова сказал:

– Не бежать, на второй заход пойдут.

Алексей, не решаясь встать, на локтях продвинулся ближе к большаку и теперь точно узнал взводного, а тот – его.

– Якушин, ты и по-пластунски умеешь?

Было необыкновенно радостно слышать этот насмешливый голос. Лейтенант, как всегда, был деловит, серьёзен, и рядом с ним Алексей чувствовал себя спокойнее.

– А вы так всю бомбёжку и просидели? – спросил Якушин.

– Эге.

– И стреляли?

– Стрелял.

– У вас ведь «вальтер». Где же карабин взяли?

– Твой и взял, ты его в кабине оставил.

– Из карабина самолёт не собьёшь, – Якушин придвинулся ещё ближе.

– Как сказать. Сбивали. Редко, но бывало. Да не в том суть. Главное, есть за что подержаться.

– Подержаться?

– То-то и оно. Оружие в руках – и на душе веселее, ты вроде при деле.

– Воздух! Воздух! – послышались голоса.

Пикировщики, как и предвидел лейтенант, повернули на второй заход. Теперь они разбились на звенья по три и спустились низко, зависли над дорогой.

– Дайте карабин, – решился Алексей.

– Держи. Не теряйся, понял? Живы будем – не помрём.

Второй налёт «юнкерсов» был куда опасней первого. Убедившись, что зенитного прикрытия нет, немецкие лётчики вконец обнаглели. Они снижались и, по-коршуньи высматривая цели, ударяли пушечным огнём.

Алексей и не заметил первого самолёта, только тень пронеслась. Бешеный рёв услышал, когда пикировщик, просверлив воздух над колонной, взмыл ввысь. Удар ветра и мгновенный ужас вжали Якушина в придорожную пыль. Прильнув к земле, он ощутил под собой твёрдое тело карабина, и в секундную передышку перед заходом второго «юнкерса» вспомнил слова взводного: «Живы будем – не помрём».

Он уцепился за карабин, как утопающий за соломинку. Прижмурившись, выставил перед собой оружие, не целясь, ощупью нашёл спусковой крючок и нажал на него. Больно толкнуло в плечо. Он подумал, что плохо, нетвёрдо держит карабин. Вдавил в плечо приклад. Потом передёрнул затвор и опять нажал крючок. Он стрелял, не разлепляя век, не видя штурмующих самолётов.

Почувствовав пустой щелчок вместо выстрела, открыл глаза: обойма вышла. Полез за другой в патронную сумку на поясе, достал и сменил. Над колонной пластался последний из пикировщиков. Самолёт налезал, натыкался на ствол карабина, и Алексей, испытав мгновенную решимость, связал все вместе – узкую щёлку прицела, дрожащий пенёк мушки и чёрную массу надвигавшегося пикировщика. Он выстрелил и подумал, что попал, попал, не мог не попасть.

Но «юнкерс» уходил. Он не кренился, за ним не тянулся дымный хвост. Испытывая досаду, Якушин проводил его пристальным, твёрдым взглядом.

Он не знал, что впервые наблюдает за противником как настоящий солдат.

* * *

Прошло несколько минут после бомбёжки. Испытывая душевную лёгкость и радостное удивление – жив и невредим! – Алексей вместе с другими шофёрами, ломая ногти, сдирал с «ЗИСа» полыхающий брезент, осыпал пригоршнями пыли тлеющие борта «газика», помогал закатить в кузов свалившуюся бочку солярки.

«Юнкерсы» сильно потрепали колонну, но не разгромили её, как думал Якушин. Она оживала гудением автомобилей, командами, криками, бранью, стонами и хлопотливой вознёй людей. Они укладывали на машины убитых, бинтовали раненых, грузили разбросанное взрывами имущество. Все спешили оставить это проклятое место.

Торопился и Бутузов. Его задерживало ранение Курочкина и повреждения, которые получил трофейный тягач.

Курочкин был ранен легко. Маленький, со школьное пёрышко, осколок, видимо, на излёте пропорол шинель и гимнастёрку, впился в предплечье и застрял в мякоти.

– Бежал? – строго спросил Бутузов, поддевая осколок остриём ножа.

– А вы видели? Докажите! – Бледнея, Курочкин отвёл глаза от узкой кровоточащей ранки.

– И чего ради запрыгал как козёл? Якушин, совсем зелёный, и тот лежмя лежал.

– Я ведь не прошусь в медсанбат.

– А я вас и не отправлю. Якушин, перевяжи ему царапину!

– Рану, лейтенант, и попомните, что я остался в строю.

Бутузов отошёл к «крокодилу». Над его иссечённым радиатором с бульканьем и свистом поднимались клубы пара. Тускло поблёскивали выломленные взрывом траки. Под раскрытым капотом змеились перепутанные электропровода.

Тягач в дорогу не годился.

– И на буксир не возьмёшь, – сказал Сляднев. – Как достался легко, так и бросим.

– Я те брошу, – возмутился Бутузов. – А снаряды куда прикажешь перегрузить? В твой сидор?. Все машины битком. Да и не сорок первый год, чтобы добро кидать. Пусть этим фрицы занимаются.

Взводный поманил к себе Алексея:

– Вот что, Якушин. Ехать нам надо за колонной. Надо, понял?

– Понял, товарищ лейтенант.

– На твою полуторку я сяду. А ты вместе с немцем останешься загорать у «крокодила». Бюрке, как знаешь, мастеровой. С ним поставите машину на ноги. Думаю, до подхода нашей пехоты управитесь. После – догоните. Держитесь колеи – не ошибётесь.

Он как бы наново, словно незнакомого, оглядел Якушина, задержался взглядом на его тонкой, детской шее с пульсирующей синей жилкой и, покашливая, добавил:

– Ну, гм, патронов тебе оставлю, гранату. К тому же фрицевский автомат в «крокодиле». В случае чего… Не заробеешь?

– Нет.

– Ну и ладно. Как говорится, ни пуха ни пера… По машинам!

12

Колонна ушла. Пока она не скрылась, Якушин провожал её долгим, тоскующим взглядом. Потом глубоко вздохнул и огляделся.

Удивительное дело, когда сидел за рулём, все окружающее воспринимал как-то по-шоферски: дорога и дорога. Сейчас же все вокруг открылось в совершенно ином свете.

Перед Алексеем лежала полдневная весенняя степь. Солнце – ярко-оранжевое, лучистое – грело покойно и ласково. Оно высвечивало придорожную лопушистую травку и разделённые чёрными межами клочки свежезеленой озими. Дальше она казалась гуще, темнее. Буйной щетинкой облегала чуть всхолмлённую неоглядную равнину. Одетая всходами озими земля казалась на удивление мягкой: упади на неё хоть с большой высоты – не разобьёшься, она тебя примет как пуховая перина.

Среди неровных, военного посева, побегов молодой пшеницы там и сям любопытно выглядывали синие, лиловые, жёлтые глаза неизвестных Алексею цветов.

Коренной горожанин, он не различал и десятой доли растений, покрывавших весеннюю степь. Знал лишь скупую зелень московских бульваров, пыльную травку своего стиснутого тесовым забором и кирпичным брандмауэром дворика. Лесом Якушина был Нескучный сад, а полем – подстриженные газоны парка культуры. Бюрке тоже смотрел вдаль, на солнечную степь.

– Гут? – спросил его Якушин, приглашая разделить свой восторг.

– О, шён, зеер шён. Прекрасно, – ответил немец, равномерно потряхивая головой: видимо, его контузило при бомбёжке.

В глазах Бюрке стояла тоска. «Хоть и за сотни километров от Москвы, а всё-таки я у себя дома, – подумал Якушин. – Это все моё. А ты, немец, на чужбине, Сам виноват. Так тебе и надо».

Поправив карабин за плечами, Алексей скомандовал!

– Арбайтен, арбайтен, ферштеен?

– Яволь.

Сбросив шинели, они принялись за дело. И опять Алексей поразился умению и методичности немца. Честно говоря, он не знал, с чего начать ремонт, за что приняться. Бюрке же, с минуту постояв, подумав, достал из ящика под сиденьем инструмент – гаечные ключи на разные размеры, молоток, отвёртку, ножовку, паяльную лампу. Аккуратно разложил все это на крыле тягача и, тщательно завернув рукава мундира, подошёл сначала к покорёженной гусенице.

Вместе они поддомкратили тягач, сняли ленту, распрямили, уложив её железной змеёй на придорожной траве. Порванные траки заменили запасными. Натянули гусеницу на катки и перешли к радиатору. Выправили изогнутые взрывом трубки, запаяли осколочные пробоины. Долго возились с перепутанной и оборванной электропроводкой.

Кое-что перенявший от немца, Алексей понятливо помогал ему. Потряхивая контуженной головой, словно отсчитывая «айн, цвай, драй», немец работал сосредоточенно и споро.

Эта увлечённость Бюрке минутами настораживала, Не фальшивит ли? Не замыслил ли что, не затаил ли какой-нибудь коварный план?

Но – какой?

Что он, немец, может сделать? Наброситься, отнять оружие, бежать? Ерунда! У меня карабин на боевом взводе, на боку трофейный штык-нож. Да я и сильнее его, дохляка.

Держась насторожённо, Якушин время от времени касался локтем приклада карабина или ладонью рукоятки ножа. Ему казалось, что Бюрке замечает это и даже однажды скривил губы в улыбке. И Алексею пришла в голову удивительно простодушная мысль – спросить у Бюрке напрямую, о чём он думает, чего теперь хочет.

Он тронул немца за костлявое плечо. Тот, вздрогнув, поднял лицо с масляными пятнами на лбу и щеках.

– Вас? Что?

– Заген зи, – начал Якушин, подумав, что уже в третий раз допрашивает пленного. – Заген зи, мехтен зи нах хаузе? Хотите домой?

– Натюрлих. Конечно.

– Вег! Идите!

– Вохин? Куда идти?

– Нах хаузе. Домой. В Германию. В свой Фюрстенберг.

– Нах Фюрстенберг?

– Йа, йа, цу дайнер муттер, цу дайнен швестерн, цу дайнем брудер… Вег. Идите. Я не буду стрелять. Ихь верде нихт шиссен.

Вот те раз, он смеётся! Впервые Якушин увидел, как дрожит острый подбородок Бюрке, как немец хохочет, открыв большой рот с мелкими, неровными, сизовато-белыми зубами.

Оборвав смех, Бюрке облизнул языком пересохшие губы и твёрдо сказал:

– Дох зи верден шиссен. Все же вы будете стрелять. Из этой вот винтовки. И я вас понимаю.

– А если всё-таки отпущу?

– Нет, и тогда останусь. Для меня война кончилась. Капут.

– Что же вы хотите?

– Снова служить в гараже, работать.

– А после работы?

Бюрке улыбнулся:

– Вечерами я выпивал бы пару кружек пива.

– С сосисками и капустой?

– Да, с сосисками, если они будут, и с тушёной капустой.

– И это – все?

– Разве мало? Вы думаете, я нацист? Нет, нет, Я был всегда такой маленький, неприметный и глупый. Рыжий Маусхен, Рыжий мышонок – звали меня. Ребята не желали со мной играть. Им было неинтересно. И меня не приняли в гитлерюгенд, хотя я об этом мечтал.

– Мечтали?

– Да, конечно, я хотел быть сильным и носить униформу.

– Ну, а когда выросли?

– Тогда меня уже не спрашивали, чего я хочу, чего не хочу. Просто сделали солдатом – и все.

– Вам можно верить, Клаус?

– Я говорю правду.

– Ладно, – спохватился Якушин. – Пошпрехали, и хватит. Работать надо!.. Арбайтен, арбайтен!

13

Была половина шестого, когда они принялись заводить «крокодил». Потемнели и как бы погустели озими. Солнце зависло над чётко обозначившимся горизонтом, за которым скрылись танки и автомашины. Вероятно, они ушли далеко, не встречая сопротивления? порывистый западный ветер не доносил ни выстрелов, ни шума моторов. В степной тишине одиноко стучала и скрипела заводная рукоятка, которую долго и безрезультатно крутил Якушин. Туго проворачиваясь, она часто срывалась. Алексей, согнувшись, напрягался, пыжился, но не показывал виду, что устал. Бюрке, сидя в кабине, регулировал зажигание, нажимал на стартер.

Наконец-то ухнул, зафыркал и заурчал двигатель, задрожал своим пятнистым телом мощный «крокодил». Алексей рукавом ватника вытер пот с лица и с улыбкой посмотрел через ветровое стекло на Бюрке. Но тот держался как-то странно. Повернувшись всем телом, он высунулся в боковое окошко кабины.

Якушин проследил за его застывшим взглядом.

По степи, без дороги, шло пять человек.

За километр-полтора невозможно было определять, во что они одеты и есть ли у них оружие, но Алексея сразу же охватил тревожный трепет. Фашисты!

Заглох двигатель. Взвизгнула дверца. Распахнув её, Бюрке спрыгнул на землю.

Якушин заставил себя думать об этих людях спокойно. Кто они? Почему непременно фашисты? Идут с востока. Может, наши? Например, разведка, высланная пехотой вслед за танками.

Вряд ли. Пехота ещё очень далеко, скорее всего за десятки километров. Так, во всяком случае, говорил на марше взводный.

Напрягая зрение, Алексей всматривался в идущих, Удалось заметить, что одеты они по-разному. Правый был в чём-то чёрном и блестящем. Наверное, в плаще, который носили фашистские офицеры.

– Немцы? – спросил Алексей неподвижного Бюрке.

– Йа, йа, – затряс головой пленный. – Они идут сюда. Это ведь немецкая машина.

Значит, гитлеровцы! Конечно, их немало в степи. Танковый клин рассёк и разбросал фашистские подразделения, разрозненные группы остались в наших тылах. Когда-то прихватит гитлеровцев наша пехота, а пока, как голодные волки, они рыщут по полям и дорогам.

Теперь было видно, что немцы разомкнулись в короткую цепь. В руках автоматы. То ли осторожны, то ли поняли, что машина у русских.

Алексей остро ощутил, как не хватает ему сейчас рассудительного, никогда не теряющегося лейтенанта, доброго и участливого Карнаухова, находчивого Сляднева. Даже вредный и жадный Курочкин мог бы пригодиться: всё-таки свой.

Ещё трудно было представить, что будет через минуту-другую. Алексей только неожиданно вспомнил бабушкино присловье – «глаза боятся, руки делают» – и, сбросив мешавший ему ватник, заскочил в распахнутую кабину, схватил предусмотрительно оставленный и даже раскупоренный взводным патронный цинк, гранату-лимонку. «Ничего, продержимся».

У приборной доски стоял в зажимах трофейный автомат. Это оружие принёс, сдаваясь в плен, Клаус Бюрке. «А что если Клаусу доверить автомат? Вроде назад ему пути нет?.. Ладно, посмотрим, подождём…»

Опустившись на землю у массивного катка «крокодила», Якушин положил справа карабин и коробку с патронами, слева – автомат. Стало как-то спокойнее.

Правду говорил Бутузов: «За оружие держишься – на душе легче».

«Чего теряться? – подбадривал себя Алексей. – Я ведь здорово стреляю. Недаром получил „Ворошиловского стрелка“! Да и в шофёрской школе на стрельбах не мазал».

Возбуждённый, он крикнул Бюрке по-русски (немецкие слова как-то забылись):

– Пусть только сунутся!

Бюрке молчал.

Немцы вскинули автоматы.

– Оставим автомобиль, – робко предложил Бюрке. – Отойдём.

– Шиш! Этого не хочешь? – Алексей яростно ткнул немцу фигу.

Теперь враги были отчётливо видны. Правый, в лоснящемся чёрном плаще, то и дело поворачивался к другим, видимо, командовал. По знаку «чёрного» они разомкнулись ещё шире и ускорили шаг. Матёрые, по-звериному ловкие, готовые на все. И с ними придётся сражаться ему, Лешке Якушину, почти не обстрелянному солдату, вчерашнему школьнику.

Он решился:

– Бюрке. Нимм. Бери. Бери автомат. Иначе и тебе и мне – капут.

Подвинув локтем оружие, повторил:

– Нимм. Бери!

Немец нерешительно притянул к себе автомат.

– Выстрелю – стреляй и ты. Понял?

– Йа, йа, – ответил немец дрожащим голосом.

Якушин прицелился в «чёрного», несомненно, самого главного. У этого немца наверняка хищный нос и короткие гитлеровские усики.

Выловив в прицеле трепещущую мушку, уже готовый выстрелить, он скорее почувствовал, чем услышал какое-то движение слева.

Повернул голову и увидел, как поднявшийся во весь рост Бюрке вышагнул из-за тягача. Тряся контуженной головой, размахивая автоматом, пленный что-то пронзительно кричал.

Ошеломлённый Якушин улавливал лишь отдельные слова:

– Нихт шиссен… Камраден. Нах хаузе… Капут… Нихт шиссен… Вег…

Что это? Неужели он уговаривает их сдаться или уйти? Дурак!

«Та-та-та» – ударил автомат.

«Теньк… теньк… теньк» – пропели пули.

Бюрке схватился за живот. Скрючившись, присел, как для прыжка, и повалился набок.

«Своего убили, немца. Сволочи, звери, гады паршивые!» – От ярости Алексей заскрипел зубами. Ещё в руках «чёрного» бился автомат, когда Якушин, успокоив прыгающую в прицеле мушку, нажал на спуск.

Плащ осел, надулся колоколом и, смятый, упал.

«Попал, попал, попал!»

Передёргивая затвор и поводя стволом карабина, Якушин искал оставшихся фашистов и не мог найти. Мельтешили стебельки пшеницы, головки цветов, темнели бугорки и воронки, а немцев не было. Он не сразу понял, что они залегли.

Ожидая ответного удара, Якушин отполз влево, вдоль гусеницы, и правильно сделал, потому что на прежнюю его позицию в тот же миг шквалом обрушились автоматные очереди.

Теперь Алексей был совсем близко от Бюрке. Маленький немец, сжавшись, лежал на правом боку. Над ремнём, на пыльном мундире, расплывалось тёмное пятно. К нему прижималась, ощупывая, ладонь левой руки, а правая, неестественно длинная, судорожно вцепилась в ремень автомата. Казалось, Бгорке тянулся к оружию и не мог дотянуться.

«Стрелял бы, а не уговаривал, – с горечью и досадой подумал Алексей. – Им наплевать, что ты немец, они же добьют тебя, вот сейчас добьют».

Противясь этой мысли, он подлез под корму «крокодила», рывком выдвинулся из-за укрытия, обеими руками ухватил Бюрке за полы мундира и потянул на себя. Тощенькое тело словно бы упиралось, стало тяжёлым и неподатливым. Сбивая коленки, натужно выгибаясь, Алексей поволок раненого, за которым тащился автомат. Но, поворачиваясь, чтобы приподнять Бюрке и прислонить к борту машины, он вдруг почувствовал хлёсткий, как железным прутом, удар по ноге и на миг замер.

Удар погас. Ещё не понимая, что произошло, Алексей усадил хрипевшего Бюрке, подобрал автомат, стёр со ствола пыль, положил рядом, и только тогда ногу наскозь прошила слепящая боль.

Алексей подавил крик – сквозь боль остро и отчётливо пробивалось в сознании: услышат немцы и догадаются о беспомощности.

От сделанного усилия захолонуло сердце, на лбу выступила испарина.

Это продолжалось секунды, а потом наступило облегчение и с ним неожиданная радость: «Да, ранили, да, да, а я держусь, и мне не страшно: я и сам не знал, какой я сильный, крепкий, упорный человек!»

Он прислушался к рваным, коротким очередям автоматов, к звяканью о металл, вжиканью и посвисту пуль, Подумал, что надо бы перевязать рану, но гораздо важней отстреляться, показать немцам, что действует и не даст им сделать ни шагу. Уперев автомат магазином в гусеницу, Алексей из-за кормы, не целясь, выпалил очередь.

Его охватила неуёмная жажда деятельности. Оставив оружие, волоча ногу, он перебрался к двигателю. Прихватил карабин, приладил его меж фарой и радиатором и дважды подряд опять выстрелил.

У него две огневые точки. «Крокодил» – его дот, его крепость, он ещё повоюет!

Задержавшись на коротком пути к автомату, надёжно прикрытый кузовом и катками, он сорвал ремень и стал туго перепоясывать им ногу у самого паха. И вдруг услышал за спиной топот. Обернулся. В сотне метров два фашистских солдата короткими перебежками огибали тягач. Что делать? До автомата не успеть дотянуться, опередят, откроют огонь. А если гранатой? Лимонка в кармане. Выхватив её, Алексей мигом выдернул чеку. Осталось размахнуться и бросить, как вдруг судорога пронзила руку острой болью.

Ладонь окаменела, пальцы намертво сжали лимонку с выдернутой чекой.

Неожиданная беда поразила своей неотвратимостью. Спазм длился секунды, но эти мгновения беспомощности казались бесконечными.

Алексей стал мысленно приказывать себе: «Не сдавайся. Ты держишь в руке смерть. Но ты можешь, ты должен заставить своё тело слушаться. Только спокойно. Ну, глубже вздохни, ну, повернись, взгляни, что делают фрицы… Они перебегают, все ближе…»

Алексей почувствовал: спазм ослабевает. Пальцы свободнее ощущают ребристый металл и прижатую к нему спусковую пружину. Превозмогая боль, развернулся и сплеча, что было сил, швырнул лимонку в бегущих врагов.

Грянул взрыв, пронеслись свистящие осколки.

Якушин поднял голову. В трех десятках метров от него, распластавшись, неподвижно лежали оба немецких солдата.

Оставались ещё двое.

Повернувшись к машине, Алексей посмотрел на Бюрке. Безмолвный, пепельно-серый, тот широко открытыми глазами следил за ним, Алексеем. Живыми в глазах были только зрачки.

Сузившиеся, точечные огоньки, они плавали как догорающие фитильки в парафиновых плошках, угасая и вспыхивая.

Со щемящей жалостью Алексей кивнул Бюрке, через силу улыбнулся и пополз к автомату, торчащему над гусеницей.

Он стал и командиром, и гарнизоном крохотной железной крепости. Мысленно приказывая, сам же выполнял приказания. Ни на секунду не останавливаясь, маневрировал, метался вдоль стены – металлического бока «крокодила» – от бойницы к бойнице. Черпал из цинка патроны, набивал обойму, вталкивал в карабин и стрелял. Сменив магазин, полосовал из автомата.

Дважды или трижды он схватил фигуры немцев, распластавшихся на озими, бил в них, но не понял ещё, попал или нет.

Он проползал свой путь все хладнокровней, расчётливей и спокойней вёл огонь. Когда в ответ забил единственный автомат, он понял, что одним противником стало меньше.

Якушин ещё долго держал оборону, изнемогая от усталости и боли, глотая пропитанный запахом солярки, крови и пороховой гари воздух. Он не заметил, как, вспыхнув в последний раз, померкли огоньки в глазах Клауса Бюрке. Не услышал, как по степной дороге, с востока, нарастая, поплыл гулкий, с перезвоном стук моторов.

Он стрелял и стрелял.