Текст книги "Что там, за дверью?"

Пацюк

 
Если хочешь быть здоров – закаляйся!
Позабудь про докторов,
Водой холодной обливайся, –
Если хочешь быть здоров…
 

Не знаю, с чего бы крутилась в голове эта старая уютная песенка, пока я ехал в спорткомплекс. А может, именно потому и звучала…

Погода хорошая, машина везёт, на работу не надо – свои трудовые годы давно обменял на скромную пенсию… И кто мне указ, чем заниматься. Вот и решил ходить в спортивный центр. По возможности каждый день за исключением субботы. Она – сами понимаете – суббота. День отдыха. (Как будто другие дни перегружены). Но! – как сказал – суббота, это суббота и точка.

Короче, поехал и поехал, и если скажете:

– Да чё ему делать, пенсионеру? – вы будете правы.

Но я не совсем о спорте. Даже вообще не о спорте… А о том, что после него. Т. е. после тренировочного зала, если не жалко здоровья (шутка) или бассейна. А после него(!) натрудившийся, идешь, наконец, расслабиться в парилку… О-о-о! Пари-и-илка… Со всеми прибамбасами: веничками, там, специальными рукавичками и будённовскими шлемами. И к ним другие ещё исключительные штучки только для касты посвящённых: как, например, обмануть современную автоматику, чтобы выдать пар, но такой, что сама она, автоматика эта, не выдерживает, сходит с ума. А после парилочки – чай, скажем, то да сё…

Понятно я излагаю, да?

Но… не об этом, опять-таки. О другом. Заметил, вот, что бриться после парилки – но так, чтоб сразу, не разгуливать и остывать, а вот как есть – красный, распаренный, все поры раскрыты и дышат… весь организм дышит, и ты даже это слышишь и чувствуешь, – так вот, оказывается, побриться сразу, нагорячо – о-огромное удовольствие! Лезвие скользит по коже, будто проводишь по ней шёлковым платочком. Легко, чисто, податливо. И сама кожа потом разглаживается и даже светится как бы чистотой и обновлением.

Вот и сегодня, привычный ритуал.

Из парилки – у-ух, дай хватить воздуха – в раздевалку к своей ячейке. Вот он, крем для бритья, станок, та-ак. Перед входом в душевые зеркальная стена и впритык к ней ряд умывальников. Становлюсь к одному из них. Намыливаю красное, распаренное лицо, а станочек кладу на секунду-вторую под тонкую струйку горячей воды – пусть тоже разогреется. Шум слева немного отвлёк моё внимание: там из полностью открытого крана, разбрызгиваясь во все стороны, хлестала вода, а перед умывальником монументальное тело, с розовым бочонком живота и остальными соответствующими деталями, скользкие жирные складки которых переливались теми же поросячьими цветами. Шароподобный венец головы на покатых, но мощных, плечиках увенчан смешным по размерам чубчиком. Ни дать, ни взять – чистый полубокс, ей-ей, ещё из той жизни мелькнуло в голове. И ещё – редкий кустарничек желтоватых бровей над считанными белёсыми ресничками, хлопающими над оловом пуговичных глазок и несоразмерно маленьким, почти детским носиком между мешочных размеров щеками. Прям, на Пацюка похож из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Наверное, так тот в молодости выглядел. Разве что этот, рядом со мной, повыше будет.

И хлещет струя из крана у того Пацюка, и брызжет вода во все стороны.

Бросаю на него красноречивые взгляды: один, второй… Жалко воды. И ни из какого-то неумеренного патриотизма – мол, в стране с водой всегда проблема, всегда не хватает и т. д. Вовсе нет. Но она же, как хлеб, просто неприлично так вольготно обращаться с ней, да будь её даже поверх головы! А этому телу хоть бы хны! Мало того, – пошёл к своей ячейке, даже не подумав закрыть кран.

Чувствую, что начинаю закипать и что у меня, совершенно мирного в обычной жизни, заряд электрический до головного мозга добирается, и, похоже, готов сорваться со стопоров. И это несмотря на возраст и долженствующую сопутствовать ему осторожность в случаях, которые грозят неконтролируемой вспышкой. Закрываю его кран, жду. Похоже, малой искрой уже не обойдётся. Тем временем розовое желе возвращается на место, хлопает себя по бедрам, удивлённо смотрит на кран, переводит оловянные стволы своего взгляда на меня и снова на кран. И тут – курок нажат – и я таки срываюсь:

– Ты что, сука! У тебя что, Волга за спиной плещется?! Или ты дожди привёл в наши пустыни?!

Заметил, что с тихого шипения постепенно перехожу на звонкий фальцет. Присутствующие начинают ощущать озон в воздухе и вполне адекватно оценивают мою уже напряжённую стойку. Пока они ещё не вошли полностью в назревающий кризис, но понимают – ото-то произойдёт нечто неординарное для тихой нашей миргородской лужи.

Похоже и розовое тело правильно заценило ситуацию и совершенно неожиданно для своих впечатляющих объёмов проблеяло:

– Но я же купил билетик…

– Би-ле-тик? – пропел я с угрозой и врастяжку.

– Да ты чего? – парень вполне миролюбиво и быстро собрал свои манатки, кажется, так и не закончив запланированные процедуры, и хлопотливо вернулся к своей одежде. В итоге инцидент неожиданно и быстро исчерпал себя, в общем-то, так и не начавшись. Похоже, весь предбанник сделал незаметный выдох, и все продолжили заниматься своими нехитрыми банными делами.

И только меня ещё продолжало колотить. Вспыхиваю я быстро, но отпускает меня всегда медленно.

Уже потом, когда я покончил со всеми делами, попрощался с друзьями, вышёл и сел в машину… уже потом, сидя в ней, я вдруг представил, как тот тип, с которым я готов был сцепиться, тоже возвращается домой.

Вот так еду, и перед мысленным взором – прямо картина.

Приходит/приезжает этот Пацюк домой. Машину – если приезжает – ставит аккуратненько так, чтоб никак её соседними дверями не оцарапал, буде резко откроют свои. Ну и поставил, неважно, что прям посередке полосы и тем занял как бы два места. Но зато, точно уж, дорогую его не стукнут. В прихожей аккуратно снял кроссовки, поставил на место и одел домашние тапки. Сумку, как зашёл, там же и бросил на пол – жена подберёт. А она – вот встречает:

– А кто у нас свеженький такой, чистенький. Давай-давай садись. Я тебе уже наливаю.

Как я полагаю, то был, конечно, борщик, да со сметанкой, да с чесночком. И стопочка, вот она – ещё не целованная сегодня… и жена рядом крутится, в глаза заглядывает. Не подсаживается. Порядок! Мол – знай сверчок…

– Хы-ых! – опрокинул стопку и утёрся тыльной стороной ладони. Дальше, понятно, вареники. Не знаю почему, но обязательно вареники. Ну, как это Пацюк есть, а вареников – нет? А потом, а потом – не знаю. Может компот, а может кисель – ничего другого почему-то не представляется…

А ещё дальше история переносит его в салон, скрип дивана под растёкшимся на нём желе. Телевизор. Дырочки глаз отгораживаются от мешающего теперь внешнего мира. Покой…

Но что-то мешает сосредоточиться на привычном ничем. Приоткрыл глаз, прислушался. И в сторону кухни. Где жена, значит:

– Ты что там делаешь? Моешь? И что, обязательно такую струю пускать, что даже здесь слышно? – и не дождавшись ответа: – У тебя, наверное, вода бесплатная, или, может, ты деньги печатаешь? – и сочно добавил: – С-с-сука! – и повернулся на бок…

* * *

Пока вернулся домой, тот случай в раздевалке, наконец, полностью выветрился из головы.

– Не было Пацюка! Не было!

2015 г.

Сомнения

За какой-то проступок Аполлон «наградил» царя Мидаса ослиными ушами. Брадобрей последнего, не в силах хранить тайну, выкопал в земле ямку и поведал ей страшный секрет, которым обладал. На месте ямки вырос тростник, и когда поднимался ветер он шелестел: «У царя Мидаса ослиные уши».

(Из легенды)

Никому и никогда не рассказывал эту историю.

Лёгкими тенями проносятся воспоминания. Не для суда или выводов. Поздно уже. Хотя… С нежностью, сожалением или улыбкой память выдёргивает закладки меж тайных страниц рукописи жизни. Боже, как давно я выпал за борт «той» жизни, и стою теперь мокрый, по колени в воде, а она в кисее тумана, всё более призрачном, отдаляется от меня. Волны последующих встреч и впечатлений смывают предыдущие, оставляя мне, на «потом-потом», когда их, волн, не будет и оголится берег и дно, лишь перебирать на пустом берегу разбросанные камни моей истории…

В который раз возвращаюсь к тем временам, и тоннели памяти всё чаще подводят меня к одной и той же закрытой двери.

Я стою перед ней, и вуаль сомнения окутывает меня, распятого бесконечными вопросами, которые надеюсь забыть. Но они возвращаются… Даже стёртые, как я думал, с жёсткого диска моей памяти… Они срывают спасительный полог ночи и съедают сон, и который раз я нахожу себя на том же пороге, прислушиваясь, что за ним происходит, точнее – что происходило.

Недавно ещё мне казалось, что я уже свободен, бывшие обязательства давно исчерпались и отпущены на волю, птенцы оставили гнездо, где в своё время мне назначено было быть стражем ворот, улей ближнего круга разорило время, оставив считанное число запечатанных в своих ячейках друзей…

Всё… Теперь я, наконец, препоручен и нахожусь в полном собственном распоряжении и тогда…, и тогда стал замечать, что шагреневая кожа свободы на самом деле медленно её отнимает у меня, что голова садится на скудную диету запоздавших оценок и размышлений, а мозг погружается в раствор собственных мыслей. Из календарных далей он выуживает давно забытое…

Вчера ещё думал, что вход в прошлое давно завален камнями… Теперь не надо даже прикладывать ухо, чтобы услышать, как там, в пещере за ними, шуршат страницы давно снятых со стены календарей, и тени, которые прятались между их листками выскальзывают и несут свою тайну к запертому входу. Тайну, с которой меня помолвил случай. Она заперта в самой дальней части меня, и память со страхом ходит вокруг, опасаясь приоткрыть дверь в темноту.

Я не боюсь того, что знаю, – я боюсь того, чего не знаю.

Боюсь заглянуть в пугающую пропасть, увидеть с той стороны неизвестности взгляд, полный укоризны, ещё хуже – если смирения. Запутанный в силках, расставленных мне совестью, я цепенею от мысли, что у меня нет ответа на никогда мне не заданный вопрос…

Найду ли силы, выше тех, что определены мне природой, которые могли бы разжать мне губы, чтобы выдавить из меня эту тайну. Боюсь, что таких нет.

Узник тайны, я, как черная дыра, провалившаяся самое в себя и ставшая пленницей непомерного собственного тяготения. И как оно не даёт ничему вырваться за пределы её, так и пресс вины, которой не знаю и могу лишь подозревать о ней, запечатывается во мне своей безысходностью.

С кем разделить неподъёмную тяжесть? Кто поможет найти ответы на тайну, причастность к которой даже мне самому не вполне очевидна? И не сам ли я возвёл на себя обвинение, которого мне никто не предъявил?..

Но если вело провидение, и двое, не я один, – вдвоём с открытыми глазами шли по тонкому льду знакомства и – в дальнейшем – отношений без, т.с. «взаимных обязательств», то какова доля моей ответственности? Моей собственной.

Вспоминаю… Нежный атлас кожи, наивная непосредственность, упругость молодости, неистощимый пыл, звуки, заглушаемые радио или телевизором, слеза из-под дрожащих век и тихое, выдавленное стоном: – Лежи, не двигайся, или – за порогом сознания: – Ещё! Ещё – в судороги, туман… небытие, восходящее светом и торжественными трубами. Страсть выпивает силы и вливает новые. Ещё стон, теперь он глушит другие звуки и раскачивает стены…

Размётанное, скомканное… Пунцовая яркость горения… Расплавленная ночь…

– Зачем наступает утро!?.. – Прости, прости… – За что?

Потом снова – касание душ и тел, не отягощённых особыми колебаниями, смущением или напряжением мысли. И наступало утро, и ожидание следующей ночи…

Но после потом было ещё – потом. Что именно? Провал: вырваны страницы памяти, с её розами и шрамами, и пламенем, съеденным прошлым. Отчего взорвалась наша «сверхновая»? Чувства, брошенные на пороге начала… Нечаянное слово, раздавившее любовь?.. Непроходимый порог первой любви или непроходимый порог возможных последствий? В одночасье она исчезла, оставив за собой пропасть, в которую я падаю до сих пор. Лишь по слабым раскатам слухов я мог строить предположения, топившие меня в бесконечности своих вариантов. Подозрения хуже правды: первых – много, вторая – неизвестна. В итоге: не уверенный в причинах произошедшего, я погребён его результатом, стена его разделила моё сердце, и теперь, в своём неведении, я пытаюсь спрятаться за самим собой…

Всё! Билеты счастья выпали в прореху надежд, крылья занавеса сложились над светом сцены и потушили его. Актёры ушли… Что дальше? Может ли расплата быть большей, чем тяжесть неизвестности, которая запустила в меня свои когти? Кто виноват?.. И насколько сейчас это важно? …

Если всё же я, – кто отпустит грехи мои, если, конечно, не сам их придумал? Пусть и грех согрешившему просить заступничества судьбы. Кого просить, чтобы тревоги мои оставили меня в покое? Может, просто забыть. Никого не поверять в имевшее место безымянное событие и оставить лист моей истории чистым. Забыть! И не колыхнётся тростник, и не будет шёпота…

* * *

Геометрия тела, топология слияния, таинство прикосновения… слёзы, выдавленные стоном. Чувства, перетираемые в пыль жерновами лет… Сомнения…

Воспоминания исчезают в трещинах памяти, и песчинки лет заносят их русла.

– Виновен? …

– Не виновен?

2017 г.

Письмо

Как-то, подходя к машине, я ещё издали заметил лист бумаги на ветровом стекле. Ничего страшного он не предвещал, ни штрафа, ни записочки, что, мол, такой ты и растакой, – учись правильно парковаться… Нет, ничем таким это не могло быть, т. к. лист был большой, полного формата А4, он не был засунут под дворники, а просто прилип. И он не был рекламой. Там и бумага другая и красок всяких плеснут, – на них не экономят. Воздух после дождя был ещё влажный, шрифт на бумаге немного поплыл и буквы, казалось, окружены усталой фиолетовой тенью. Не глядя, я скомкал его, но выбросить на стоянке было некуда, и я его положил пока в сумку, которую нёс, приеду домой – выброшу.

Долго ли, коротко ли, вечером стал разбирать вещи из сумки и наткнулся на ту бумагу. Она уже высохла. Я развернул её, и сразу бросилось в глаза, что нет там ни заголовка, ни обращения. Но адресовано было – я уверен – какому-то конкретному лицу, в чьи руки должно было попасть, но… не попало. Попало ко мне.

Я решил прочитать. Вот, что там было написано.

«Я благодарен за чувство, которое ты разбудила. Теперь я знаю – оно во мне есть! И оно не пропадёт – я тоже уверен! Жаль, если оно коснулось нас не одинаково серьёзно. Осталось ли ещё время обсудить его… Но, в любом случае, думаю, мы в равной степени ответственны за него, и даже, если оно предано будет прошлому, лучше сделаем это вместе и осторожно – ведь это наша общая память. Светлые дни нашего знакомства, они должны остаться в нашей памяти, жизнь не разбрасывает их налево и направо. Мы тихо выйдем, не закрывая за собой дверь, и каждый понесёт свою часть в будущее… В любом случае оставляю за собой такое право. Я проверил и поверил – я могу сделать так: с сожалением, но без обиды.

Видит Б-г, я хотел и хочу, чтобы ты не уходила в историю, но, если судьбе угодно распорядиться иначе, – я с уважением отнесусь к твоему желанию, чем бы оно не было продиктовано. Ты – подчеркиваю – заставляешь меня согласиться, и я так сделаю… пока ещё в надежде, что мы запнулись, но не упали.

Как бы то ни было, с нежностью буду вспоминать проведённые вместе часы и минуты. Буду жалеть о потере, но найду силы к новым чувствам. А за всё, что было – спасибо. Я выздоровею к другой жизни. И надеюсь, мне не понадобится приобретённый иммунитет. Всё равно эта болезнь каждый раз меняет свои формы…».

Тень грусти легла на бумагу. Странная она: ни начала, ни конца, вырвана из середины того, что могло случиться, но не случилось. Ни отправителя, ни получателя. Просто маленькая, не по-детски детская ещё трагедия. Трещиной льда она разнесла действующие лица по обе её стороны. И теперь эта история пригласительно манит меня пальцем принять в ней участие. Ну, нет!

Я и так после прочтения почувствовал себя неловко, как будто по ошибке зашёл в чужой номер, на дверях которого висела табличка «Не беспокоить!».

Сами собой в голове всплыли строки Юрия Левитанского:

 
«…Спасибо всем за всё. Счастливо оставаться.
Хотя, признаться, я и не предполагал,
что с вами будет мне так трудно расставаться».
 

Письмо без адреса и без подписи. Разлука, она гасит всхлипы сердца, и глухое безмолвие устраивается в опустевшей его половине. И тает печальный звон, отголосок праздника.

Только один знает, кому оно предназначено, и когда его увидит второй, два сердца одновременно пропустят удар пульса, и фонарики мыслей пропишут на тёмного бархата экране: что мы упустили? На какой кочке мы запнулись? Как случилось, что цепочка наших отношений порвалась, и осиротевшие колечки её с грустным стеклянным звуком запрыгали по мостовой и исчезли? …

Сколько в письме беззащитной грусти, совсем ещё детской обиды, печальной нежности и мужского благородства. И ещё: лёгкая тень надежды, последнее прибежище этой истории, порученной письму, пока печать неба ещё не опустилась на бумагу, чтобы утвердить её.

Я почувствовал, как против воли оказался в орбите слепого случая. Не первого и не последнего. И не единственного в своём роде. И тьма его – не конечная и, уж точно, не вселенская. Он просто заморозил на время ток жизни. Потом-потом уже, окажется, что помехи ещё не тупик, и нет барьеров, которые устояли бы перед силой жизни.

С такими мыслями, вполне понимая, что, влекомый романтикой момента, делаю свою очередную глупость, я распечатал лист, как он был, – слабый цветом и с разводами и поехал на место, где шальной ветер на несколько дней связал меня с грустным этим эпизодом. Ничего лучше мне в голову не пришло. Там я прилепил по одному экземпляру на несколько деревьев и на два прилегающих к стоянке дома рядом с домофонами.

Уже сидя в машине, я увидел, как у дерева остановилась девочка с собачкой, подняла глаза и стала просматривать письмо. Медленно и внимательно.

В основании дерева собачка в свою очередь знакомилась с нескромными, видимо, посланиями в их – собачьем – «интернете» и смущённо повизгивала.

На голову ей со щеки девочки скользнула прозрачная соленая искорка. Собачка вздрогнула, подняла голову на хозяйку и так, с поднятой одной передней лапкой, застыла, преданно глядя на неё.

Девочка дочитывала письмо. Сладкая боль его со взрослой серьёзностью впитывалось её маленьким, ещё детским сердцем, невесомые мысли унесли её в неведомые дали, где воздух дрожит от цветочных шорохов, прекрасная радуга висит над цветами, и они источают тонкий и пьяный запах любви. Любви…

Девочка, конечно, не могла ещё это понять, но видно было – она это уже чувствовала.

Ещё одна искорка скользнула с её щеки к земле и пропала без следа. А, впрочем, без следа ли?!..

Ещё где-то через день-два заехал на ту же стоянку как раз к моменту, когда уборщик срывал эти листки (мои, мои уже листки!). На один из них посмотрел, а потом всё вместе скомкал и бросил в бачок, который волочил за собой.

Был он, уборщик, тёмнокожий и русского, как я понял, не знал…

2012 г.

Любовь… с «первой лекции»

Была осень. Мы с другом сидели на кухне. В окно втекал грустный и чистый вечер. В бутылке ещё оставалось немного вина, когда мой приятель вдруг вскочил:

– Погоди секундочку. – Он вышел и через мгновение вернулся с толстой свечой на высокой кованной подставке. Поставил её на стол, зажёг, выключил свет и тихим, мне показалось, таинственным голосом произнёс:

– Помнишь, когда мы с тобой ещё работали вместе. Я мотнул головой. Конечно, помню. Давно, ох, давно это было. Но помню хорошо. У нас тогда ещё лаборатории были на одном этаже, почти рядом.

– Ну так вот, – он присел, – со мной тогда одна история приключилась. Не знаю, как на неё смотреть, но для себя я её определил, как любовь с первой лекции. Он вздохнул, поднял свой стакан, покрутил, посмотрел сквозь него на свет свечи, и поставил снова на стол.

– Так вот, – начал он и как-то смущённо добавил: – был у меня случай, о котором я ещё никому не рассказывал. И рассказал:

– Если уж быть точным, то не с «первой лекции». Это для красного словца. А было так…

В своё время довелось мне много лекторствовать. От имени областного центра технической информации я проводил курсы повышения квалификации, отдельно вёл цикл лекций и практических занятий на вечернем отделении политехнического института и, одно время был даже деканом технологического факультета общественного университета технических наук – такой вот список.

Короче, дело это я знал, причём, прямо скажем, неплохо, хорошо даже. И потому, чувствуя себя в тематике совершенно свободно, я мог позволить себе на лекциях определённые вольности.

Читалось легко, потому как, напомню, знал о чём. Второе – не один год занимался популярным в то время КВН, так что за словом в карман не лез. И, кроме того, очень много читал, и не только о технике… На лекциях это, кстати, оч-чень помогало – трудно ведь в течение двух часов кормить слушателя «сухой» техникой. Вот я время от времени и разбавлял свои лекции всякими любопытными байками.

Ну, рассказываешь, к примеру, о влиянии магнитных явлений на динамику резания металлов, минут через так десять-пятнадцать глаза повышающих свою квалификацию инженерно-технических работников начинают как бы заволакиваться туманом таким…

Самое время ненавязчиво подкинуть, что, мол, магнитная технология, она, к примеру, используется в поездах на магнитной подушке (глаза ещё в дымке), скорости потрясающие, выгоднее, чем самолётом…

Но не только, вот, например, использование магнитных явлений в медицине (дымка развеялась, глаза фокусируются): ещё в средние века известный врачеватель Гален рекомендовал при расстройствах желудка принимать толчёный магнит, ну – такой тогда уровень был… Магниты даже предлагались для того, чтобы определить верна тебе жена или нет (шевеление, ухмылочки): на ночь положи жене под подушку магнит, если жена не верна – она ночью упадёт с постели… Ну тут смех, конечно. Кто-то недоверчиво косился на окружающих, в напряжении, видимо, был – это правда, что ль, узнать можно? Короче, внимание восстановилось, и можно было вернуться к предмету лекции.

Большей частью, конечно, пытались зацепиться именно за всякие отступления от темы, но на то ты и лектор. И после лекций – да, слушатели задерживались. Чаще не по предмету лекции, а из любопытства к выскакивавшей по ходу тематике: оккультизм, эзотерика, паранормальные явления, космос, в общем – всякое-разное…

Так проходит лекция, вторая, третья, может…

И вот. Прихожу на одно из очередных занятий, не помню тему… Да какая теперь разница – дело то вообще не в лекциях.

Так вот, повторюсь, прихожу. Аудитория светлая, на втором этаже, небольшая, и в последнем ряду – девушка, круглощёкая такая, волосы русые и завитушечки спереди на лоб чуточку и по бокам. Чувствую, не инженерно она технический работник, да и какую в её возрасте повышать квалификацию… Однако ж до начала лекции не спросил её кто она, откуда и т. п. (почему, кстати не спросил?) ну и чего я буду прерываться. Сидит себе, слушает так внимательно (особенно, когда отвлекаемся от генеральной линии, люди улыбаются, и она тоже; впечатление, что приятна ей обстановка – смеётся со всеми). И мне, понимаешь, приятно. Поглядываю на неё – ладно так выглядит; к сожалению, вижу только то, что над столом.

Читаю, значит, делаю вид, что всё равно мне, что в группе ещё один человек. О чём в этот раз читал, повторяю, не помню. Скажем, связь качества поверхности с её потенциальным полем. Проходит немного времени, глазки у присутствующих, смотрю, – начинают отсутствовать. Так же плавненько замечаю:

– Кожа наша, кстати, тоже обладает электрическим потенциалом, и её можно рассматривать как поле активных точек, свойства которых резко отличается от окружающих.

Слово за слово, тут уж акупунктура, акупрессура, ввод тока в активные точки – внимание, начинается! Точки «тзу-сан-ли» и «ней-гуань», «хэ-гу» всякие; между прочим, точка такая-то – я её называю – значительно улучшает сексуальную жизнь (все шевелятся и занимают позиции крайнего интереса). Я иногда и сам начинаю заводиться, т. к. такие вещи не планирую заранее, а в загашнике их самосвал и маленькая тележка… А тут ещё эта девочка и смотрит так… ТАК вот смотрит. Тема ей интересна или что? Увлеклась вместе с остальными? Да с чего бы вдруг? Ну, об этом дальше. (А пока вижу я её, значит, только от макушки и до стола). Кончилось занятие. Подзываю её к себе.

– ?

– Я работаю в отделе технического образования (это где я, оказывается, читал лекцию), – говорит она, приятный такой голос, – и слышала о ваших лекциях и, вот, – она замялась, – пришла…

– Проверять, что ли? – улыбаюсь.

– Нет, просто интересно, – и быстро добавила: – Правда-правда.

– Что ж, приятно слышать. Если хотите, пожалуйста, можете продолжать посещать (мне тоже интересно – это я про себя, не вслух – но приятно на самом деле, даже больше, чем когда то же самое слышал от других, признался я сам себе).

– Так я приду – предложение абсолютно не прозвучало как вопросительное.

– Конечно, пожалуйста!

Она пошла к дверям…. Да, столу, за которым она сидела было, что скрывать: крепко-складно, всё очерчено по отличному лекалу…

На второй части лекции я её не видел. Наверное, её отвлекли какие-то дела.

Потом снова появилась. Приходила на лекции две-три подряд, где-то так, ну, не имеет значения.

Придёт, вопросов не задаёт, сидит, смотрит так. В общем, почти как все. А я себе нет-нет да и подумаю, на кой фиг ей вся эта высокая железоделательная техника вместе с технологией?! До окончания цикла оставалось ещё сколько-то лекций, но – всё. Больше она не появлялась.

Я продолжал свой курс. Разбавлял серьёзное научным и научно-популярным, иногда спорными идеями. Вытаскивал всех на диалоги…. В общем, слушателям я нравился. Сам себе тоже.

В то время работал я уже начальником исследовательской лаборатории. Сидели мы в лабораторном корпусе, весьма приличном по тем временам заведении (стекло – бетон), которое примыкало к ещё более стеклянному экспериментальному цеху. Была осень, кажется. Да, начало осени. Сижу с какими-то таблицами, графиками – работа, одним словом…

Вдруг засовывается голова кого-то из соседней лаборатории:

– Так и так, по имени-отчеству, – ты же помнишь, как это когда-то было – вас ждут в коридоре.

– Чего ждать там, пусть заходят. Голова исчезает и через какое-то мгновение:

– Вас просят выйти в коридор.

– Фу ты! Встаю, иду.

Открываю дверь. У противоположной стенки, сложив в умоляющем жесте руки на груди стоит та самая несостоявшаяся слушательница лекций. И вид у неё такой: то ли спросить хочет что-то необыкновенно важное, то ли сказать, ну… такой вид… Глаза, ждущие: – Вы что? Не понимаете ничего?.. Стою, болван-болваном, как вдруг она – сейчас или никогда! – со сжатыми перед собой кулачками бросается мне на грудь. И, представляешь, я готов был рассмеяться тому, что она продолжает называть меня по имени-отчеству, если бы не почти детская трогательность момента.

– Я вас люблю! – И плач – в голос…

Господи! Перепугался я, а вдруг увидят?! Ну не идиот ли – а вдруг увидят – такая была первая мысль. Девчонка на груди и – так твою перетак – а вдруг!.. Да что, времена-то, кто ещё помнит – какие были…. Помню, успел взглядом коридор окинуть, нет ли кого. Схватил её за плечи:

– Ты что! Ну-ка пойдём скорей отсюда.

Она не сопротивлялась. Закрыв руками мокрое от слёз лицо, покорно шла, бесцеремонно увлекаемая из длинного коридора к лестнице, которая вела вниз к переходу в экспериментальный цех. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел эту сцену – чужих мыслей мы боялись больше, чем своих поступков, независимо от того, какими они были… И всё равно – здание большое – несколько пытливых взглядов проводили нас, пока мы спускались по лестнице и остановились в переходе.

Надо было как-то успокоить её, голова опущена, не поднимает, всхлипывает, как ребёнок:

– Ну, что ты, милая. Нельзя же так. Успокойся, всё нормально, то есть ненормально всё это. Просто ты нарисовала себе чего-то такое в своей голове, чего на самом-то деле нет. …И не было… Это как пришло, так и уйдёт. Да и взгляни на меня, сколько мне лет… А тебе… Ты что, подумай только – у тебя всё впереди…

Нёс я, короче, какую-то несусветицу, по-моему, я и сам начинал верить в то, что говорю. Да, верил, пожалуй, – жалко было смотреть, как ребёнок этот заблудился в двух деревьях, увлечённая не столько лекциями, уверен, сколько своими мыслями, нафантазировала прекрасную, но ненужную чепуху, и надо обязательно, чтобы большой этот и красивый ребёнок немедленно всё понял, разобрался и выбросил это из своей очаровательной головки. Хотелось бы, но как эти процессы происходят в её годы?… О, Господи!..Что я ещё такое говорил – не помню. Но говорил, говорил, тряс её за плечи… А она молчала. Молчала и всё. Я тоже замолчал. Опустил руки. Подняла голову. – Милая моя, – мелькнула мысль. – Может…

Она повернулась и пошла. Крепкое такое, в светлых кудряшках, чудо. И побежала, неожиданно, быстро. Она хотела убежать от того, что не произошло, а, возможно, поняла, чего, к счастью, избежала. Возможно, нет. Не знаю…

Я стоял в проёме двери, около которой закончилось то, чему не суждено было появиться. Стоял и смотрел ей вслед. Что-то не так сделал? Э-эх! Задержать надо было, прижать к себе, поцеловать эти глаза, их чистый взгляд я всё ещё чувствовал на себе, нет – в себе… Это же не каждый день, если вообще… И почему, идиот, всё надо обдумывать?..

Смотрел вслед в открытую на улицу дверь. Серое небо, мелкий, колючий дождик, серый мокрый асфальт. Я смотрел и не мог сообразить, как она растворилась. Ушла. Постоял ещё. – А может так правильно, и я должен быть доволен тем, что сделал, точнее – чего не сделал?

Вернувшись в лабораторию, долго ещё невидяще смотрел перед собой. Думал об это странном приключении, о ней, о себе. Да-а…

Вот так. История поставила очередную точку на очередной своей странице… А она, жизнь, продолжалась, между тем…

Выходим как-то с приятелями из кафе старого дворца культуры (сейчас новый есть, красивый), сталинской ещё постройки. Было, конечно, у него название, не помню сейчас, да и не важно. Такие мы из себя, при галстуках, в костюмах; до приезда в Израиль – как иначе! Это здесь уже – есть у тебя что-нибудь на теле, готово – ты, считается, одет… Да… Ну, после кафе глазки блестят, сил полно, куда девать. Щелкаем фотоаппаратом. Обсуждаем, продолжить или на сегодня – всё, по домам.

И тут, вот уж неожиданно:

– Ой, это вы! – и опять, как понимаешь – по имени-отчеству…

– Мама моя! Я, видимо, даже и произнести ничего не успел, это «Мама моя!» ещё и наружу не вырвалось, как руки мои крепко обхватили ЕЁ. Я её почувствовал раньше, чем увидел, ощутил всю её в одно-единственное мгновение. Мгновение такое краткое и пронзительное, и такое долгое… мы провалились в вечность, радужное небытие… время исчезло.