Текст книги "Мерфи"

Вернулся Мерфи в комнату под крышей вместе со своим креслом уже поздно вечером. Прежде чем взбираться наверх, он удостоверился, что вокруг никого нет и что соответственно его никто не увидит, добравшись до своей комнаты, что стоило ему немалых трудов – втащить кресло-качалку по приставной лестнице! – он сразу же почувствовал сильный запах газа. Наверное, плохо закрыл газовый кран баллона обогревателя. Возможность отравиться газом совсем его не обеспокоила – он всегда проявлял мало интереса ко всякой телесности, к своей в том числе, обреченной на превращение в труп, в неживое вещество; даже своих знакомых и приятелей он относил к разряду вещей. Он просто почувствовал некоторую небольшую радость от того, что газу все же накопилось не так уж много и небольшое проветривание после приведения крана в нужное положение быстро очистило комнату от неприятного запаха.

Затем он запустил обогреватель, разделся, уселся в кресло-качалку, но не привязывался к нему. Все следует делать постепенно – когда отправляешься спать, например, то лучше сначала сесть на кровать, а потом лечь, а уж потом заснуть. Когда Мерфи пришел в себя – или правильнее было бы сказать, вышел из своего транса, – то первым делом его пробудившееся сознание отметило, сколь сильно сперт воздух в его комнате; затем оно отметило наличие капель пота на его собственной ляжке, на которую он случайно взглянул, и уже потом зарегистрировало присутствие Тыкалпенни, распростертого на кровати; Тыкалпенни виделся словно бы слегка не в фокусе, как некоторые кадры немого кино в эпизодах, изображавших воспоминание или чье-то глядение сквозь слезы. Скорее всего этот расфокусированный Тыкалпенни и явился главной причиной пробуждения Мерфи.

– Я зажег свечу, – сообщил Тыкалпенни, – дабы иметь возможность лицезреть тебя во всем твоем великолепии.

Мерфи не пошевелился и не попытался заговорить, словно увидел не человека, а кошку; точно так же поступила бы и кошка, заметив проснувшегося человека. Не сработало даже обычное любопытство, которое возникло бы у любого другого человека: давно ли Тыкалпенни находится в его комнате; зачем он вообще пожаловал посреди ночи; как ему удалось забраться в комнату – ведь приставная лестница была вытащена наверх. Любой вопрос следовало бы облечь в слова, а выговаривать слова потребовало бы слишком много усилий.

– Мне не спалось, – начал свои пояснения Тыкалпенни. – А ты тут единственный человек, кого я знаю, ну, чтоб вот так запросто прийти, да еще посреди ночи. Сначала я звал тебя, звал, не дозвался. Потом стал бросать мячик в твой люк. Я всегда таскаю с собой маленький резиновый мячик. Несколько раз бросил его изо всей силы. Ничего. Ну, тогда пошел за своей легенькой стремянкой. Взобрался к тебе, а стремяночку свою за собой втянул. Ну так, на всякий случай.

– Ясно, – проговорил Мерфи весьма сухо. – Если я поставлю замок на люке в полу, тогда мои приятели начнут забираться через световой люк в крыше.

– А знаешь, ты меня потряс, – слова Тыкалпенни прозвучали вполне искренне. – Я глядел на тебя и видел, что глаза у тебя открыты, а ты вроде как спишь, ни на что не реагируешь. Даже когда я свечку зажег, ты и глазом – в буквальном, так сказать, смысле – не моргнул! А может быть, ты, как сова, видишь все и в темноте?

– Я не спал.

– Ага, – заключил Тыкалпенни, – значит, ты и слышал, и видел, как я к тебе забирался?!

Мерфи, не сказав ничего, бросил в Тыкалпенни свой особый Мерфиев взгляд.

– Ага, значит, ты был так глубоко погружен в свои мысли или, может быть, всякие там мечтания, что ничего вокруг себя не видел и не слышал. Так? – попытался Тыкалпенни доступным ему образом разъяснить самому себе состояние Мерфи.

– Послушайте, за кого вы меня принимаете? – возмутился наконец Мерфи. – За какого-нибудь студентика? Предаваться мечтаниям, как вы изволили выразиться, в мои-то годы?

– Ну если не спал, не был погружен в мысли, не предавался мечтаниям, тогда что? – удивился Тыкалпенни. – Если, конечно, такой вопрос не покажется излишне грубым.

Мерфи с горечью и весьма непродолжительно развлекал себя обдумыванием того, какой ответ он мог бы дать человеку, родственному ему по духу, действительно жаждущему понять и желающему быть понятым, например, такому, как Эндон, и пусть это понимание находилось бы на самых первичных стадиях. Но прежде чем так и не сформировавшийся ответ начал находить выражение в словах и озвучиваться, сама необходимость в нахождении ответа отпала, отсохла по причине нелепости желания давать ответ тому, кто одолеваем зудом рационализма, скептику, глубоко увязшему в болоте своего скептицизма, сводящему свое любопытство до уровня плоской похабщины. И в нежелании давать ответ проявлялось не суетное стремление показать свое оригинальное отличие от других, а стремление найти себе подобных и быть с ними. Не для того ныне вымершая большая бескрылая гагарка когда-то ныряла под лед, чтобы удовлетворить извращенное желание увидеть нижнюю поверхность льда из-под толщи воды, а для того, чтобы ее вообще не было видно…

– Я не совсем понимаю, что вы от меня хотите, – произнес Мерфи, – но я могу вас заверить, что не смогу для вас сделать ничего такого, что кто-нибудь другой не сделал бы лучше меня. Поэтому я не вижу особой необходимости для вас здесь более оставаться.

– А знаешь, что я тебе скажу? – Тыкалпенни продолжал лежать, явно не спеша воспользоваться предложением Мерфи уйти. – Ради Бога, не обижайся, но ты здорово похож на нашего Кларка!

А Кларк, один из больных М.З.М., уже три недели находился в состоянии кататонического ступора.[177]177
  [177]Кататонический ступор, кататония – нервно-психическое расстройство, при котором имеют место мышечные спазмы и различные непредсказуемые поступки больного; ступор – остолбенение, оцепенение.


[Закрыть]

– Ну, просто вылитый Кларк, вот только что не кудахчешь!

Кларк, невнятно бормоча, постоянно повторял одну и ту же фразу, в которой слышалось нечто вроде: «Куда нам, куда нам до Эндона!»

Радостное и довольное выражение, которое появилось при этих словах на лице Мерфи и которое он посчитал ниже своего достоинства скрывать, так напугало Тыкалпенни, что он поспешно вскочил с кровати с явным намерением поскорее покинуть Мерфи, а тот теперь уже и не возражал против того, чтобы Тыкалпенни задержался у него еще на некоторое время. Но Мерфи молчал, не останавливал Тыкалпенни, и тот проворно подскочил к люку, открыл его, спустил свою стремянку и полез вниз. Опустившись на несколько перекладин приставной лестницы – так, что из люка торчала лишь его голова, – Тыкалпенни замер и обратился к Мерфи:

– Послушай, тебе нужно поостеречься, – сказала голова.

– А что мне угрожает? – спросил Мерфи.

– Тебе нужно серьезно заняться своим здоровьем, – ответила голова.

– Да? И чем же я так напомнил вам Кларка? – поинтересовался Мерфи.

– А я тебе еще раз говорю – займись своим здоровьем. Душевным, – посоветовала голова. – Спокойной ночи.

И ночь для Мерфи выдалась в самом деле спокойной, возможно, даже то была лучшая ночь с тех давних пор, как ночи для него сделались беспокойными. И произошло это не столько потому, что он снова обрел свое кресло, а прежде всего потому, что его «я» приобрело нечто такое особенное, что стало заметно даже тупому взгляду Тыкалпенни и что можно было бы назвать настоящей отстраненностью и отчужденностью от большого мира. Или, если попытаться выразиться несколько точнее: в его «я», которое он так ненавидел, обозначились черты, которые он уже мог принять.

10

А вот представьте, господа, чтобы вы там не подумали – Кунихэн и Вайли не сожительствовали!

Когда к уже дряхлеющему Гайдну обратились с просьбой высказать свое мнение о сожительстве, он высказался туманно, сравнив его с параллельными терциями. Кунихэн и Вайли разошлись, однако, по причине, никакого отношения к музыке не имеющей, но имеющей не туманные, а вполне конкретные основания.

Если уж начинать с Кунихэн, то придется прежде всего сказать, что ей страстно хотелось ощутить себя в роли покинутой, страдающей Дидоны.[178]178
  [178]Дидона – персонаж из древнеримских легенд; ее образ был использован Вергилием в эпической поэме «Энеида»; Дидона – карфагенская царица, влюбляется в прибывшего Энея, и когда тот, побуждаемый богом Меркурием отправляться дальше, уплывает на своем корабле, Дидона кончает жизнь самоубийством на большом погребальном костре, сложенном специально для этой цели; отсюда дальнейшая аллюзия на погребальный костер – так называет Кунихэн жилье, которое она ищет в Лондоне.


[Закрыть] Ей хоте лось должным образом приготовиться к встрече с Мерфи, которого, как она надеялась, рано или поздно приведут под белы руки пред ее очи, и в Лондоне она первым делом отправилась на поиски «погребального костра», который должен был отвечать следующим требованиям: быть чистым, удобным, расположенным в центре города и не слишком дорогим. Желаемое Кунихэн отыскала весьма быстро и тут же отправила Вайли записку, написанную большими буквами, в которой сообщала адрес комнаты, снимаемой ею в доме на улице Гауэрской, и присовокупляла требование: по указанному адресу ни при каких обстоятельствах не беспокоить. Ее новое жилье располагалось прямо напротив редакции журнала «Зритель»,[179]179
  [179] «Spectator» (само по себе это слово может значить: зритель; очевидец; наблюдатель) – еженедельный журнал консервативного направления (политика, литература, искусство); основан в 1828 году.


[Закрыть] однако она обнаружила это лишь тогда, когда менять что-либо было уже поздно. Кунихэн отсиживалась у себя в комнате, пребывая тем не менее в счастливом расположении духа; ее окружали какие-то индусы, египтяне, киприоты, японцы, китайцы, сиамцы и священники. Мало-помалу она сошлась с одним индусом, кастовая принадлежность которого осталась невыясненной. Индус оказался величайшим эрудитом. В течение многих лет писал – и надеялся, что ему будет дана прана[180]180
  [180]Прана – термин, встречающийся в Упанишадах (древние индийские философские тексты) в различных значениях: душа (атман); органы души (зрение, слух и т. д., включая речь и мышление); виды дыхания; у Беккета употреблено явно в том же смысле, в каком христианин бы воскликнул: «Если Бог даст!»


[Закрыть] завершить начатое, – монографическое исследование под рабочим названием «История Жалких Заблуждений от Аверкампа[181]181
  [181]Хендрик Аверкамп (1585–1634) – голландский живописец, находился под влиянием Брейгеля.


[Закрыть] до Кампендонка[182]182
  [182]Хейирих Кампендонк – художник-экспрессионист, член «Ноябрьской группы», созданной в 1918 г. в Берлине после Веймарской революции. Целью группы был синтез живописи, скульптуры, архитектуры, градостроительства, а также установление более тесных контактов между художниками и рабочим движением.


[Закрыть]». Но уже тогда, в самом начале их знакомства, индус стал жаловаться на странные ощущения, которые время от времени охватывают его и которые несколько недель спустя, когда ему случайно доведется познакомиться с произведениями Нориджской школы,[183]183
  [183]Нориджская школа – надо думать, имеется в виду Нориджская школа живописи в графстве Норфолк; известна своими пейзажами и сценами из сельской жизни; основана в 1803 году Дж. Котманом и Дж. Кромом.


[Закрыть] приведут его к самоубийству через отравление газом. «Мойи ноженьки болять, – говорил он Кунихэн со своим забавным акцентом. – Мойи рученьки саднять, – и добавлял: – А вообсче хоцу я в воздухе летать и птичек целовать».

Далее Кунихэн требовалась свобода действий с тем, чтобы успешно водить его за нос, и именно по этой причине она держала его на расстоянии, подпуская к себе лишь изредка. Кунихэн с помощью денег и угроз вынудила Купера в конце каждого дня докладывать о результатах поисков Мерфи сначала ей, а уж потом Вайли. При содействии Купера она в обход Вайли повидалась с Ниери и выложила ему все начистоту.

Несмотря на то что Вайли делал вид, что его крайне обижает такое с ним жестокое обхождение, сложившееся положение вещей устраивало его как нельзя лучше. Ибо признаемся, общение с Кунихэн отнюдь не являлось в глазах Вайли одним из тех удовольствий, которые в таком изобилии предоставляет Лондон и которыми Вайли предполагал насладиться сполна (а точнее, настолько, насколько хватило бы ему денег ею, то есть Кунихэн, ему выделяемых). Лишь в Дублине, где, как говорится, на безрыбье и рак рыба и курица тоже птица, Кунихэн могла оказаться желанной для мужчины со вкусом. Если Лондон не излечил Ниери от Кунихэн, то следовало предположить, что Ниери либо не вполне мужчина, либо святее святого. Если вам захотелось принять «морскую ванну», но вы живете далеко от моря, то можно растворить пакет морской соли в ванне и удовлетвориться этим малым, но нелепо прибегать к пакетам с морской солью, находясь на берегу моря.

Вайли был доволен ходом событий (так любезно предопределенным самой Кунихэн) еще и потому, что он, как и она, мог безо всякого риска и стеснения вести двойную игру. Он угрозами принудил Купера (денег он ему, в отличие от Кунихэн, не сулил) докладывать ему в конце каждого дня о ходе поисков Мерфи и делать это до того, как он отправится на доклад к Кунихэн. При содействии Купера Вайли в обход Кунихэн встретился с Ниери и выложил ему всеначистоту, тем самым прибавив свой рассказ к рассказу Кунихэн.

Вот таковы были основные причины, приведшие к разрыву между Кунихэн и Вайли. Однако разрыв этот никоим образом не был ни «бесповоротным», ни «окончательным», и время от времени они изыскивали возможность встречаться после ужина на «нейтральной территории» и обмениваться мнениями по поводу хода событий, а также отдаваться позывам похоти.

Купер, находясь в услужении у двух господ, не испытывал от этого, несмотря на давнее предупреждение,[184]184
  [184] «Никакой слуга не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть» (Лк. 16:13).


[Закрыть] никаких затруднений. Ни для кого он не усердствовал, и нельзя было бы сказать, что о ком-то одном он радел больше, чем о другом. Человек по натуре более слабый, чем Купер, принял бы сторону либо Кунихэн, либо Вайли, человек по натуре более сильный, чем Купер, шантажировал бы обоих. А вот Купер, до тех пор пока он держался в стороне от бутылки, идеально подходил для исполнения той роли, которая ему выпала, и сновал, несоблазняемый, меж двумя соблазнителями с замечательным безразличием челнока, не впадая в бесчестье и не получая никаких похвал. Каждому из своих господ он делал полный и честный доклад так, словно бы других с их требованиями не существовало, и первым выслушивал его доклад тот, кто жил поближе к тому месту, на котором застигали Купера приближающиеся сумерки.

Купер и не пытался снова снискать милость Ниери, подсознательно полагая, что умнее будет подождать, пока Ниери сам его призовет. Находясь в положении сообщника двух прохвостов, Купер, однако, не ощущал себя законченным подлецом, ибо о нем они ничего не знали, а вот он, напротив, знал о них много такого, что предпочел бы поскорее забыть. Побывав в услужении у Ниери, которого считал «настоящим барином», Купер видел, что те, кому он служил теперь, постепенно становились «поклонниками Бахуса» (как выразилась бы сама Кунихэн) в не меньшей степени, чем он сам. Являлось ли такое относительное возвышение в собственных глазах (за счет понижения других) началом той полнокровной жизни, возможностью достижения которой дразнил его Вайли еще в Дублине? «Скоро, скоро, – говаривал Вайли, – ты сможешь уже нормально садиться, снимать шляпу ну и делать все остальное, как другие люди, все то, что сейчас для тебя невозможно!»

А Ниери, выслушав исповеди Кунихэн и Вайли, испытал такое облегчение, что завалился в кровать и поклялся не вставать до тех пор, пока не получит надежное сообщение об отыскании Мерфи. Он написал письмо Кунихэн, в котором говорилось:

«Я никогда не забуду Вашей верности. Вы – тот единственный человек, которому я могу доверять. Постоянно держите этого Иуду Вайли в поле зрения. Скажите Куперу, что служа Вам, он служит и мне. Приходите, когда получите какие-либо известия о Мерфи, – но не раньше. Все это очень тягостно. Знайте, что с моей стороны Вы не встретите неблагодарности».

Написал он письмо и Вайли:

«Никогда не забуду твоей преданности. Уж, по крайней мере, ты меня не предашь. Скажи Куперу, что оказывая услугу тебе, он тем самым оказывает ее и мне. Старайся не упускать из виду эту Иезавель[185]185
  [185]Иезавель – библейский персонаж, упоминается в Книгах Царств; дочь царя Сидонского, жена Азфава; ввела в Израиль почитание финикийского бога Ваала; само ее имя сделалось нарицательным, обозначающим всякое нечестие и разврат; именно в таком смысле оно употреблено в Откровении, 2:20, в этом же смысле его использует и Ниери.


[Закрыть] Кунихэн. Приходи ко мне, когда отыщется Мерфи, – но не раньше. Все это так тягостно. Знай, что с моей стороны ты не встретишь неблагодарности».

Ниери и в самом деле излечился от Кунихэн, причем настолько полно и окончательно, что более полного освобождения от нее нельзя было бы себе и представить. Это духовное избавление было более совершенным, нежели то, которого он бы достиг, даже если бы она уступила его желаниям, как это произошло с девицей Двайер. Однако способ излечения кардинальнейшим образом отличался от того, который был так успешно применен к Вайли. Хотя, надо заметить, в случае с Вайли речь следовало бы вести не столько о выздоровлении, сколько о лечении, ибо Кунихэн уступала в некоторой степени желаниям Вайли или, если выразить это несколько иначе, поддавалась его прихотям. Вайли получал такие дозы, которые делали дальнейшую гомеопатию излишней.

Читателю, возможно, будет любопытно знать, что слова Вайли, обращенные к кому бы то ни было, надолго оставались в памяти услышавших их. Скорее всего этому способствовал особый тон голоса. Скажем, Купер, чья память, вообще-то говоря, плохо удерживала слова, сумел однажды восстановить без потерь одну Вайлиеву фразу, которую сам Вайли посчитал бы наипустяковейшей из самых пустяковых: «Синдром, известный под названием жизнь, слишком диффузен, и для его лечения средства лишь для снятия боли непригодны, ибо если при применении такого средства и наступает некоторое облегчение одного из симптомов, то тут же усугубляется какой-нибудь другой. Жизнь – закрытая система. И, к примеру, лошадиная пиявка – закрытая система, и степень ее прожорливости постоянно остается неизменной». Фраза была пересказана Купером Ниери, и теперь он, не вылазивший из постели, постоянно повторял ее.

Ниери раздумывал над своими недавними задом-напередными поворотами, одновременно такими приятными и такими болезненными. К приятным переменам можно было отнести уход боли от потери Кунихэн; к неприятным следовало бы отнести приход боли, вызванной отсутствием общения с Мерфи и сообщениями о том, что Мерфи все больше «сдавал»; зады же наилучшим образом приспособлены природой не только для получения ударов, но и для глумления над наносителями ударов; этот парадокс был удивительно доходчивым образом проиллюстрирован Сократом,[186]186
  [186] См.: Диоген Лаэртский «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», 2, 5, 21–22.


[Закрыть] который, задрав свой плащ, обратил обнажившуюся часть к деревьям.

Уменьшалась ли потребность Ниери в Мерфи от того, что Мерфи превратился из ключа, который должен был открыть доступ к Кунихэн, в одну-единственную земную надежду обрести друга и вместе с ним все то, что такая дружба могла бы дать (представление Ниери о дружбе было весьма забавным: он наивно полагал, что дружба может длиться чуть ли не вечно. Упоминая кого-либо из своих врагов, он никогда не говорил: «А ведь он когда-то был моим другом»; он всегда говорил, с нарочитой тщательностыо выговаривая слова: «А ведь я когда-то думал, что он мне друг»). Так стала ли его потребность в Мерфи меньше? Ниери казалось, что она сделалась еще больше, чем была раньше, но с другой стороны, совсем не исключено, думал Ниери, что она была не больше и не меньше, а оставалась прежней. «Преимущество такого взгляда на вещи заключается в том, что не ожидая существенного улучшения положения вещей, можно не бояться и того, что это положение ухудшится. Все будет пребывать в том же состоянии, что и пребывало всегда».

Ниери столь сильно жаждал общения с Мерфи, что, даже лежа в кровати, не находил ни минуты покоя. Никогда, никогда раньше ему не хотелось чего-нибудь столь же сильно! Он ворочался с боку на бок, извивался, как огромный червяк, вдавливал лицо в подушку так сильно, что она двумя крыльями вздыбливалась по обеим сторонам его головы. Перевернувшись со спины на живот, он решил, что очень приятно поменять положение тела и чувствовать, как вес собственной задницы и всего прочего теперь живым грузом давит на кишки, не так, как это было раньше, когда кишки и все прочее тяжким грузом ложились на задницу и спину. Зарывая голову в подушку и прикрывая затылок торчащими вверх углами этой подушки, Ниери, постанывая, бормотал: «Le рои est mort. Vive le pou!».[187]187
  [187] Вошь умерла! Да здравствует вошь! (фр.); пародируется традиционное восклицание, сообщающее о смерти короля и вступлении на престол следующего; этим подчеркивались непрерывность и преемственность королевского правления; Ниери применяет эти слова к неистребимости вшей.


[Закрыть] Смолкал, a потом снова стонал в подушку: «А бывает ли так, что вошь успевают раздавить еще до того, как она успевает оставить потомство? А бывают ли ключевые вши: одну такую раздавишь – и сгинет их подлый род?»

Когда-то давно Мерфи, побуждаемый такого же рода соображениями и ведомый не гневом, а любовью, отправился, едва выйдя из поры детства, на поиски самого себя. Гениальный ход, который Ниери, ньютонианец по натуре, не смог сделать сам и не допустил бы, чтобы такой ход сделали против него… Да, похоже, для Ниери надежды нет; он, по всей видимости, обречен на пребывание в состоянии вечной надежды. В нем есть нечто от Гюго. Во взоре его постоянно сверкают молнии, он неустанно брызжет метафорической слюной возмущения; его беспрерывно мучит какой-нибудь зуд – едва угомонится один, как начинается другой; он будет чесаться до тех пор, пока не счешет с себя свою смертную оболочку – если, конечно, ему позволят это сделать.

Получается так, что в Мерфи нуждается пять человек, если не считать его самого. В нем нуждается Силия, хотя бы просто потому, что она любит его. В нем испытывает потребность Ниери, потому что он наконец видит в Мерфи друга. В нем нуждается Кунихэн, которой требуется врачеватель, способный излечить ее от душевных страданий. Он нужен Куперу, хотя бы потому, что Куперу платят, чтобы искать его. В нем нуждается Вайли, потому что он смирился с мыслью о том, что ему в не очень отдаленном будущем придется оказать Кунихэн честь стать ее мужем. Ведь в Дублине и в Корке Кунихэн не только выделялась своими исключительно явственно выраженными антропоидными чертами, но еще и обладала некоторыми – и весьма немалыми – приватными денежными средствами.

Обратите внимание на то, что среди всех перечисленных причин, по которым Силия и все прочие нуждались в Мерфи, лишь любовь гордо светит, как яркая свеча, и не коптит чадом. И не просто потому, что то была Любовь с большой буквы, а потому, что средств для достижения желаемого конечного результата ей не хватало. Когда Любовь добивалась того, чтобы Мерфи преобразился и кардинальным образом изменился, оказался бы затянутым в рутину оплачиваемой работы, эта Любовь успешно изыскивала достаточное количество средств в своем распоряжении. А вот тогда, когда целью Любви сделался сам Мерфи, любой ценой, в любом, так сказать, виде (с единственным условием – Мерфи должен был оставаться мужчиной, достойным любви, иначе говоря, всегда бы «имелся в наличии»), средств для его удержания стало не хватать, о чем, собственно, Мерфи и предупреждал Силию. Женщины и в самом деле существа крайне необычные и забавные – они хотят, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Они никогда до смерти не забивают то, что они называют любовью,[188]188
  [188] Явная аллюзия на поэму О.Уайльда «Баллада Реддингтонской Тюрьмы». У Беккета сказано: «They never quite kill the thing they love», а у Уайльда читаем: «Yet each man kills the thing he loves»; дословно: «И все же каждый мужчина убивает то [того или ту], что [кого] он любит».


[Закрыть] если не считать тех случаев, когда у них отсутствуют инстинкт оказания помощи и умение делать искусственное дыхание.

Поскольку Куперу случилось оказаться ближе к тому месту, где комнату снимала Кунихэн, чем к улице, на которой стоял дом, в котором снимал комнату Вайли, то именно к Кунихэн он поспешил с сообщением о том, что ему удалось наконец вычислить ту женщину, ну женщину этого самого Мерфи; Купер прибавил к этому сообщению свое глубокомысленное рассуждение насчет того, что «там де женщина, там и это вот, мужшчына сыщется, дайте токо врэмя».

– А отчего ты так уверен, что это его женщина? – прошипела Кунихэн. – А ну-ка, опиши эту сучку.

Купер, следуя своему верному инстинкту избегать конкретностей и излишних деталей, стал ссылаться на то, что он видел ее уже в сумерках, а соответственно рассмотреть хорошо не смог, и что к тому же видел он ее только сзади (последняя отговорка оказалась, надо признать, весьма неудачной), и что… ну и все такое прочее. Среди всех тех критических оценок, которые могли бы быть высказаны в адрес «женщины Мерфи» (колеблющихся от прямого отвращения до скрытого восхищения типа: «А зад у нее во какой!» с разведением рук широко в стороны), не нашлось ни единой, которая не причинила бы Кунихэн боли. Ибо так или иначе получалось, что либо ей, Кунихэн, предпочли мерзкую уличную девку, либо что – и то было бы еще хуже – существовала на свете красавица, превосходившая ее, Кунихэн, своею красою. И то, и другое предположение было слишком болезненным, и услышать то, что могло послужить основанием для таких предположений из уст мужчины, даже такого, как Купер, было болезненным вдвойне.

– Никому ни слова, – потребовала Кунихэн. – Какой, ты сказал, номер дома, в котором она живет?… Ага, ясненько… Скажешь им, и Ниери, и Вайли, что снова день прошел впустую и ты никого не нашел. Вот тебе за труды. Надеюсь, этого будет достаточно.

Говоря все это и, вручая Куперу деньги, Кунихэн рассеянно расстегивала пуговицы своей верхней одежды и вынимала шпильки из волос. Похоже было на то, что ей хотелось поскорее раздеться. При этом, надо отдать ей должное, она совсем не задумывалась над тем, что Купер, несмотря на все свои недостатки и странности, был все же мужчиной и соответственно обладал страстями и желаниями, свойственными мужчине, причем именно такими, которые она ценила в мужчинах прежде всего.

– А завтра утром, – говорила Кунихэн, начиная совлекать с себя уже исподнее, – ты как обычно отправишься на поиски, но будешь искать не Мерфи… ладно, черт тебя побери, вот тебе еще немного денег за лишнее беспокойство… да, так вот, ты отправишься на поиски не Мерфи, а жены Ниери… Жены Ниери! – выкрикнула Кунихэн голосом, срывающимся на визг. – Будешь искать эту стерву, Ариадну Ниери, урожденную Кокс, чтоб ей пусто было!.. Наверняка какая-нибудь кривая уродина и совсем не красавица… хотя лично я… (здесь Кунихэн, все также рассеянно расстегивавшая лифчик, вздохнула, и голос ее стал заметно мягче)… против этой обиженной богами и людьми женщины ничего не имею. Я буду испытывать к ней неприязнь, настоящую неприязнь только в том случае, если ты узнаешь о ней что-нибудь ну совсем уж непотребное.

Беседа с Вайли оказалась для Купера менее тяжким испытанием, хоть и не столь прибыльным, ибо Вайли исчерпал все свои денежные ресурсы и с нетерпением ждал встречи с Кунихэн, надеясь, что она эти запасы пополнит.

То, что Вайли сказал Куперу, подтвердило принадлежность ума Вайли к той же категории великих умов, к которой принадлежал и ум Купера.

– Все, отставляй Мерфи в сторону, – приказал Вайли, – пока забудь про него вообще. Ищи жену Ниери, в девичестве Кокс.

Купер ожидал, что Вайли даст ему дальнейшие указания, но Вайли, молча надев пальто и шляпу, буркнул:

– Пошли. Иди вперед. Я за тобой.

Когда они вышли на улицу, Вайли спросил:

– Ну, в какую сторону ты теперь направишься, Купер?

А Купер оказался застигнутым врасплох этим вопросом, ибо он еще не успел выбрать направление своего дальнейшего движения. После мгновенного колебания он наобум, неопределенно махнул рукой.

– Ну что ж, тогда расстаемся, Купер. До завтра, до свидания, – вежливо попрощался Вайли.

Отойдя всего на пару шагов (Купер не двинулся с места), Вайли остановился с видом человека, который вдруг что-то вспомнил, постоял неподвижно пару секунд, а затем вернулся к Куперу, который, не проявляя ни нетерпения, ни заинтересованности, терпеливо ждал.

– Да, вот еще что, чуть не забыл, – промямлил Вайли, – когда ты увидишься с Кунихэн… ты ведь сейчас отправишься к ней, ведь так, я не ошибаюсь?

Воистину поразительно умение, с которым полные аналфабетики,[189]189
  [189]Аналфабетик – совершенно неграмотный человек (неологизм переводчика).


[Закрыть] особенно те из них, которые получили ирландское образование, обходят свой страх перед вербальным[190]190
  [190]Вербальный – словесный.


[Закрыть] способом изъяснения. На лице Купера (несмотря на то что на нем, казалось, не дрогнул ни один мускул) отразились тончайшие оттенки чувств и внутренних состояний, в которых присутствовали следы нерешительности, отвращения, собачьей преданности, коровьего тупоумия, усталости, голода, жажды, неисчерпанных запасов духовных сил. Все эти чувства и состояния промелькнули на лице Купера за очень краткий промежуток времени – явились и исчезли, – и никакому, даже наиболее искусному оратору, не удалось бы все это выразить и за значительно больший промежуток времени и при этом скрыть то, что желательно было бы словесно прикрыть, не выдать истинных чувств, оставив лишь намек.

– Может быть, ты и не собираешься к ней, – продолжил Вайли после неловкой паузы, – но если вдруг ты ее увидишь… помни, что у тебя для нее новостей нет. Ничего нового ты ей сообщить не можешь. Ясно? Ты же сам прекрасно знаешь, как относятся женщины к сообщениям о других женщинах.

Если Купер и не знал, как к таким сообщениям относятся женщины, то не потому, что ему никогда не представлялась возможность узнать это. Возможность получить такое знание у него когда-то имелась, а вот обстоятельства, связанные с этой возможностью, были окрашены в весьма печальный оттенок. Дело в том, что, как это ни прискорбно, но одному их двух ангельских существ, к которым он испытывал привязанность, причем одновременно – так уж ему не повезло! – некоей госпоже А., бывшей когда-то брюнеткой, исполнилось на радость Его Величеству семнадцать лет, а второе из этих существ, некая госпожа Б., тоже брюнетка в молодые годы, пребывала, к сожалению, в относительно добром здравии, несмотря на все свои недуги и телесные повреждения… И все же, строго говоря, он не обладал тем знанием, о котором его спрашивал Вайли и которое имелось у самого Вайли, предупреждая его о возможных последствиях неосторожности; имелось такое знание и у Ниери, и, собственно говоря, им обладает большинство мужчин, хотя добывают они его со значительно меньшими трудами и затратами, а в некоторых случаях мужчины получают такое знание, так сказать, apriori.[191]191
  [191] Без опыта, заранее, наперед (лат.).


[Закрыть] То неприятное обстоятельство, которое упоминалось несколько выше, Купер изо всех сил старался забыть, и ему это в значительной степени удалось, хотя и не полностью, а вот Ниери, напротив, и тоже с немалыми трудами, почти полностью восстановил в памяти. Купер мог еще припомнить нежную сцену (и может быть, даже не одну), которая произошла у него с госпожой А. еще до того, как он повстречался с госпожой Б., и пару нежных сцен с госпожой Б. вроде бы еще до того, как он познакомился с госпожой А. Эти воспоминания, в которых он постоянно путался, не причиняли ему душевной боли и, конечно же, не интересовали Ниери, который не знал ни ту, ни другую.

– Послушай, я спрашиваю тебя, – нетерпеливо воскликнул Вайли, – знаешь ли ты, что представляют собой женщины? А может быть, ты провел всю свою жизнь в Корке, и там женщины вообще не водятся?

Голова Купера тяжело опустилась подбородком на грудь, казалось, она вообще готова скатиться с плеч, а его руки, маленькие, беленькие, припухленькие, словно набитые промокшим тряпьем, безволосатенькие, на вид вяленькие, а на самом-то деле очень ловкие и искусные, проделали какие-то тяжеловесные жесты в вечерней мгле.

Купер пробормотал:

– Ну, усё будет у порядке…

– А может быть, у тебя появилась какая-нибудь очаровательная особа, которая приворожила тебя? – игриво спросил Вайли. – Совсем молоденькая, а? Ну, признавайся!

Купер опустил руки, словно сделавшиеся неподъемно тяжелыми, с видимым усилием повернул голову, в упор посмотрел на Вайли и повторил таким же мертвым голосом:

– Ну, усё будет у порядке…

Вечер лишь обдумывал, не сделаться ли ему ночью, а Ниери, скинув с себя пижаму и швырнув ее на пол, уже ворочался на кровати, мучительно вопрошая, когда же наконец придет утро. И тут, посреди его терзаний, объявилась Кунихэн собственной персоной. Увидев, что ей не предлагают сесть и вообще не обращают на нее никакого внимания, она с шаловливой развязностью, которая отнюдь не была для нее характерна, уселась в изножье кровати, причем усаживалась она с таким видом, словно опускалась на заросший колючей травой и цветами берег речки у самой кромки обрыва.

Ниери укрывался лишь простыней, и ноги его замерзли, он их скрестил и уперся подошвами в грелку; пальцы ног при этом были скрючены наподобие птичьих лап. Когда Ниери не спалось, он обычно скрещивал ноги, надеясь, что это поможет ему заснуть; делал он это в подражание древнегреческому богу Сна,[192]192
  [192] Бог сна – Гипнос, а брат его, Танатос – бог смерти.


[Закрыть] который, как и брат его, часто изображался на вазах со скрещенными ногами.