Текст книги "Легенды о Шагающем камне. Курс выживания для наблюдателя"

Даже делая случайный поворот головой, невольно выхватывая глазами полустершийся кадр – один из немногих их чудом сохранившихся хроник с плотно ошинеленным гэбэшником, у свежего рва поднимающим руку и стреляющим в затылок врагу народа, ты уже невольно сам, без принуждения спрашиваешь себя, а могла ли здесь быть иная версия реальности – отличная от этой?

И глядя на это, многим и многим из раскиданных по лесам и горам далеким и неведомым, но оттого не менее опасным и неподпрограммным заратустрам и хайдеггерам предстояло в нужное время стать вот такими же удивительно молчаливыми, невнятными и теряющими нормальное дыхание, когда необходимость именно в их собственном сепаратном мнении была нужнее всего. Словно что-то лежало уже в самой крови – что-то лежало там давно, терпеливо ожидая своего часа, послушно не давая о себе знать десятилетиями и не проявляя себя ни в чем в течении всей жизни, но никогда никуда совсем не уходя. Лишь потом, много позже, в другое время и при совсем других обстоятельствах, я вдруг подумал, что знаю, в чем причина, и причина выглядела много страшнее. Будто в нужную минуту, при определенных заданных прежде условиях не слышно просыпался в человеке какой-то участок генов, заставлявший в долю секунды вспомнить всё и сводивший все краски мира лишь к двум главным, серой и черной, вынуждая узнать самый обычный стук в дверь, который не слышал до того никогда.

У «первого человека» данной половины континента теперь совсем другая рабочая лексика, он уже давным-давно не говорит при свидетелях лишнего и не перестает помнить цену каждому сказанному им слову. Он даже научен кем-то связно вставлять слово «Пастер». У него сегодня совсем другой цвет лица и совсем другой поворот подбородка, он оказался талантлив на выгодные компромиссы, на нем превосходно сшитый пиджак и стала совершенно дипломатической постановка головы – но кто докажет мне, что думает он теперь не на том же языке, на котором думал всегда, и что квалифицированный пахан в дорогом кресле имеет принципиально иные приоритеты, чем пахан без кресла? И тогда не в первый раз уже думал я с одной и той же скукой, что времена другие – люди еще все те же, но времена, говорят, меняются, черта с два тут у них что получится. Слишком много пришлось бы мочить и потом еще домачивать. Ему поставят в заслугу искусство говорить сладко. Но он и не смог бы удержаться там долго, не научившись говорить сладко.

Боюсь, где-нибудь в Дании, Австралии или на североамериканском континенте непросто было бы понять, в чем тут все дело. Мне не поверят, если скажу, что не получилось бы найти ни одного русси, который бы не был убежден, что планета является свидетелем одного уникального противостояния: цивилизации и террора. Цивилизации и Сил Зла. Русской цивилизации и нерусского присутствия.

Цивилизация насекомых не знает света другого, кроме слова: «Еще». Она агрессивна и требовательна.

Она уверена, что для безусловного доказательства этого достаточно только по правительственным ТВ ритмично проворачивать проведение чеченскими уголовниками сцен казней. Почему бы тем же «приоритетным» ТВ там же не выпустить, скажем, отдельную передачу о том, что делали с неподдающимися свету цивилизации чеченскими девушками «федералы» русси – показать как бы из уважения к принципу равновесия в природе? И почему бы им же не выпустить специальный цикл передач, посвященный целиком успехам «приоритетных» цивилизаторов, которые даже на их языке проходят по категории преступных? Ну покажите хотя бы как бомбы падают на простых жителей и как партизан сжигают заживо. Почему-то и до настоящего дня не считает нужным ни одна администрация принести по любому из сходных случаев объяснения. И все это воспринимают как должное.

Здесь всё слова, конечно, из серии ненужных. О полном объеме проделанного и достигнутого не узнать уже никому и никогда. Лишь только о части из них – потом, очень не скоро, очень осторожно, «когда все уляжется и рассосется». Были другие, тоже в принципе непроверяемые цифры вроде тех, что в результате ликвидации русскими повстанцев и их республики убитыми остались также и дети. И число их не двое, трое, пятьдесят и даже не тысяча, а несколько десятков тысяч. У меня нет ни возможности данные проверить, ни желания сам вопрос поднимать. Но еврокочевникам, наблюдателям и со стороны наблюдающей планете все-таки стоит между делом сохранить один вопрос.

Какие же такие новые, светлые и неповторимые цели ставились русской федерацией, для достижения которых подобные потери признаются ею если не необходимыми, то закономерными?

Миссии освобождения всякий раз предстоит начинать себя там, куда приносят исторический свет цивилизации еще пока печально нецивилизованным кочевникам. Наличие же цивилизации в том или ином ареале планеты «приоритетными» обнаруживается до обескураживающего безошибочно. Это когда кто-то и до настоящего дня не успев утратить явно не русской фамилии, тем не менее уже счастливо приобщен к жизни достаточно русской. Вернувшись издалека, я с легкой иронией для себя увидел, что тут ничего не изменилось, мисcия здесь все та же, что и была: они приходят на чужую землю; затем подводят теоретические фундаменты, почему все кровно заинтересованы в русском образе жизни; после чего отводят специальное время под оправдания для свидетелей и ООН, почему трупов каждый раз получается много и почему меньше их быть не должно.

И какой-нибудь каганат до самого последнего дня не вызывал почти никаких нареканий и его попросту не замечали не по причине того, что его президент научился наконец вести себя хорошо, то есть тихо и как все; и не из-за своих даней, которыми, по мнению руссиян, республика пожизненно обязана расплачиваться с ними за безобразия Золотой Орды, – а потому, что ее давно с прибором нельзя было отличить от деревни/города русси – ровно до той минуты, пока она не попыталась ввести у себя латинскую графику. Как же они тогда все зашевелились и начали стараться быть проницательными на несколько ходов вперед.

И когда мне все это рассказывали, и про «рабочий порядок», и про «попытку к бегству», я тоже не мог отделаться от одного неприятного странного ощущения, словно где-то все это я уже слышал, где-то все это мне уже показывали – с точностью до «в рабочем порядке прислонить под лестницей на выходе». А потом как-то вдруг я сразу вспомнил, что сюжету, очень близкому по содержанию, я был однажды случайным свидетелем в обычном милицейском участке. Там стояла скамейка, и на скамейке уныло сидел один студентик, глядел в забрызганный пол, – студентику четко, в несколько шинельных голосов предлагалось признать себя виновным в предумышленном злостном сокрытии некоего сердитого пса, который в том же злостном ключе сподобился повредить рукав шубы некой дамы, – и незамедлительно дать к тому надлежащие показания за личной подписью.

Давать надлежащие показания, тем более, за личной подписью, студентик отчего-то категорически уклонялся, убедительно, с прижатой к груди ладонью прося поверить, что у него вообще нет собаки, о чем подтвердит любой клуб собаководства или нужное домоуправление. Все несло на себе тот же хорошо известный характер злостного уклонения от ответственности перед диктатурой народного закона и уголовной статьи по акту хорошо подготовленной сепаратной деятельности. Казалось бы, случай ясный, можно гнать студента назад на лекции. Но дело приняло неожиданный оборот.

Все сильно осложнилось тем обстоятельством, что злополучный рукав тот принадлежал по несчастью одной шубе, принадлежавшей в свою очередь некой «временно не работающей» супруге одного тертого гэбэшника еще той, госдеповской закваски. Я не поверил, когда до моих ушей дошло, что студента самоотверженными усилиями лично гэбэшника «достали» через общефедеральный розыск (дело проходило по категории «гражданское») и только что, буквально с минуту назад с него, со студента, была по всем стандартам и правилам взята официальная подписка о невыезде (дело проходило по категории «гражданское»). Вместе с тем, уже как бы не желая останавливаться на достигнутом, тут же рядом за столом оформлялась нужная бумага с направлением на медицинское заключение по линии судебно-психиатрического обследования (насколько вообще удобно делать диагностику на расстоянии, я бы сказал, что вряд ли человеку с отклонениями удалось бы дожить до последнего курса университета). Но студентик попался им на редкость отчаянный – он упорно не желал ничего свидетельствовать.

Тогда что сделали. Держа его в прокуренном помещении, с прилегавшей к участку детской площадки во дворе пригласили какого-то смуглого парнишку, явно откуда-то с далеких южных границ, настолько же мало разбирающегося в строгой грамматике государственного языка «приоритетной нации», насколько не понимающего, где он и чего от него хотят; местный кочан с горы, майор за столом, усатый и болезненно подтянутый отец законодательного уложения обратился к приглашенному с просьбой внятно, членораздельно и вслух прочесть что-то там написанное на протянутой бумажке, потом еще раз, не найдя удовлетворения в услышанном, неторопливо выбрался из-за стола, приблизился к читавшему и без суеты, не замахиваясь, нанес удар кулаком в промежность. Акцент на русском в самом деле звучал ужасно. Дальше уже шло по экспоненте. Давя папироску, майор бил вначале правой рукой, не переставая приветливо бросать взгляды на студента и как бы приглашая не пропустить самого интересного, затем, потеряв папироску, наладил сюда же в один процесс обе руки, выкладываясь как на боксерском мешке, наклоняясь корпусом по разные стороны от общей диспозиции, нетерпеливо выглядывая из-за плеча и прицениваясь, как лучше «достать». Парнишка по мере сил, конечно, пробовал прятаться, но защищаться он не мог, это уже прямо означало бы пойти по всем известной статье «за сопротивление при аресте», у него и не получилось бы одновременно прикрывать пояс, лицо, виски, печень, затылок, затем снова пояс, так что потом забрызгал себе красным и мокрым весь передник; ему били пальцами в глаза, держали за волосы, пригибали к полу, попутно задавая какие-то бестолковые вопросы, чтобы отвлечь и открыть доступ к закрытому затылку, аккуратно, рукой точно сверху сбивая на пол, потом поднимая с колен снова – ну и так далее, налаженным ходом. Гэбэшник в расстегнутом синем плаще под погонами сидел дальше на стуле, наблюдая за процессом дознания флегматично и устало. Какой-то Петров из уфимского отдела государственной безопасности. Тут совсем кстати подбегал юноликий плотно ошинеленный «озлик» с прибывшего только что с улицы наряда и услужливо подсовывал под руку майору увесистую палку из резины.

Я так понял, что сам парнишка находился на площадке на правах перелетного воробья и обращаться никуда бы не стал, даже если бы было, куда. Потом его выволакивали куда-то, отмывать, кажется. Как-то нет желания представлять себе, как бы все выглядело, проходи студент не по «гражданской», а по статье, условно известной сегодня как «враг русского народа». (На случай, если кто-то увидит в том тему для анекдота: над студентом состоялось в окружном суде слушание, я слышал, представленные им на процессе несколько листков со свидетельствами о том, что в означенное время он находился в отъезде в родном городе, по предложению гэбэшника судом не были приняты во внимание.)

Можно предположить, что, если только кто-то сохранился еще от тех, теперь полузабытых уже зачисток 37-го, то же самое могло бы ему напомнить уже что-то конкретно свое, близкое и личное.

Иногда я думаю, что прибалтийские страны с такой ненавистью, прямо стиснув зубы стремились к свободе только из европейской любви к чистому, из элементарного, первичного европейского инстинкта к чистоплотности. Только потому, что не хотели с кем-то делить чужого чуждого прошлого – они хотели помыться.

И Россия с таким упорством и с любой свежей кровью перекрывает всем ближайшие выходы, потому что ей нужен кто-то, кто бы взял на себя то, что на ней.

Она боится остаться одна со своим прошлым.

4.4

Но даже один домен Каганата – ведь не тот невезучий студент, оказавшийся в неподходящее время в ненужном месте. Он едва ли не в четыре раза больше чеченской республики, и рядом еще стоит другой с хорошо известным этническим достоянием. И даже на нем весь мир не кончается. Можно прилагать массу усилий, производя нужное впечатление и делая из нахчо запруды и дамбы, но нужного впечатления все равно не будет. Конкордат русси до сих пор спасала только чудовищная инерция обоих доменов. Готова ли Москва к своим прославленным зачисткам по всей траектории Хребта, Сибирскому ханству и тайге, которую даже писать удобнее с заглавной буквы? Вряд ли она там готова, хотя с ее логикой усвоения свойств реальности потихоньку можно готовиться.

Президент русской федерации вот в своих неутомимых путешествиях предпочтение отдает исключительно воздушным видам сообщения и о том, что делается под ним далеко внизу, в придонных областях знает ровно столько, сколько ему скажут. Не в меру же самостоятельный would-be хан всей За-Уральской конфедерации, «сатрап» Тулеев, отчего-то воздушный способ перемещений в последнее время невзлюбивший, а отдающий, по слухам, все большее предпочтение исключительно пешим путешествиям, напротив, хорошо ориентируется, чем живет биология возлепочвенных слоев, и вместе с тем превосходно разбирается, чего, собственно, хотят от жизни «наверху». Если московский президент хорошо попросит, он, как всякий лояльный друг президента, даже расскажет ему, кто тут у себя дома. И чего бы всем и всегда так не заниматься своим делом, в гармонии с миром и окружающей средой?

…Пока я так почесывал себе пальцем подбородок и держался за ухо, примериваясь, как бы это все в двух словах изложить рассудительному лесному деду, дед все продолжал гнуть свое насчет принципов современного самоопределения, загибая стертые веревкой грубые пальцы по одному и вербуя меня в сепаратисты. Первым делом ликвидируем к черту армию, открывал он преимущества свободы и независимости. Оставим пару тысяч бездельников для блеска, как в Эстонии. Пусть бляшки чистят и за экологией следят. Это ведь сумасшедшие деньги – сколько она стоит, и чего я и все с нее имеют? Плохая армия нам не нужна, а хорошую уже содержат другие. Воевать пока ни с кем собираемся, от других ничего не нужно, про международный терроризм мне – не надо. Слышали. Она тут не в помощь. В крайнем случае, если совсем прижмет, скажем, в случае пожара или землетрясения, пригласим иностранный легион, как делают цивилизованные люди. Это ведь сразу буквально за два дня в отдельно взятой республике можно сделать светлое будущее, если только перестать выбрасывать деньги на армию. Вот объясни мне, простому человеку, зачем мне нужна армия, кроме того, чтобы ее кормить? Если не нападать, то от кого меня защищать? От врагов? От каких врагов, от германских-американских захватчиков? Да мы их хорошим сабантуем встретим, если бы не сразу уходили. От России? От России пусть нас ООН защищает, им за это деньги платят. Ничего она нам не сделает. Армия не мне нужна, а всему большому начальству, потому что без нее им самим придется работать. Дальше. Почему мне толком так никто и не может объяснить, что я имел, имею и буду иметь с того, что кормлю Москву?..

Один московский мудрец, кто-то рассказывал, явно в ироничном легком настрое, по поводу латинской графики высказался с тем содержанием, что сегодня как никогда нужно стараться искать приемлемые компромиссы: мы разрешаем вам шрифт – вы у себя ставите АЭС. Если это правда, то более безответственных предложений подобрать было бы трудно. Хотя, исключая отдельные ультра-зеленые коалиции, заведомо далекий от всякой заумной политики народ смотрит теперь тоже по большей части вполне легко, миролюбиво и иронично. «Москва вон тоже – город большой, с большими запросами, но ставить у себя на площади АЭС не торопится. Ну вот и мы погодим. Мы люди маленькие, нам от жизни много не надо…»

Но так было далеко не всегда. По начальству будто бы было даже специальное негласное распоряжение перестать делать резкие движения и вообще исключить из словарного запаса выражения «атомная», «атом» и «АЭС», строго придерживаясь стратегии «мягкой ладони». Теперь уже непосредственно в народе и по ТВ-каналам надлежало как можно чаще включать в речи «новое строительство», «новые объекты», «скорое возведение», «плановое возведение», «энергетика будущего» и «современная энергетическая необходимость дня». А еще раньше – по рассказам, правда – со стороны выглядело так, будто народ впервые сошел с нарезки. Кто-то где-то не подумав, по старой, отжившей свое еще в прошлом тысячелетии формуле «стерпит, слюбит и ляжет» выбил своим каменным топором не ту резолюцию, а оглядеться по сторонам ему уже не дали. И тот самый народ, с навечно уже, казалось, закрепившимся за ним товарным знаком заезженной усталой русской лошади, хмурой и давно на все плюнувшей, вдруг непонятным образом стал толком не объезженным скользким мустангом древнего каганата, на все ласковые причмокивания и осторожные похлопывания отвечающим угрожающим всхрапыванием, чего с ним не случалось уже, наверное, лет двести. На том пути руководством проделано уже не мало, но и сегодня еще перспектива ходить за молоком со счетчиком Гейгера привлекает не многих.

Ведь как получается: одно – когда делаешь что-то другим и далеко; и совсем другое – когда с тем, что для других, будешь жить сам, с каким угодно уровнем гарантии и пожизненно. Здесь как нигде сказывается классическое убеждение народа, что в заведомо рискованных делах, как бы хорошо и с блеском их ни придумывали-ни готовили, на орехи рано или поздно, но достанется всем (точка зрения, к сожалению, не совсем безосновательная). Я разговаривал как-то с одним бывшим ядерщиком. Что при проектировании и возведении подобного рода объектов даже в теории не дают 100% гарантии безопасности, знают все. Но может быть, не все знают, что даже при условии, что данный объект без серьезных аварий проработал до конца, нельзя создать такой защиты, чтобы через 20—25 лет непосредственно прилегающий район не накрыл бы незначительный, регистрируемый только приборами остаточный «фон». (Понятно, что фон и регистрируется, как только приборами. Это я понял так, что его еще можно «регистрировать» младенцами. Но при условии значительности популяции, на ничтожные 100 рентген – это очень мало – нужно не менее 140 лет. Конечно, с увеличением плотности фона такого времени понадобится меньше.) То есть хватить должно всем, даже если АЭС поставит только застенчивая Башкирия. Я к тому подвожу, что ситуация слишком сильно напоминает лишь еще один, очередной вариант очень старой тихой войны. Если действительно кому-то так невмоготу что-нибудь построить и построить именно у них, почему бы на те же деньги не поставить несколько станций, скажем, на солнечной энергии?

Но если нужная бумажка пришла в Каганат вначале с Минатома, то есть из Москвы, то на «почему нельзя» ответить просто. Там стояло слово «АЭС» – и не было и не могло быть ни одного слова об альтернативных источниках или о солнце, не то его там совсем не будет, не то вовсе никогда не было. Не в первый раз со стороны выглядит так, что после известных сеансов урегулирований республики горцев, местное начальство у себя больше старается ничего не решать, наученное мыслить адекватно и понимать, с какой стороны лучше кусать конкретный бублик. Но не так все должно быть, совсем не так. На еде экономить можно – нельзя экономить на здоровье.

…Таким образом, оставляя разбираться с радиоотходами другим, подводя завершающий исход теме и очень коротко пробуя свести воедино отдельные, хотя бы самые поверхностные из основных сюжетных линий, двигавших этнорусской общностью в том уникальном социальном явлении, каким явился их «запрет» на смещение чуждого языка к латинской графике, я бы хотел предложить вниманию ограниченный перечень таких вероятных побудительных мотивов. Они конечно же не претендуют на то, чтобы вызвать симпатии сразу у всех.

Положение всякого другого исследователя в сходной ситуации разумного поиска в вопросах, на которые в принципе возможен разумный ответ, а не только лишь положение одно мое, будет приятно оживлено одним обстоятельством, а именно, что сами русские традиционно настаивали – и весьма настойчиво продолжают заниматься этим сейчас – на уникальности своих импульсов и загадочности их происхождения, то есть непостижимости; то, что называется априорной недоступностью их внутреннего мира любому разуму со стороны, т.е. заведомо не являющемуся русским. Так далеко горизонт нашего любопытства не распространяется, интерес лежал в совсем других плоскостях. В наши планы вообще не входили любые из такого рода погружений и поиска обсуждений, здесь не более чем скромное предложение принять или не принять к сведению. О своей загадочности, как известно, в эпосе у них складываются легенды.

Ну, как бы то ни было вне пределов их понятных пожеланий, то удивительное сочетание невнятности и озадаченности, та временами доходившая до уж совсем почти искренней злобности рефлекторная реакция, какая к изумлению и удовольствию любого постороннего исследователя имела место в связи с восхождением латинской графики в пределах «Новых Ханств», обладают своим – и уже абсолютным и безусловным – приоритетом: правом быть хоть кем-то освидетельствованными. Как сказал один племенной диктор с правительственного канала с налетом резонирующей чисто генетической враждебности на момент первых сообщений о новой латинской графике, «его еще нужно выучить». Это стоит того, чтобы воспроизвести еще раз – и потом еще. ЕГО ЕЩЕ НУЖНО ВЫУЧИТЬ. Смысл был именно тот, что такое под силу лишь прижавшейся к сеткам западных границ московской нации. Итак, вот они, сюжетные мотивы.

– Сохранение необходимого контроля. Теряя последнее отношение зависимости от русского языка, иной этнос неизбежно обретает следующую степень свободы и необратимо получает доступ к выходу за пределы программного влияния. С точки зрения программобеспечения, такой шаг выглядит грубейшим нарушением принципов субординативности;

– прежде всего, что первым придет в голову и всякому другому, нужно задать вопрос о статусе латинской графики. Ее безусловная ассоциативная связь в масс-сознании – ее носители, разговорные и литературные языки евро-американской коалиции, обычно называемой «цивилизацией Запада». То, к чему, собственно, как бы всегда, всем напряжением своих сил стремились и сами руссияне. Вновь прибегая к условности, нужно сказать, что в представлении любой непричастной ментальности всякое посягательство на приобщение к виртуальному миру латинской графики будет означать приобщение уже почти непосредственно к самому «западу» и его будущему. Говоря еще условнее: к самому будущему. С точки зрения исторического русского сознания, или, если быть точным, бессознательного, у этноса – потомков хорошо известной ему Цивилизации Кочевников, к которой и до настоящего времени ментальность общности «приоритетной нации» обнаружила замечательную чувствительность, право на такое уже не было, поскольку они к нему дополнительны, то есть «уже завершены». Если этнос уже как бы завершен и дополнителен, то тогда откуда у него может быть будущее?;

– вместе с тем, приоритет превосходной степени грубо ломался тем парадоксом, что, уже на уровне сознания, любой руссиянин понимает, что такое право у «Нового Каганата» как бы действительно есть – в то время как у самих русских его нет даже в теории: подобный вариант уже по одной лишь логике истории исключен в принципе. Феномен же столкновения и конфликта установок бессознательного и сознательного начал давно и хорошо известен и подробно изучен в специальной литературе;

– само явление такого отказа «дополнительным» этносом – отказа от русского шрифта как носителя функции приоритета – приходил в резкое противоречие с другим известным мотивом: с неоднократно обкатанной в ограниченном пространстве одной ментальности идеологией «миссии всемирного освобождения народов». Первая, непроизвольная и естественная реакция ее носителей в исходной ситуации «побега» – остановить не сознающего, с какой стороны для него благо, «неразумного». Никакого рационального текста на данном этапе в реакции еще не содержится – это лишь элементарный, первичный импульс;

– последовательно и целенаправленно настаивая именно на латинской форме выражения своего национального языка, его носители впервые за исторически значимый отрезок времени открыто показали, насколько мало общего они хотели бы иметь с пн. Формулой, что иному этносу «ничего от руссиян не надо», в глазах их оппонента подтверждается одно самое свежее по времени его опасение: декларирование функции независимости. Это уже на сознательном уровне вызывало реакцию отторжения. Любое наличие в самом центре континента – пресловутой «оси вселенной» – не только чуждого, но и не зависимого от русских этноса в их понимании способно повлечь за собой далеко идущие последствия. Подобная концепция удачного, удачливого, экономически благополучного, самостоятельного и прогрессирующего этноса противоречит их концепции национальной безопасности;

– в двух словах объяснение тихо и поспешно «зашитой» руссиянами латинской графики для нерусских культур лежало в страхе перед чужим будущим: банальное опасение, что тогда на фоне современных отношений этнический язык станет престижным – из бесполезной имитации станет полнофункциональным элементом информационной среды. То есть приоритетным;

– с получением выхода в историческое пространство латинской графики данная конкретная культура теряет статус дополнительности к приоритетной этнической общности (эвфемизм функции неполноценности). Именно при имеющихся условиях какое бы то ни было выведение единой «нации» остается неосуществимым без этнического порабощения культур. Тотальной принудительной ассимиляции как формы геноцида.

Честно говоря, если бы кому-то было интересно мое мнение, я со своей стороны предпочел бы, чтобы руссиянами создавались легенды не о своей загадочности, а о своем благородстве. Но, кажется, на такие легенды не решаются даже они.

Кто-то говорил, на национальном совете президент выражал серьезную обеспокоенность в связи с отсутствием остроты в публикациях. В меру отпущенных сил, я попытался хотя бы отчасти восполнить этот пробел.

До сих пор здесь в портретных набросках президента известной республики преднамеренно опускались лишние детали – оставлялись только более или менее общие, так, как его мягко улыбающееся отражение выглядело на взгляд совсем постороннего человека. Теперь, для полноты тех же посторонних ощущений, будет то же, но так, как это воспринимается глазами простого рабочего – того самого, что целыми поколениями не видят ничего, кроме хорошего глотка и куска хлеба «от восьми до пяти».

Как свежему человеку мне в популярном изложении объяснили то загадочное происхождение горячей любви и привязанности к их президенту со стороны президента п.н. той самой федерации и персонально «Глаза правителя». Никто там точно не может сказать, причем тут снова большой зашибись, говоря в терминологии прокураторов, но коренное население двух республик явно долго бы без него не протянуло. Но разговор был не о нем. Получается, что никто иной, как их закатанный в подарки престарелый президент и был тем самым, кто своими руками снял последний национальный засов и открыл ворота в последний жизнеспособный бастион осажденного этнического домена. Со слов рабочих филиала одного сильно преуспевающего энергетического предприятия республики детали того, каким же образом в действительности сделали в ней ту самую партию Единственно Верных Идеалов и Большинства – так жизненно необходимую на этих сквозящих холодными ветрами поворотах истории москве, заветную партию «Единого Куска и Нации», выглядели в следующем виде. Простотой и доступностью этапы избирательного процесса покорили бы всякую форму диктатуры любого исторического промежутка. По формальному предлогу увольняются два рабочих, не очень трезвых, но давно напрашивавшихся; далее, всем предлагался несложный выбор: рабочий либо шел на означенные выборы и голосовал за «единую нацию», либо ему предлагалось писать заявление об уходе, вслед за чем в обязательном порядке был предписан звонок с рабочего места до 12:00 о том, что задание выполнено, первый денежный взнос пойдет именно в корм партии единственно верных идеалов и Единого Куска. Причем такой порядок касался лишь рабочих – они могли заполнять и заполняли в действительности там что угодно, могли даже отвертеться по больничному бюллетеню, – а уже у начальников чуть выше звеном выбора не было совсем, то же самое они делали просто под «галочку», по системе «включить-выключить»: работа и хорошая зарплата им больше ничего не оставляли. Самым большим, все видящим и все знающим заоблачным начальством энергетического предприятия будто бы являлся прямой племянник никого иного, как президента известной республики, но суть сюжета в том, что, по уверениям рабочих, прямое распоряжение – напишу еще раз: прямое распоряжение было не от племянника, а непосредственно от отца клана.

Именно по такому сценарию проходило благополучное избирание московского президента и, позднее, записи в пенсионный фонд. По словам непосредственных участников очередного сеанса Заседания Кенгуру, – в силу ряда причин у меня нет оснований в них сомневаться, – отчасти своим благополучием другие партии обязаны как раз такой системе: некоторых это толкало указывать что-то любое другое просто в силу эмотивных причин, открыто из зла. Но негативные эмоции объяснялись даже не этим: ведь за вступление и присутствие потом в корм партии нужно платить. Платить же рабочий уже устал.

Первая пришедшая мне по поводу на ум фраза о том, что это не законно, не встретила реакции никакой – вообще никакой, ее словно не слышали, или слышали, но совсем не там. На «партии президента», или «кэгэбэ плюс усы милиции», такие повороты и обороты речи не отражаются никак, в чем и суть сюжета. Мужики, спросил я, просто по инерции, а почему вы так уверены, что у вас нет стукачей? Если все это правда, примерные последствия таких разговоров уже представить нетрудно. А мы не уверены, услышал я. Мы это знаем. Хуже уже не будет.

Президента известной республики теперь сложно назвать недальновидным политиком. «Он много сделал», – краснея от удовольствия, заключает репродуктор республики. «Он сейчас незаменим», – бледнея от восхищения и блестя пуленепробиваемыми стеклами очков, приходят к выводу петрушки от Москвы. «Проститутка русаков», – было написано под карнизом одной многоэтажки.