Текст книги "Легенды о Шагающем камне. Курс выживания для наблюдателя"

Но вернемся к аспектам этногенеза. Собственно, я хотел только сказать о странном характере – или даже нет, не так: о своеобразии подобного этногенетического взаимодействия. По этому поводу одним вполне приоритетным представителем даже чуть ли не с фактами на руках доказывалось, что данный тип национальной одежды в свое время грузинская культурная традиция позаимствовала у них, что как минимум сомнительно. Впрочем, это не наше дело.

3.1

Нужно честно заметить, что я человек, крайне далекий от каких бы то ни было компьютерных технологий. То есть далекий настолько, что, наверное, дальше уже не бывает. Я из тех людей, кто клавиатуру зовет кнопалкой, системный блок коробкой, а монитор телевизором; я тут уже ни на что не претендую и мне совсем не много нужно от жизни. Я даже не сильно бы расстроился, если бы компьютера не существовало вовсе. Не окажись его сегодня в реестре современных усовершенствований человечества, я, наверное, был бы последний, кто бы это заметил. Модем мой невозмутимостью напоминает запряженную лошадью крепкую телегу на скоростной трассе незнакомого рельефа: едет он неторопливо, но аккуратно. Пока он доедет куда едет, можно хорошо выспаться и плотно отужинать. Общий вид самого устройства сильнее всего напоминает рабочую область управления гусеничного трактора, когда его для сохранения тепла укрывают промасленной телогрейкой, а сами сидят голыми по пояс. А после того как нажимается Самая Большая Кнопка и системный блок, пробуждаясь от затруднений, заводится, это впечатление усиливается настолько, что ты прямо с первобытными восхищением и ужасом ждешь, чем это закончится, не зная, что теперь нужно делать и с какой стороны выходить. И я, стоя, лишь с тихим благоговением и восхищением могу наблюдать, как где-то в неведомых мне недрах систем и программ по частям, не сразу, от одного двигателя к другому, просыпается что-то, от чего со временем станет лучше, неся в этот неустроенный многострадальный мир светлое, рациональное и разумное. Господи благослови все прогрессивное и передовое. Странно, но музыку, если сделать погромче, агрегат воспроизводит чисто. Не знаю, чья в том заслуга, уж наверное не двигателей внутреннего сгорания.

И на этой планете я, похоже, один, кто сидит у компьютера со свечой. Не из желания быть единственным в своем роде и не в поисках знакомых кнопок, просто чувствительность моих глаз превышает давление света, если он – не живой свет огня. Здесь тоже есть свои неудобства. У меня закаленный организм – меня с детства так приучили, – и приучили комфортно чувствовать себя лишь там, где воздух свеж, каким бы сырым и холодным он ни был. Окна у меня потому вечно раскрыты, а борт монитора в копоти. Я до сих пор не понимаю, почему BIOS может быть набором записанных на микросхему программ, а вирус туда себя записать не может; чем CMOS отличается от обычных часов на батарейке, и если ничем, то почему часы, когда я снимаю с них батарейку, не устраивают мне скандала и не объявляют войны; а перезаряжать разделы на винчестер, голый и пустой, как гильза, предприятие для меня такое же поучительное, как и аннотация потом войны обстоятельствам, ведь они теперь знают, что ты вооружен и очень опасен. Но это уже история. Я это к тому рассказываю, что меня местами зачастую просто пугает, когда мой компьютер вдруг непредсказуемо умнеет. Я хотел сказать о другом. Не знаю, как получается у других, только у меня временами поднимается давление при попытке доступными средствами добраться до странички Microsoft и увидеть у себя вожделенные три буковки com. Некий мрачный остряк на превосходном английском вообще мимоходом посоветовал, чтобы получить доступ к международной сети, выехать за границу. Я это к тому, что если достаточно долго пялиться в серый мерцающий дисплей, в сознании всплывут слышанные прежде слова с русским акцентом, сказанные вполне открыто, что в настоящее время предстоит без промедления любыми силами забить виртуальный мир сети «приоритетным» языком – «чтобы не потерять, что еще имеем». Правильно ли я понял, что кто-то уже раньше решил, что мне подошло бы лучше, его язык или какой-то другой? Хорошо, когда время скучать за чужим компьютером есть, а если его нет?

Но тот несчастный сервер можно даже оставить в покое, тем более что ему оттого явно ни жарко, ни холодно. Если кто-то предложит, умерив недоверчивость, заняться более приятными делами, то он будет только прав. Я сколько ни размышлял, для чего вообще эта глобальная сеть и какие такие перспективы ей предстоит передо мной распахнуть, так ни к чему и не пришел. Вот где-то говорили, она нужна сегодня как неисчерпаемое хранилище идей и новых мыслей. У меня своих полно, зачем мне чьи-то еще.

Скажем, вы студент университета, вы что-то любите, а что-то нет. Это бывает, но кое-кто из преподавателей прочит вам особенное будущее, но вы и сами уже все знаете, вы никого не слушаете, на вас возлегла печать небес и того самого будущего, с предельным тщанием вы заканчиваете собственную книгу. Потом редактируете и пробуете открыть ее свету. Обычное дело. Потом как бы по инерции несколько лет с тем же тщанием вновь редактируете и несколько лет с тем же тщанием полученный результат пробуете пробить в печать. Вы совершенно спокойны, вы знали, на что шли. На вас не держится пыль и вода, вашей выдержке, невозмутимости и хладнокровию позавидует глушитель пистолета. Вам то и дело кажется, что у вас есть свое право быть услышанным – и у вас его больше, чем у других. Вы думаете, что книга имеет свое право жить. Она стоит того. В конце концов вы закусываете удила. Потом в таком виде пробуете собрать нужную пачку долларов по лесам и льдам либо в конце превращаетесь в вырожденную материю. Наверняка сегодня пробовали многие.

Ну вот если так рассудить – трезво и здраво, не прыгая в крайности, куда бы вы с прижатой к груди книжкой обратили бы свой лишенный тепла взор, кисло и без всякого удовольствия? Вам трудно позавидовать. Практически все возможные чудовищные печатные мощности целиком вбиты в две точки, в так называемую Москву и Питер. С этим вам ничего не сделать, и вам придется с этим считаться. Скажем, те две точки там, а вы от них там, – скажем, где-то очень далеко, не важно. Теперь вы пробуете для себя определить реальное положение вещей, холодно и непредвзято, как умеете. Ошибка и предвзятость могут обойтись вам дорого, быть может, даже очень дорого. Вам, наверное, даже лучше было бы расстелить перед собой и взять в руки крупную карту, ту, что помасштабнее и поточнее. Вы взялись двумя руками за край, перед вами все как на ладони, и из-за другого края вот-вот взойдет солнце. Там выступает гряда островов и ничего больше нет. Теперь опустите лицо.

Сразу под вами должны быть две жирные точки. Под одной будет надпись и под другой будет надпись. Прижмите их обе двумя пальцами. Видеть сейчас вы их не будете, но будете точно знать, где они есть. И теперь снова поднимите лицо к другому краю континента, где встает солнце. Видите? Равнины, реки, леса, потом топорщится Хребет, потом снова ненормальное количество леса, кругом лесов горы и что дальше, уже не разглядеть. Правда, много получается? Если не видите, вы не туда смотрите. Все это называется: «провинция». Так вот. То, что будет сказано дальше обсуждению не подлежит. Не потому, что так хочется мне, а потому что оно будет таким, каким оно будет, вроде средней плотности материи.

Вот континент и вот две жирные точки. И обе тщательно соблюдают закон природы, по которому все, что на данном континенте, в природе и окружающей среде есть или теоретически может быть полезного, подпадающего так или иначе под категорию заметного, одаренного, выдающегося, гениального или только непревзойденного, – должно естественным образом уже либо проживать, либо быть прописано, либо и проживать и быть прописано в тех самых двух жирных точках, которые вы прижали к ногтю, чтобы их не видеть. Из этого закона природы они узнали, что за их пределами «ничего нет». Либо есть, но оно никуда подпадать не может и хорошо умеет только стрелять и спать на снегу: оно не может и не должно быть услышано. Дно Большой Кормушки просачивается для них лишь по недоразумению.

И в какой-то из дней вы вдруг открываете для себя во всей красе и объеме перспективу из каких-нибудь кедровых голубых туманных далей гор тащиться на сумасшедшие расстояния даже не в какой-нибудь Новосибирск, а в тот самый населенный пункт, от одного названия которого начинает слегка подташнивать, где на скамейку получится присесть, только если купишь перед тем что-нибудь в кафе напротив, а все это время стоявшая у вас над плечом коренастая официантка, не глядя на ваш обычный дипломированный вид и дорогой кейс, примется вас руками стаскивать в ту же минуту, как только блюдце перед вами опустеет, и там же, конечно, еще обязательно будет дырка в …, в общем, метро – и на первой же ее платформе, на голой серой платформе без стен со столбами под одинокой скамейкой, раскинувшись широко, будет лежать покойник с черным пакетом на голове, и будет масса отъезжающих – и ни одного свидетеля, кроме нескольких людей в форме, и один, сдвинув кепку на затылок, будет не спеша составлять нужную бумагу, а другой, сидя на корточках, протягивать далеко руку и пробовать двумя пальцами брезгливо посмотреть, что там под пакетом. Что одной пересылкой по почте вы тут не отделаетесь, вы уже знаете. Рукопись к вам не вернется. А что в принципе в таких случаях можно сделать с оставшейся копией без компьютера, вы, сколько ни думали, ничего придумать не смогли.

Для тех, кто неясно представляет себе тему разговора: послушайтесь бесплатного совета кое-что видевшего человека – продавайте, что еще не продали, и со всех ног бегите из любого города, как только какой-нибудь «центральнориот» поднимет архитектурные обсуждения о строительстве у вас метро. Им уже ничто не поможет, а понять это лишь и сможет посторонний откуда-то из кедровых далей. Тут самый доступный показатель катастрофического насилия над предельными границами демографии. Если еще не видели сами, вы не много потеряли: ассоциация была бы с пищеводом, кишечником и нематодами. Это когда помимо воли ваш организм мобилизует все мышцы, а вы не понимаете, как всего этого не видят другие. И еще вещь, достойная удивления: там до сих пор каждый убежден, что все только спят и видят, как бы только приехать к ним. И другой совет, лучше держите от таких «центральных» переселенцев подальше свои леса и селения, любой Сидней или Горный Алтай они в сжатые сроки превратят в ту же свою Москву. Не из зла вам, просто по-другому они не умеют.

Я легко допускаю, что вы окажитесь одним из тех, которые считают себя в меру сил честными, вы не любите иллюзий. Вы догадливы и на редкость предусмотрительны, с детства поражая своей догадливостью и предусмотрительностью даже взрослых и учителей. Более того, вы даже сами сначала считаете справедливым честно допустить, что как-то незаметно для себя выдали желаемое за действительное: все дело в самой вашей книге. Вы несколько переоценили свои силы – обычное дело. Неприятно, конечно, но не смертельно. Вместе с тем, вы умеете сравнивать.

Вы с детства ничего не умеете лучше, чем сравнивать, и вы невольно сравниваете, что у вас и что у тех, кого печатают. И результаты полученных сравнений оказываются такими, что вам становится не по себе, ваша прославленная предусмотрительность моментально переходит в состояние опасности и авральной боевой готовности: вы можете потерять время. То есть все время, сколько его у вас есть, даже если у вас несколько жизней. И вы пересекаете налаженным курсом по экватору вначале один их город, за ним второй, и тем же налаженным курсом вам заворачивают книгу. И вот, спустя всего лишь несколько лет, в городе Питере, один дом, который что-то долго и с пользой издает, с названием «Assбука» наконец внятно сообщает, что в настоящее время любая работа футурологического, равно как и прогностического и художественного характера, принимаются к публикации лишь в качестве футурологии, равно как и прогностики, русского художественного характера.

Я вот уверен, что вы далеко не сразу уяснили, в чем дело. Вот и до меня тоже не сразу дошло. Нужно какое-то время, чтобы вы, как выпавшая из реальности деталь, заняли в ней свое место. Но к тому моменту вы подойдете уже с другим взглядом, с другим опытом и с чувством времени, необыкновенно развившимся за прошедшие годы. Вы сразу понимаете, о чем речь, когда дело у вас заходит о телефонном разговоре, незнакомом офисе и некой редакторше. Вы уже затылком чувствуете, когда что можно и что когда нужно, звонить вы уже не станете ни слишком рано, ни слишком поздно и ни в коем случае не в понедельник – а лучше где-нибудь поближе к выходным, скажем, что-нибудь около сразу же по завершении обычного обеденного перерыва, чтоб, значит, теплом сердечным согреть себе лишний шанс на успех.

Вы слышите в трубке незнакомый редакторский голос, благожелательный и открытый, и вместо того чтобы заниматься делом, помимо воли воспринимаете весь сразу следующий за ним целиком контекст, когда не все еще платки убраны и не все приятные воспоминания остыли. Тот же голос еще что-то продолжает говорить, живой и почти лоснящийся солнцем, лишь с усилием удерживаясь на той хорошо известной всем последней черте, которую не перепутать ни с чем, когда тот продолжает плавать и млеть самым нежным образом, согретый желудочным теплом. И вы прижимаете микродинамик к уху и даже уже не слушаете – с ужасом ждете, отрыгнет ли она сейчас вам прямо в ухо или же все-таки успеет закрыть трубку рукой. Вы слышали, что художественная футуристика должна быть русской. Вы слышали, но доходите почему-то с трудом, даже собрав на пределе умственного напряжения лоб в складки, а все накопленные знания пристегнув к действительности: как такая-то, такая-то и такая-то футуристика может быть русской?

Ну, вам и выдают открытым текстом – как.

«Научная фантастика должна быть славянской». То есть: вот, значит, у нас с одной стороны, стало быть, будет тут Еремей Панкратович – и вот, значит, тут Панкрат Еремеевич – и… И? И дальше что? Все равно ни черта понять невозможно.

Все оказалось настолько просто и лежало настолько близко, что можно было догадаться самому, не задавая ненужных вопросов.

Почему такая-то рукопись не очень желательна быть услышанной, а такая-то книга из новых – получить хождение, вычислит любой, когда-либо проходивший через то же самое. В процессе обычного рабочего поступления на стандартную редакторскую панель и рассмотрения любой не переводной рукописи под грифом, который, с соблюдением такта, условно можно было бы определить как не достаточно русская фамилия, у них в рабочем порядке срабатывает нечто наподобие реле-выключателя безопасности – датчика на присутствие инородного элемента. Сознанию даже не обязательно в этом участвовать, настолько все естественно и оправданно. Не то чтобы они из неких принципиальных соображений не перебрасывают пальцем даже первую страницу рукописи из «недостаточных» – им просто этого уже не нужно. «А что вы хотите, – как сказал мне в поезде один иностранец, которому я передал тот же сюжет в форме анекдота. – Здесь уже по фамилии можно узнать, что написано не совсем то, что хотели бы услышать русские. И редактор не даст гарантию, что тираж не будет широким…»

Я подумал тогда, что как раз на эту тему можно спорить долго. И то, что подсказывает мой разум мне, вовсе не обязательно должно нравиться всем. Я даже где-то слышал, у меня было право иметь частное, ни к чему не обязывающее мнение. Получается что-то уж слишком легко. И уж еще меньше смысла было бы задевать по неосторожности ту же тему непосредственно на виду самой издающей среды, реакция без свидетелей будет наверняка стандартной, что-нибудь с содержанием «а что, тут обязаны, что ли, вас издавать». Что совершенно справедливо, не обязаны. Мы даже не решаемся задавать ненужных вопросов, вроде «для кого вы рисовали свою конституцию». Но речь-то здесь о другом, по каким приоритетам внедрена и аккуратно ведется жесткая селекция и чего теперь нужно ждать. Теперь уже не только всякая работа с обвинением в атеизме станет рассматриваться как подрыв национальной консолидации, но и просто книга с недостаточно нужной фамилией будет расценена как претензия на льготы, предназначенные, в общем-то, для конкретного этнического состава, признанного в пределах вашей страны приоритетным.

Разумеется, в любом издательстве и за ту же плату вам как и любому другому по тому же поводу выдвинут свой свод интернациональных возражений, представят нужную справку и сразу же перечислят, когда, в каком объеме и с какими последствиями увидело свет то-то, то-то и то-то, от чеха Достоевского и эфиопа Пушкина до Стругацких украино-израильского происхождения, уже обоих зацелованных насмерть (вообще, непомерная часть континента, за несколько тысячелетий которой оказалось под силу дать лишь одно имя с более-менее внятной претензией изменить будущее, имя которое и смогло возникнуть лишь из противоречия ей самой и которое даже со своим нытьем насчет «нельзя жить в аду» делали отдых более здоровым и своевременным, чем восхождение на заснеженную вершину, – тут невольно оставалось, над чем подумать. Если нельзя, то не нужно в нем жить. К тому же, насколько мне получается судить, их вульгарность и необразованность никого особенно не беспокоили, даже их самих. Общепринятые и общепризнанные многие Солженицыны с многочисленными и актуальными репортажами не в счет. Это, строго говоря, уже не люди: механизм для считывания заточек. Что уже не могло не найти отклика и нужного выхода к сердцу приоритетной нации и непосредственно стране, где население частью до какого-то там колена сидела и будет сидеть. Один живший давно, не у них, умный человек сказал, что общепринятые книги – всегда плохо пахнущие книги. Там, где толпа ест, и там, где толпа поклоняется, там обычно пахнет. И не вина автора, что так пахнет от его книг и от него. И что бы ни сделал уже я и что уже никогда не сделаю, мне не грозит по крайней мере быть здесь общепринятым – и хотя бы только в том, хотя бы только по такому скромному поводу получаю я простое человеческое право смеяться про себя и испытывать что-то вроде тихой гордости.). Также, несколько абстрагируясь, надо заметить, что при всей той безусловной полезности и своевременности рассуждений о неоднозначности концепций будущего, довольно бесцеремонно предложенных в свое время Ницше, несколько позднее продолженных целым рядом футурологических экспериментов вроде Лема с плеядой прогностов от Лири до Уилсона, достойной во всех отношениях, и, еще позднее, столь живо, с таким юношеским задором сразу безоговорочно поддержанных популярным содружеством Стругацких, от полемической стороны вопроса которого мы по мере сил здесь вообще хотели бы уклониться, – они все, на наш взгляд, страдают одним и тем же, но весьма существенным недостатком, плохим знанием предмета. Это ведь подумать только, сколько сожжено дров, бумаги, свечей, электричества, нервов, полезных ископаемых, нефти, пироксилина, пластиковой взрывчатки, людских ресурсов, городов и целых цивилизаций, – и все, по сути, лишь только ради одного: убедить других, что они знают о будущем больше. Полемика, безусловно, нужна и дело хорошее, но лишь если все заинтересованные стороны имеют четкое представление о мере.

Люций Сенека Младший в свое время сокрушался, призывая на помощь всю свою стоическую невозмутимость, по тому поводу, что каждое из поколений будто бы могло дать только одно-два имени – носителей разума, достойных быть названными мудрыми, и ничего вроде бы с этим поделать нельзя. Можно, почему нельзя. Еще как можно. Напомните себе еще раз, через запятую, сколько тысячелетий насчитывает история данного континента. Затем поделите то, что получилось, на число поколений. Можно даже не делить, это мало что изменит. Покажите что-нибудь в традициях печатных форм, созданное на данной части суши, что по крайней мере оправдало бы свое упоминание. Я к тому, что, если только фамилия у вас не содержит достаточное число требуемых звуков, боюсь, вам бы тут сильно пришлось затрудниться, поскольку упоминать тут нечего. Не говоря уже о том, чтобы помнить. В самом общем виде: вы без усилий без этого проживете.

И сделав им самое приятное из того, что только мог, – оставив далеко позади все их справки, селекции и национальные приоритеты, в свою очередь я, собирая однажды альпстраховку под локоть, глядя на снег в пропасти под ногами и поднимаясь в мыслях к совсем иным измерениям и синим горизонтам, удивлялся про себя другому. Насколько же поразительно, прямо дьявольски предусмотрительным и дальновидным было со стороны тех начитанных имен и других возникнуть однажды из небытия в такой-то точке времени в такой-то точке континента с достаточно приоритетной фамилией, чтобы сразу отпала масса ненужных вопросов. Что-то подсказывает тут мне, что несогласных будет совсем немного, но их-то мнение как раз знать не обязательно. Кто не согласен, пусть попробует связно, грамотно и без эмоций доказать мне, что тот массовый психоз, искусственно нагнетаемый вокруг имени какого-то Пушкина, вообще был бы в принципе возможен, проходи тот по историческим подмосткам не как «А. Пушкин», а, скажем, под обычным каллиграфом «Ахмед Закаев». Вряд ли бы тогда ему было бы достаточно одного умения писать без акцента. На что, конечно же, мне в обязательном порядке возразят – с классической снисходительной точкой в конце, – что в том-то все и дело:

что все, достаточно великое и непревзойденное просто по определению не могло бы возникнуть иначе, как не под весью достаточно русской фамилии. О чем и был разговор. Без этнического порабощения культур невозможно рассчитывать сохранить контроль над их будущим. Звучит настолько же безграмотно, насколько и рационально. Но это уже то, что зовут лингвистикой.