Текст книги "Неотмазанные. Они умирали первыми"

ГЛАВА ПЯТАЯ

В Орске распрощались с раненым майором и чеченцем Исой и покатили дальше. В родной город въехали на следующий день под вечер. Уже горели на улицах фонари.

– Иван, давай сразу заедем к Пашутиным, фотку передадим! А потом уж с чистой совестью отдыхать!

Колосков достал из нагрудного кармана фотографии и стал на коленях их перебирать, остановился на последней, пашутинской.

– Смешной! Лопоухий какой-то! – отозвался Иван Капало, мельком взглянув на фотокарточку.

– Это для тебя он лопоухий! А для матери краше нет!

Поколесили изрядно по микрорайону, пока нашли нужный дом, который притулился в глубине квартала. Колосков поднялся на третий этаж, позвонил несколько раз. Никто не открыл. На лестничную площадку выглянула любопытная соседка, маленькая сухонькая старушонка, божий одуванчик. С любопытством изучая военного через толстые мутные линзы очков с перевязанными марлей дужками, тихо прошамкала беззубым ртом, что Пашутины уехали к родственникам в деревню и будут только завтра.

Колосков остановился у сестры, на радость племянникам. Домой после разрыва с бывшей женой не тянуло. Ему постелили в комнате у мальчишек. После ванны и возни с маленькими сорванцами он тут же отключился, провалившись в глубокий сон. На следующий день утром с докладом явился к Протасову, подробно во всех деталях доложил об обстановке в «горячей точке». А вечером они с Михалычем посидели, выпили, поговорили за жизнь. Подполковник дал ему на отдых неделю, а потом с письмами родных и машиной продуктов обратно в Чечню.

Проведал лежащего в госпитале Балашова Славика. Осколки извлекли. Дела его пошли на поправку, хотя главврач сказал однозначно, что на дальнейшей службе тому можно поставить крест.

– Братан, как же тебя угораздило, а? – сокрушался Игорь, осторожно держа в своих сильных руках его искалеченную руку.

– Да я и сам не знаю. В пылу боя разве думаешь об этом. Какая там к черту осторожность, Квазик! Случайно на них нарвались. Их было четверо. По всему видать, наемники со стажем. Мы с ходу атаковали, завалили одного. Если б не Вадик, то я бы точно поднял тот проклятый рюкзак, под которым «эмэска» лежала, без всяких там раздумий. Пацана вот жалко, ему еще девятнадцати не было! Меня собой прикрыл! А то бы точно труба!

На третий день Игорь вместе сестрой сходил в церковь, поставил свечи за здравие оставшихся там ребят, Савельеву и Дудакову за упокой.

На четвертый заглянул к Саше Алексееву. Дверь открыла мать Саши, Раиса Дмитриевна. Всплеснув от неожиданности руками, радостно обняла Колоскова, расцеловала.

– Слава богу, живой и здоровый?

– Через четыре дня обратно, тетя Рая! Как говорится, покой нам только снится!

– Гоша, да когда же этому будет конец? – спросила она, кухонным полотенцем утирая навернувшиеся на глаза горькие слезы. Отвернувшись от него и в отчаянии махнув рукой, расстроенная удалилась на кухню.

У Алексеева был гость, какой-то бородатый парень в потертых джинсах и черном с аппликацией свитере, что-то увлеченно рисующий на тетрадном листе. Саша очень обрадовался нежданному появлению Игоря. Представил их друг другу. Незнакомца звали Леонидом, он бывший преподаватель художественного училища, по профессии скульптор. В настоящее время вольный художник, занимается малой пластикой, отливкой из бронзы. У него много заказов от «новых русских» на изготовление каминных часов и некоторых эксклюзивных вещей.

– Лень, покажи! – обратился к нему Алексеев.

Леонид, придвинув поближе кожаный потертый кофр, стоящий в ногах, извлек из него завернутый в плотную бумагу предмет. Развернул сверток и извлек небольшую бронзовую статуэтку, поставил на столешницу. Высотой она была около двадцати пяти сантиметров. Это была стоящая на цыпочках стройная обнаженная девушка с поднятыми руками, перед ней была оконная рама, будто она сладко потягивается, встречая ранний рассвет.

– Квазик, ведь, правда, красиво! – спросил Саша, обращаясь к Колоскову.

– Классно! – вырвалось в восхищении у Игоря. – Изящная работка, ничего не скажешь!

– Лень, Ареса ему еще покажи!

– А кто такой Арес?

– Это бог войны, ну одним словом, как Марс!

– Аа… – понимающе протянул Колосков.

Друг Алексеева достал из кофра еще один сверток. Арес представлял собой бегущего греческого воина в доспехах и шлеме с обнаженным коротким мечом.

– Вот тоже хочу заняться малой пластикой, как и Леонид. Тоже отливать фигурки. Задумок у меня море, фантазия, слава богу, пока работает, – возбужденно заговорил Саша, при этом глаза его светились. – Правда, это дело не простое, но на первых порах Леня обещал помочь советом и материалами. А там посмотрим, может что-нибудь из этого и выйдет. Работы малой пластики хорошо ценятся, так что, Игорек, пора из нищеты выбираться, нечего на несчастную пенсию перебиваться.

Игорь искренне был рад за друга, что тот обрел душевное спокойствие, нашел себя в любимом увлечении, не опустил обреченно руки, поддавшись депрессии после тяжелого ранения.

– Сейчас я тебе свою последнюю работку покажу! Ахнешь! – Саша развернулся на инвалидной коляске и покатил в соседнюю комнату.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На пятый день утром Колосков вдруг вспомнил, что так и не передал фото и письма рядового Пашутина. После вчерашней встречи с сослуживцами, проведенной в баре, тупо побаливала голова. На автобусной остановке в ларьке купил пару банок «Балтики», когда доехал до микрорайона, вроде полегчало. Поднялся на знакомый этаж, на лестничной площадке между этажами с хмурыми лицами молча курили трое мужчин. Дверь в квартиру была почему-то приоткрыта. Из нее вышли, тихо разговаривая, две женщины, одна из них утирала заплаканные глаза.

– Извините, мне бы Пашутиных, – спросил Игорь, обращаясь к одной из них.

– Вы проходите! Вы, наверное, из военкомата?

– Нет, я служу с их сыном.

– С Эдиком?

– Да! Я фотографию и письмо привез от него.

– Какую фотографию? Какое письмо? Его же в Чечне убили!

– Как убили? – опешил Колосков.

– Вчера утром приходили с военкомата и сообщили им о гибели сына. Сегодня вечером, военком сказал, привезут оттуда тело.

– Да, вы пройдите, Сергея Михайловича сейчас нет, он с поминками и памятником дела утрясает, а Ольга Ивановна здесь. Плачет, бедняжка.

Колосков вошел в квартиру. Обыкновенная двухкомнатная «хрущевка» с нишей и тесным крохотным коридорчиком. У холодильника, притулившегося в углу, с зареванным лицом стояла худенькая светленькая девушка, которую успокаивала, обняв за плечи, невысокая женщина в черном платке. Сильно пахло валерьянкой и чем-то еще. Мимо них из комнаты в кухню стремительно прошла с озабоченным лицом пожилая женщина. Никто не обращал на него никакого внимания. Он снял шапку и прошел в комнату.

Стеклянная дверь, сервант, телевизор и зеркало были завешаны белыми простынями. На телевизоре, изредка потрескивая, горела тоненькая восковая свеча, а рядом стоял, видно, переснятый с фотографии, портрет улыбающегося Эдика, снятого в берете, тельнике и камуфляже на фоне российского флага. Похоже, снимок сделан, по всей видимости, где-то на пересыльном пункте, где фотографы-калымщики одевают в одну и ту же форму ребят-призывников и щелкают одного за другим. Разве кто откажется от такой фотографии. А потом наложенным платежом рассылают по адресам родителей.

Справа, на диване, откинувшись, полулежала мать Эдика, хрупкая женщина средних лет, одетая в черное. У нее было отрешенное заплаканное лицо, она стискивала в кулачке носовой платок. Над ней хлопотали, видимо, ее родственницы или подруги, которые пытались привести ее в чувство. Тут же суетилась знакомая ему соседка-старушка. В сторонке несколько перепуганных девчонок, наверное, одноклассниц Пашутина, тихо шмыгали носами.

– Голову ей опустите пониже! Уберите, не надо подушку!

– Кто-нибудь, платок смочите водой!

– Вера, нашатырь где? Куда дели нашатырь?

– На книжной полке посмотри!

– Оленька, бедная, девочка моя, – причитала седая полная женщина, вернувшаяся из кухни и опустившаяся в кресло. – Надо же такое несчастье! Такое горе! Эдичка!

Посреди комнаты мужчина средних лет и парнишка с длинными до плеч космами возились со столом, пытаясь раздвинуть его. В углу между окном и сервантом у стены стояли четыре венка с траурными лентами. На одной было написано: «Дорогому любимому сыночку от мамы с папой». Под сервант забилась насмерть перепуганная серая с белым кошка, не понимая, что же происходит в доме уже второй день, что здесь делают эти чужие шумные люди.

Вдруг запричитала и протяжно завыла, как одинокая волчица, мать убитого солдата, женщины вновь засуетились вокруг нее.

– Коля, давайте перенесем ее в маленькую комнату, – позвала одна из женщин мужчину, который занимался столом.

– Мужчина, помогите, пожалуйста, – она же обратилась к Колоскову.

– Да-да, конечно! – глухо вырвалось у Игоря.

Они подхватили осторожно безжизненное тело матери и перенесли в соседнюю комнату на кушетку.

– Саня, позови Ирину, медсестру с соседнего подъезда! Надо бы укол ей сделать! Пусть поспит хоть несколько часов! Завтра у нее будет очень тяжелый день! Эх, горе-то какое! Бедняжка!

– Потерять единственного сына! Надо же такому случиться!

– Проклятая война!

– Не война, а политики! Своих-то детей они на бойню не посылают! Сволочи! – отозвался зло мужчина.

Колосков понуро стоял у окна. Комната Академика ничем особым не отличалась от обычных мальчишеских комнат. Разве что обилием книг, которыми был забит стеллаж и полки над столом. Те же яркие плакаты популярных рок-групп на стене, кассетный магнитофон, усилитель, громоздкие колонки, полка с кассетами, на стене видавшая виды гитара с наклейками на деке. На письменном столе под оргстеклом цветной портрет Пола Маккартни, школьные фотографии, среди которых фото светленькой девушки, похоже, той, которую Колосков видел только что плачущую в коридоре.

Прибежала Ирина со шприцами и лекарством. Симпатичная молодая женщина лет двадцати пяти с короткой стрижкой. Оставив мать Эдика с медсестрой, все вышли из комнаты. Раздавались всхлипы и вздохи сидящих в печали женщин, говорили полушепотом, старались не шуметь.

– Отпевание начнется в десять. С шофером катафалка уже договорились. Подъедет точно к девяти.

– Катя, а как со столовой?

– Столовую заказали. Не волнуйся. Автобусы будут. Николай Васильевич помог, со всеми уже договорился.

– А веточки сосновые?

– Ребята, Эдичкины друзья, обещали нарезать…

Игорь, вспомнив о цели своего визита, извлек из кармана полароидную фотокарточку и пристроил рядом со свечой и портретом погибшего парнишки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Спустя полчаса он, ссутулившись, как немощный старик, одиноко сидел в небольшом скверике недалеко от пашутинского дома на обледенелой скамейке и пил «из горла» водку. Было очень погано на душе. Не то слово, настолько мерзко, что дальше некуда. Колосков многое повидал на своем коротком веку, видел смерть во всех ее ипостасях, его ничем уже не удивишь, но вот смерть девятнадцатилетнего лопоухого парнишки, которого он снимал на полароид несколько дней назад, зацепила его душу костлявой рукой. Ему было плохо. Его всего трясло. Он сидел, понурив голову, уставившись пустым остекленевшим взглядом в землю, и даже не услышал тех легких шагов.

– Это вы Эдичкино фото привезли? – спросил мягкий грудной женский голос. Старший лейтенант поднял голову. Перед ним в белой короткой куртке стояла Ирина, медсестра. Он смотрел на нее, не понимая, о чем она его спрашивает.

– Вставайте, холодно. Замерзли совсем. Пойдемте ко мне, я вас чаем напою.

Колосков, ничего не спрашивая, встал и послушно, как маленький ребенок, побрел за молодой женщиной.

Ирина жила на четвертом этаже в соседнем подъезде в двухкомнатной квартирке с маленьким сыном. С бывшим мужем развелась из-за его постоянных кутежей и пьянок. На алименты не подавала, надеялась на его порядочность.

Он калымил, строил «новым русским» особняки, занимался евроремонтом, одним словом, заколачивал довольно приличные деньги, которые тут же утекали неизвестно куда. Ирине же он передавал через ее сестру несчастную тысячу рублей на содержание ребенка. Вот и своди концы с концами. Разве на эти деньги сейчас проживешь? Поэтому ей приходилось помимо работы еще и подрабатывать, ходить по больным, делать уколы, ставить капельницы, заниматься массажем.

Повесив на вешалку бушлат собровца, она провела его на уютную скромную кухоньку, усадила за стол. Поставила на плиту чайник, пока он закипал, сделала несколько бутербродов с паштетом. Колосков сидел, безучастно смотря в пустоту, не обращая никакого внимания ни на Ирину, ни на окружающую обстановку.

– Пейте, вам надо согреться, – сказала медсестра, сев напротив и пододвинув ему большой бокал с ароматным чаем.

В кухню нерешительно заглянул светловолосый мальчик лет пяти с огромными серыми глазами. На нем была клетчатая фланелевая рубашка, заправленная в колготки с отвисшими коленками.

– Мам, дядя военный, да? – спросил ребенок, с любопытством уставившись на небритого Колоскова.

– Да, сыночек, он военный. Вернулся с войны. Воевал там с врагами. Защищал нас с тобой, Никитушка. Ну, пойдем баиньки, мой хороший, не будем ему мешать. Пусть поест. Наберется сил. Он очень устал с дороги.

Ирина увела мальчика в спальню. Когда она, уложив ребенка, вернулась, то нашла Колоскова уснувшим за столом. Он так и не притронулся ни к чаю, ни к бутербродам. Уронив голову на сложенные руки, мирно спал.

«Проклятая война. Сколько горя ты принесла и сколько еще принесешь в наши семьи, скольких мальчишек погубишь, – подумала она, дотронувшись рукой до огрубевшей кисти спящего собровца, до его всклокоченных волос на голове.

Женщине стоило больших усилий поднять его, довести до кровати, помочь раздеться. Потом она вернулась на кухню, не спеша помыла посуду, прибрав стол, долго стояла у открытого окна, курила и глядела на расплывчатые огни уличных фонарей.

Колосков крепко спал, изредка тихо постанывая. Ирина, потушив свет, быстро разделась и легла рядом. У нее возбужденно билось сердце. Рядом с ней в постели лежал молодой крепкий мужчина. Ее тянула к нему какая-то непреодолимая сила. Она неожиданно для самой себя протянула ладонь и провела по курчавым волосам на его груди. Вдруг он резко вздрогнул, будто его жестоко наотмашь хлестнули плетью и привстал.

– Конфуций! «Чехи»! – отрывисто вырвалось у него.

– Тсс, тихо! Тихо! Все хорошо, милый. Успокойся. Все хорошо. Спи, дорогой, спи, – зашептала она на ухо, успокаивая и обнимая его. – Я с тобой, ты дома, родной.

Колосков, откинувшись на подушку, вновь погрузился в сон. Она чувствовала, как горит от возбуждения в огне ее, стосковавшееся по мужской ласке, тело. Склонившись над Игорем, она нежно покрывала поцелуями его плечи, грудь, терлась щекой об его шершавую щетину, вдыхала пьянящий запах его мужского сильного тела…

– Ты женат? – тихо спросила Ирина, не оборачиваясь, стоя у окна.

– Нет. Разбежались.

– Что так? Не сошлись характерами?

– Нет. Стали чужими людьми.

– Бывает.

– Да.

– Ты когда туда уезжаешь?

– Завтра.

– Я провожу тебя. Ты не против.

– Ну, что ты. Конечно, нет.

– Не знаю, что ты там обо мне думаешь? Да мне все равно. Можешь думать, что хочешь.

– Ты это о чем?

– О том, что привела тебя к себе, совершенного незнакомого человека. О прошедшей ночи.

– Глупенькая, да не думаю я ничего. Спасибо тебе, милая. Так мне было погано на душе. Понимаешь, жить не хотелось. Ты, можно сказать, спасла меня, – Игорь встал из-за стола, подошел к Ирине, нежно обнял ее, уткнулся лицом в ее темно-каштановые волосы, поцеловал в затылок, в шею.

– Мама, мы гулять пойдем? – раздался сзади нерешительный детский голосок.

– Конечно, пойдем! – бодро ответил обернувшийся к ребенку Игорь, опередив Ирину. Он подхватил его легкое как пушинка тельце на руки. – Ты куда хочешь сходить?

– В парк! На аттракционы!

– Хорошо! Идем в парк! А потом я вас в кафе поведу, есть мороженое! Договорились?

– Мне нельзя! Мама не разрешает!

– Ну, тогда пирожное, раз наша мама не разрешает! Санки берем?

– Берем!

– Ну тогда беги, собирайся!

Никита, обрадованный, убежал к себе в детскую. Колосков вновь обнял Ирину и шепнул ей на ухо:

– Я же сказал, беги, собирайся!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В подразделении все его звали Квазимодо или кратко – Квазиком. Этим прозвищем его окрестили боевые товарищи в январе 1995-го в Грозном. Кто его первым так назвал, одному богу известно, никто этого из них сейчас не помнит. Случилось это во время штурма одной из пятиэтажек, в которой засели отчаянно обороняющиеся дудаевцы. Выбили боевиков из трех подъездов, остался последний. По верхним этажам долбила стоящая у соседнего закопченного от пожарища дома «бэшка». Они же шаг за шагом выкуривали «духов» с нижних этажей. Поднялись на второй этаж, забросали «эфками» все дверные амбразуры. Рвануло! Теперь вперед! И тут неожиданно сверху вылетели два кругляша с ребрышками, прямо под ноги ему, лейтенанту Колоскову, и его напарнику, прапорщику Дубицкому, оставшимся на лестничной площадке. Остальные ребята тем временем проверяли квартиры. Николка Дубицкий одну успел ботинком отшвырнуть в сторону и тут же плюхнулся ничком в один из дверных проемов. Он же шарахнулся инстинктивно в сторону от смертоносных подарков и сорвался вниз: перила на лестничном пролете были выломаны с корнем. Это его и спасло тогда от осколков, от неминуемой смерти. Повезло, только колено разбил в кровь да плечом и башкой шандарахнулся здорово о нижние ступеньки. С трудом поднялся, как древний дед, весь перемазанный в пыли, исцарапанный. Котелок гудел, как керогаз, спина не разгибалась, ушибленная бровь распухла за считанные секунды, правый глаз начисто заплыл. Вот в таком виде он и предстал перед товарищами. Хромой, кривой, всклокоченный. Тут кто-то и брякнул, взглянув на Игоря: «Настоящий Квазимодо!» Так и пошло-поехало. Стали величать Квазимодо или кратко – Квазиком.

Вернулся из очередной командировки. К дому подходил, сердце колотилось бешено, готово было выпрыгнуть наружу. Будто целую вечность дома не был, а на самом деле всего-то три месяца. Позвонил. Никто не отвечает. Спустился этажом ниже к соседке, тете Шуре, взял ключ, который на всякий случай ей оставляли, если вдруг зальет соседей водой ненароком или еще чего-нибудь непредвиденное случится. Поднялся к себе. Открыл. Вошел. Чуть сознание не потерял. Запах женских духов и прочей косметики обалденный. Отвык в Чечне от «шанелей», «диоров», кремов, шампуней. Там был только запах крови, пота, дерьма да запах страха. Да, да, именно запах страха. Он этому раньше не верил, пока сам не почувствовал. Когда человек одержим страхом, не только он сам меняется, но и его собственный запах тоже. Запах кожи, пота.

Сбросил вонючие манатки. Забрался в теплую ванну. Долго лежал, откисая. В ароматной пене, бултыхаясь, балдея. Вылез, обвернулся полотенцем, как Махатма Ганди, отправился прямиком на уютную кухоньку обследовать холодильник. Там оставалась початая бутылка коньяка. Прощаясь, перед отъездом открывали. Пусто! Куда-то исчезла? М-да! Печальный случай! Видать, с подружками уговорила. А жаль! Сейчас была бы кстати. Уселся в глубокое удобное кресло, вытянул с наслаждением волосатые крепкие ноги. Врубил телик. Пощелкал программы. Ничего интересного. Везде одно и тоже. Петросян с плоскими шутками со своей боевой подругой, щекастый Евдокимов все про баню рассказывает, да бритые под ноль чуваки с голыми бабами, извиваясь словно гомики, идиотские песни вопят. Остановился на спортивном канале. «Ак-Барс» с кем-то играл. Накидал шайб целую авоську. Стал уже слегка подремывать, когда щелкнул входной замок. Бросился встречать свою ненаглядную, единственную. Крепко обнял, поцеловал, пощекотал усами и, легко подхватив на руки словно пушинку, понес в комнату. Тяжело плюхнулся вместе с ней в кресло, уткнулся лицом, с наслаждением вдыхая аромат ее каштановых волос. Расстегнул кружевную блузку, обнажил шелковистую грудь с розовым призывно торчащим соском и жадно обхватил его своими горячими губами.

– Ну, погоди же, дай хоть раздеться, – заворковала молодая женщина, делая отчаянные попытки вырваться из могучих объятий «изголодавшегося зверя». – Бешеный какой-то! Словно из джунглей вырвался! Когда приехал? Позвонил бы на работу, я бы что-нибудь купила! Голодный, наверное! Ел что-нибудь? Посиди, отдохни, дорогой, я приму душ!

Он тогда в порыве чувств не обратил внимания, а уже позже, через несколько дней, стал замечать, что она какая-то не такая, как раньше. Странная стала. В ней что-то изменилось. Стала чаще задерживаться на работе, жаловалась на большую загрузку. Приходила усталая, неразговорчивая. Часто ссылалась на головную боль. До какой там любви. Уже не было тех интимных откровенных заигрываний в постели, как раньше.

«Это бывает, – подумал он. – Отвыкла от мужика, пока в командировке был. Да и я слишком груб, невнимателен, без особых там ласк и нежностей, пру, как танк, напролом. Отсюда и холодность. Такое ощущение, что занимаешься любовью не с любящей тебя женщиной, а с бесчувственным манекеном».

Нет, все-таки что-то произошло. Что-то произошло. Все знали, только он не знал. И он это почувствовал. Сосед-колобок, напротив, как-то при встрече ехидно ухмыльнулся в усы. Так бы и стукнул по жирной физиономии. Даже тетя Шура, уж на что божий одуванчик, и та что-то скрывала, стала избегать его.

Игорь за полторы недели извелся, стал нервным и замкнутым от переживаний и подозрений. Одним словом, довел себя «до ручки». Однажды, решившись, он объявил ей об очередной срочной командировке. К его удивлению, она это известие восприняла довольно спокойно. Утром, тепло попрощавшись, он уехал к знакомому на дачу, где пробыл пару кошмарных дней наедине с собой и своими сомнениями. На третий поздно вечером вернулся в город, поднялся на четвертый этаж соседнего дома, окно лестничной площадки были расположено прямо напротив окон его квартиры. В зале горел свет. Он видел порхающий по комнате словно эльф силуэт любимой. И вдруг откуда-то сбоку появился еще один, высокий, мужской. Он обнимал ее! Его женщину! Которую он обожал! Которой верил! Которую боготворил! Которую носил на руках!

Он был в шоке. Пальцы с хрустом сжались в кулак. Он словно зомби вышел из подъезда, и только сейчас обратил внимание, что напротив, у их дома, припаркована незнакомая серебристая иномарка.

Вернулся во двор он через несколько часов, где все это время бродил, он не помнил. Машина стояла на прежнем месте. Света в окнах уже не было. Поднялся к себе. Бесшумно открыл замок, разулся и тихо прошел в комнату. Они крепко спали, утомленные любовной игрой. Игорь, стараясь не шуметь, быстро разделся и нырнул под одеяло.

Оба проснулись, не понимая в темноте, почему вдруг стало тесно. Гость, молодой смазливый парень, попытался вскочить, но Колосков сильной рукой обоих припечатал к ложу.

– Раз так получилось, будем жить втроем! – объявил он, удивительно для себя самого спокойным вкрадчивым голосом. Отпустив виновников своих кошмарных переживаний, он вытянулся и беззаботно закинул руки за голову. Он уже не обращал на них никакого внимания. Они же, покинув оскверненное ложе и прихватив одежду, одевались наспех уже в прихожей. Через некоторое время мягко заурчал двигатель стоящей под окнами иномарки. Они уехали.

Он же провалился в какую-то бездонную пропасть. Он спал мертвецким сном целые сутки. Когда он проснулся, понял, что все на белом свете ему безразлично. Мир, его окружавший, рухнул. В нем самом что-то сломалось. Словно пружина слетела, как в часовом механизме. Механизм семейной жизни сразу запылился и заржавел. Он прожил в квартире еще несколько дней, которые беспробудно пил. На четвертый, утром в ванной взглянул в овальное зеркало и не узнал себя. Из его глотки вырвался дикий рык смертельно раненого зверя. Он одним движением смахнул с полки всю ее дорогую косметику и кулаком разнес зеркало вдребезги. По физиономии дать? Что толку? Слабак! Ты же мужик! Ну, что поделаешь! Бывает и такое! Любовь проходит! Не ты один! Возьми себя в руки! Ты что как пацан, обиженный, оскорбленный! Еще в петлю полезь! Сопли распустил! Сам виноват! Значит, мало ей дал, мало уделял внимания! Человек-то он по натуре неразговорчивый, всякие там комплименты и прочую лапшу на уши вешать не умеет! А бабы на это падки, как пчелы на мед! Они, как кошки: погладишь – замурлычат!

Как ему вдруг стал ненавистен этот дом, где было столько любви и счастливых мгновений. Колосков на скорую руку собрался, закрыл квартиру, спустился вниз, молча вручил ключ тете Шуре. Поехал прямиком к Протасову. Ввалился в кабинет, так, мол, и так, Михалыч, надоело отдыхать, хочу снова в командировку.

– Ты, что, Квазик, головой шандарахнулся? Всего две недели прошло, как ты вернулся! А ты как с цепи сорвался! На тебе лица нет! – заворчал подполковник. – Что стряслось, выкладывай!

Пришлось Михалычу все выложить как на духу. Он мужик мудрый, трижды женатый. Сразу вошел в положение. Почесал свою блестящую, как у Розенбаума, репу, пощипал усы и говорит: надо обязательно ехать, только это может как-то помочь пережить свалившуюся на тебя беду. У великого Ницше где-то сказано, идешь к бабе – бери кнут! Не повезло тебе с бабой, говорит. Ой, не повезло! Лучше б собаку завел, та уж точно не обманет, не предаст. А когда отношения заходят в тупик, это ведь сразу видно. Глядишь, тебя уже никто не ласкает, не прижимается как обычно, не виснет на шее, не трезвонит о своих радостях и печалях, не встречает тебя, когда вялый, уставший открываешь дверь. А если еще к этому вместо привычных Мишутка, Мишаня, Мишенька, тебя почему-то начинают называть твердо и повелительно Михаил, считай, что любовь прошла, ушла безвозвратно! Бери шинель, иди из дому!

– Все болтают, что любовь надо завоевывать! – продолжал Михалыч, не спеша разливая по стопкам армянский коньяк, извлеченный из тумбочки. – А я тебе скажу так: завоевывать ее ни в коем случае не надо! Она либо есть, либо ее просто нет! Одно из двух! Настоящая любовь – это большая редкость, скажу тебе по секрету! Когда любимая за тобой, хоть на край света! Не каждому такой подарок выпадает в жизни! Мне вот только с третьего раза. Бог смилостивился, Настеньку послал старому дуралею. Если б не она, я бы после того ранения на ноги вряд ли поднялся. Выходила, голубушка. Выходила, родная.

– Да, Настасья Егоровна прекрасная женщина, – согласился Игорь, закуривая. – Душевной теплоты человек. Помню, как она нас провожала в последнюю командировку! Для каждого нашлось доброе напутствие. Для каждого.

– Не то слово! Золото! А про твою она мне сразу сказала, как только увидела, что вертихвостка та еще и что жить вы не будете!

Квазимодо с хрустом сжал покоившийся на столе кулак с ороговевшими костяшками. Его потемневший взгляд впился в хрустальную пепельницу.

– Ничего, ничего, браток! Съедишь, развеешься. Там тебе не до дурацких дум будет. А здесь останешься, волком будешь выть, на стенку начнешь бросаться, сам себя изведешь, как пить дать. Это вещь такая. Не ты первый, не ты последний. Сколько стоящих мужиков из-за этого пропало. Необходимо отвлечься от мрачных мыслей, побоку их, иначе – крышка. Либо горько запьешь и тебя вышибут из органов ко всем чертям, либо чего-нибудь натворишь непоправимое, либо, чего доброго, пулю пустишь в башку. Так что поезжай с богом, Игорек! Время лечит. Поедешь на замену Балашову.

– Балашову?

– Ранили его!

– Славку? Когда?

– Степан Исаев звонил оттуда утром. Подорвался, сучий хвост! Сколько раз ему говорил, не спеши, внимательно осмотрись, обдумай! Так нет же, прет всегда напролом как танк!

– Где случилось?

– В Хиди-Хуторе.

– На растяжке?

– Да нет. Растяжку бы он заметил, не дурак. Перестрелка завязалась. Группу наемников в селе накрыли. Завалили пару «вахов». Пацан-срочник, что с ним был, рюкзак поднял, брошенный на тропинке рядом с убитым арабом. А под рюкзаком лежала «МС-3» на боевом взводе. Только салаженок поднял, чтобы посмотреть, что в нем, рванула. А Славка, как на зло, рядом оказался в это время.

Игорь с Балашовым еще в 95-м в Грозном «боевое крещение» получили. Ему вспомнился кошмар тех дней, который им вместе довелось пережить. Изматывающие уличные бои, кругом убитые, стонущие раненые, пожарища, руины, подбитая изувеченная бронетехника, обезумевшие под перекрестным огнем беженцы, отчаянное сопротивление дудаевцев. Навечно отпечаталась в памяти мерзкая картина: в расположенном за президентским дворцом канализационном коллекторе плавающие в дерьме трупы погибших танкистов. До которых никому из командования не было дела. И вот Славка, его боевой кореш, с которым вместе перенесли все тяготы войны, подорвался на мине.

– Поедешь, за Трофимовым там присмотри, уж больно горяч, как бы чего не выкинул. От него всего можно ждать, – оторвал его от мрачных дум Михалыч.

– Конфуций – мужик непредсказуемый.

– Да, кстати, тут тебя спрашивал Алексеев. Интересовался, когда приедешь? Подарок тебе приготовил на день рождения. Забеги к нему. Проведай.

Саша Алексеев был с ними, когда они вошли в Чечню в декабре 94-го. Молодому лейтенанту не довелось повоевать в Грозном, на трассе колонну бронетехники обстреляли из «зеленки», и шальная пуля попала ему в спину, задев позвоночник. У Саши после ранения парализовало нижние конечности, и он передвигался по крохотной родительской квартирке на инвалидной коляске. Жили они на четвертом этаже в «хрущевке», и спуститься на прогулку во двор на свежий воздух для него было неразрешимой проблемой. Игорь с товарищами после возвращения из командировок часто заходили к боевому другу и на руках выносили его вместе с коляской в тень под акации, иногда организовывали для него праздник: выезд на природу, куда– нибудь в лес, к речке. В первый год у Саши была жуткая депрессия, он не хотел жить. Любимая девушка его бросила. Кому нужен муж-инвалид? Он не мог видеть, как переживают за него родители. Его нервировало их сострадание, он не мог видеть постоянно заплаканные глаза матери, а больше всего угнетала собственная беспомощность. А потом кто-то из ребят додумался и принес ему инструмент для резьбы по дереву, чтобы его чем-нибудь занять, всякие там резцы, и он увлекся этим занятием. Начал с простого, с разделочных досок, и пошло. Из-под его искусных рук выходили настоящие шедевры, особенно из капа, которые он любил просто дарить своим друзьям.