Текст книги "Неотмазанные. Они умирали первыми"

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Валерку Крестовского нашли на следующий день около полудня благодаря овчарке Гоби, взявшей след. В трех километрах от подбитой машины. В небольшой рощице близ селения Хашки-Мохк обнаружили его изуродованное тело со скрученными проволокой руками. Колька же, Селифонов, пропал бесследно.

Когда вышли к этому страшному месту, капитан Дудаков остановил группу, дал команду рассредоточиться. Дальше он двинулся с Мирошкиным и овчаркой. Гоби, обежав поляну и обнюхав все, улеглась около трупа. Приказав проводнику увести собаку, капитан внимательно оглядел поляну и медленно приблизился к убитому. Присев на колено, долго и тщательно обследовал труп и все вокруг. Даже Дудаков, предостаточно повидавший на своем веку, от увиденного невольно содрогнулся.

Коротко стриженная голова солдата с разбитым лбом была запрокинута назад, лицо и грудь в запекшейся крови, на горле от уха до уха зияла страшная рана, из которой выглядывал провалившийся посиневший язык. Гимнастерка с тельняшкой были вспороты от низа до верха вместе с животом, похоже, одним сильным движением кинжала. Брюшная полость набита сухими листьями и прелой травой, окровавленные клочья которой торчали во все стороны. Глаза из-под полуприкрытых век как бы наблюдали за происходящим вокруг и словно жаловались: «Вот видите, что они со мной, подлюки, сделали». По поляне были разбросаны измятые письма, тут же валялись две сброшюрованные фанерки, в которых у Валерки хранились весточки из дома, от матери и друзей; рядом с трупом лежал маленький медный крестик на оборванном шнурке. Дудаков, не спеша, обошел убитого и прилег с другой стороны, прижавшись щекой к мерзлой земле, пытаясь заглянуть под тело.

Минут через пять мрачный капитан вернулся к остальным.

– Сволочи! Зверье, бля! – зло сплюнул он.

– Думаешь заминировали? – спросил «собр» Трофимов.

– Гадом буду! Наверняка подарочек состряпали, гниды! Нутром чую эту дрянь! – разминая пальцами отсыревшую сигарету, поделился своими предположениями Дудаков.

– Что делать-то будем, Дмитрич?

– Что делать? Что делать? – огрызнулся тот, присаживаясь рядом со всеми на холодную пожухлую траву, закуривая. – Вытягивать! Что делать?

– Саперов будем ждать или сами рискнем?

– Хер их дождешься, саперов-то! Припухнешь ждать! – отозвался радист Гусев, освобождаясь от лямок рации.

– У них и без нас хватает подобного дерьма! – добавил Ромка Самурский.

– Не дай бог, если «лягуха» или «монка»! Тогда точно полный звездец! – сказал сержант Головко, громко сморкаясь и вытирая красные пальцы об траву.

– Ты чего, Контрабас, какая «монка»? Охренел совсем? Чтобы ее под Валерку запихнуть, надо ямку, знаешь какую, будь здоров, выкопать. Да и какой дурак будет «монку» на нас тратить. На нас и «фени» за глаза хватит, – возразил с горькой усмешкой Гусев.

– А я бы на их месте и фугасика для нас не пожалел, – буркнул угрюмый лейтенант Трофимов.

– Ну, чего сидим? Ванюша, давай свою веревку! – обернулся старший лейтенант Колосков к рядовому Привалову, который сидел, нахохлившись как курица, уткнувшись замерзшим шмыгающим носом в поднятый воротник бушлата. – Попытаемся вытянуть пацана.

Привалов, покопавшись в «сидоре», извлек моток веревки.

– Коротковата!

– Такой не вытянешь, Квазик!

– Нарастить можно! – откликнулся Привалов.

– Чем?

– Ремнями!

– Поводок с Гоби можно снять! – посоветовал Ромка.

– Да уйми ты своего пса! – разозлился капитан, обращаясь к кинологу Димке Мирошкину и настойчиво отпихивая от себя собаку. Гоби возбужденно крутилась под ногами, скулила, рычала, тычась влажным носом в колени.

– Гусев, передай майору Сафронову, что нашли, – сказал Дудаков, потирая в раздумье небритую щетину на щеке и подбородке, и чуть помедлив, тихо добавил. – «Двухсотый».

– Ну, чего тянем кота за хвост? – спросил Колосков, вставая. Его крепкая статная фигура напоминала молодого сильного тигра, в каждом его движении чувствовалась неуемная мужская сила. Он был похож на сжатую пружину, которая в любой момент может расправиться и обрушиться всей своей мощью.

– Погоди, Игорь, надо все обмозговать! Спешить тут нельзя. – Дудаков поднял к нему усталое лицо с воспаленными глазами. – Черт его знает, что там под ним! Может так накрыть, что мало не покажется! Сон мне сегодня нехороший приснился, парни. Танюшка, дочурка моя шестилетняя, приснилась под утро. Забралась на табуретку, чтобы достать с верхней полки в стенке игрушку, ну и оступилась, упала. Больно упала. Лежит, плачет. Я подбежал, поднял ее с пола. Успокаиваю, значит, в ушибленный лобик целую. А она сквозь слезы и говорит: «Пап, мне не так больно, как жалко колечко». И показывает мне свое колечко серебряное, которое ей бабушка на день рождения подарила. Которое она на пальчике носила. Смотрю: тоненькое колечко треснуло как чайная сушка на три части. Я говорю: «Не плачь, Танюша, ничего страшного не случилось, починю я его». А она мне в ответ: «Нет, папуля, его уже не починить». Вот, братцы, такой сон.

– Да, Дмитрич, скажу, сон не очень-то.

– В том-то и дело.

– А я никогда снов не вижу, – отозвался, хлопая белесыми, как у теленка ресницами, белобрысый, с большими голубыми глазами Мирошкин.

– Счастливчик! Век бы их не видеть! – буркнул немногословный Трофимов.

Отбросив окурок, он поднялся, молча взял из рук Привалова веревку и направился к Крестовскому.

– Алексей! Куда тебя черт несет? – крикнул раздраженно тезке вслед Дудаков.

Все прильнули к земле, провожая взглядами собровца. Тот постоял некоторое время перед трупом, склонился над ним, что-то долго сосредоточенно рассматривая, потом осторожно стал продевать веревку между телом и локтем убитого.

– Чего он там возится? – недовольно пробубнил пухлыми губами, ерзая, окоченевший Привалов.

– Не видишь? Письма собирает, – отозвался рядовой Чернышов, наблюдая за Трофимовым.

– Честно скажу, не нравится он мне, этот хмырь, Конфуций. Какой-то чокнутый, ей богу. «Крыша» у него явно поехала. Вечно хмурый, злой как цепной пес, слова из него доброго не вытянешь, не улыбнется никогда, словно монумент какой. Прямо Чингачгук, ей богу! – пожаловался первогодок Привалов.

– Сам ты монумент! Чингачгук херов! Мастер за троих жрать и балаболить, – вставил контрактник Головко, он лежал на спине, уставившись серыми глазами на медленно плывущие холодные облака.

– Если не он, ты и Чаха давно бы червей кормили! – добавил Танцор.

– Да, Святка, тут ты как всегда прав. Мы тогда с Чахой влетели капитально, считай, уже там были, в райских кущах. У боженьки за пазухой. У меня до сих пор волосы на башке дыбом встают, и мураши по спине ползают, как вспомню. Вернусь домой, обязательно свечку Трофимову за здравие поставлю.

Это случилось две недели назад, на зачистке. Ночью выпал небольшой снег, покрывший будто легким пуховым одеялом все вокруг. Рядовые Привалов и Чахов, выставив перед собой «АКМы», медленно брели по узкому заснеженному проулку чеченского села. За заборами заходились, гремя цепями, захлебывались в яростном лае лохматые псы.

– Чаха, дай сигаретку, а то мои совсем в кашу превратились, – сказал Привалов, вытряхивая на снег из кармана раскисшую пачку «Примы» и остатки развалившихся сырых сигарет. Нежный выпавший накануне снег сразу окрасился рыжими пятнами. Словно оспинами.

– Стефаныч на днях балакал, что в конце месяца нас наконец-то заменят, – отозвался, втянув голову в плечи, окоченевший Чахов, протягивая напарнику сигарету.

– Совершенно нет никакого желания «шпротами» становиться!

– Думаешь, у меня есть? Или у Ромки с Танцором?

– Гады штабные! Посылали на три месяца, а мы сколько тут торчим? Уже второй срок скоро закончится. Свихнуться можно!

– Так и до дембеля не дотянешь!

– Да пошли они в задницу! Домой хочу!

– Вон, Серегу увезли, совсем крыша съехала!

– Да, Сережку жалко! Не повезло парню!

– Тут у любого мозги заклинит.

– Скоро, похоже, за нами очередь…

– Домой вернусь, на «гробовые» мотоцикл куплю. Покруче какой-нибудь. «Хонду» или «Ямаху».

– И спички отсырели! Не зажжешь теперь! – расстроился Привалов, чиркая спичку за спичкой о коробок.

– Погоди! Не мучайся! Сейчас дам огонька, – Славка Чахов, покопавшись в кармане, извлек из него узкую блестящую зажигалку с кнопкой на торце.

– Так это же Святкина! Слямзил, что ли? Признавайся, Чахлый! – сказал Привалов, узнав зажигалку Танцора.

– Как можно? Ты что, охренел? В один миг салазки загнут! Ты что, наших не знаешь? Чернышов проспорил!

– Гляди, я проверю!

– Что я, дурак? Прекрасно помню, как тогда отоварили Кучерявого, за то что тырил у своих товарищей.

Привалов наклонился к потрескавшимся ладоням напарника, прикуривая от трепещущего на ветру пламени зажигалки. Блаженно затянувшись, он чуть не задохнулся, поперхнувшись дымом: напротив них стояли трое боевиков, неизвестно откуда взявшихся в проулке.

Двое были чуть старше двадцати, а третий, невысокий чернявый – лет сорока, судя по более смуглому лицу и по «натовскому» камуфляжу, выглядывающему из-под бушлата, похоже, не чеченец. Вероятно, наемник из арабов. Все трое с автоматами в «разгрузках», у одного из-за спины тускло поблескивала зеленая труба «Мухи».

Солдаты оцепенели. У белого как мел Чахова задергался правый глаз. У надрывно кашляющего Привалова тряслись губы. Сигарета выпала. Было слышно, как она шипела, угасая на сыром снегу.

– Бросай оружие, кафир, если жизнь дорога, – прошипел угрожающе один из боевиков, уставясь зрачком «АКМа» Привалову в грудь.

Неожиданно за спиной боевиков, словно тень возник лейтенант Трофимов. Откуда он взялся? Одному богу известно. Он с ходу дал длинную очередь. Стайки испуганных воробьев вспорхнули с кустов. Один из молодых и араб упали, сраженные пулями. Третий же, обернувшись, бросился на собровца. Конфуций, не раздумывая, встретил его «запрещенным хоккейным блоком в лицо», разбив ему затвором автомата нос и губы, отшвырнув нападающего в сторону. Тут же короткой очередью добил его в грудь. Обернулся к другим. Чеченец с «Мухой» лежал неподвижно лицом вниз: был убит наповал. Араб же подполз к забору и, вцепившись судорожно корявыми пальцами в серый от времени штакетник, попытался из последних сил подняться. Это ему почти удалось. Правая рука хватала кобуру, висевшую на ремне. Но Трофимов подошел к нему сзади и хладнокровно выстрелил в затылок. Боевик, оставляя борозды от ногтей на заборе, медленно сполз вниз.

Где-то за домами, встревоженная выстрелами, словно раненный зверь, взревела «бэшка». Растерянные солдаты, потеряв дар речи, во все глаза смотрели на своего нежданного спасителя. Привалов опустился на талый снег и тихо заплакал, размазывая слезы по лицу обтрепанными рукавами.

– Сопли собери! Вояки! Не на курорте находитесь! – зло бросил хмурый Конфуций и сплюнул. Вытряхнул из пачки сигарету. Размял. Закурил. Жадно затянулся, прищурив глаза. Ухватив наемника за плечо, рывком перевернул на спину. Склонился, внимательно вглядываясь в лицо убитому.

– Будешь тут чокнутым. После плена, – вдруг глухо отозвался старший лейтенант Колосков. – Алексей же в 96-м в плен попал, четыре месяца у «чехов» в санатории под Гехи-Чу прохлаждался. Насмотрелся, как всякая мразь наших ребят режет, кромсает. Однокашника, с которым призывался, у него на глазах замучили, всего изполосовали на ремни. А ему пальцы и ребра переломали да нос в придачу. Видал, он у него набок заруливает. Повезло парню, случай представился – обменяли, а то бы – каюк. Он весь седой и обмороженный оттуда вернулся. Думаешь, сколько ему?

– Ну, выглядит на все сорок.

– Сорок? А двадцать пять, не хошь?

– Хватит заливать-то!

– Он чуть постарше тебя! Вот потянуло его, горемыку, обратно сюда. В это, будь оно трижды проклято, дерьмо. Нет его израненной душе теперь покоя. Вернулся за своих ребят мстить. Жестоко мстить. Я его прекрасно понимаю. Из ада парень вырвался. Считай, с того света вернулся.

– Я и не знал.

Через некоторое время с бледным лицом и потемневшими мертвыми глазами вернулся Трофимов, молча сунул медный крестик, мятые испачканные письма и конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан на липучке, запихал все в карман «разгрузки». Все молчали, стараясь, не смотреть друг на друга. Говорить не хотелось. На душе было погано.

– Ненавижу! Ненавижу! – вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.

Квазик, поплевывая, жевал соломинку, Привалов усердно ковырял ножом на сапоге засохшую глину. Гусев протирал обтрепанной рукавицей облупленный корпус рации, Димка успокаивал овчарку.

– Так, вы трое тянете веревку! Как только перевернете его, сразу мордой – в землю! Понятно! Хватит с меня трупов! – нарушил тишину капитан Дудаков. – Остальные остаются здесь, головы не высовывать! Мирошкин, суку уложи, чтобы не вертелась тут, а то уши с хвостом вмиг снесет к чертовой матери.

– Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, – сказал Гусев.

– Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! – вставил Головко.

– Были уже такие умники, вытянули на свою голову.

– Мину?

– А ты думал, подарок от Санта Клауса? Привязана была! Притащили вместе с трупом, прям себе под нос! – отозвался Привалов.

– Трепаться мы мастера! – обернувшись, усмехнулся радист.

– Не веришь? Вон, у Ромки или Стефаныча спроси, они тех пацанов помогали в «вертушку» загружать, – вдруг взвился Головко.

– Заткнись! – грубо оборвал его Колосков. – Черныш! Черт, уснул, что ли? – он, вставая, ткнул кулаком Свята в плечо. – Бери лопатку! Пошли!

Чернышов, Колосков и Трофимов вышли на поляну, остановились перед мертвым снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды товарищей. Пока собровцы отпарывали куски от принесенного брезента и скручивали жгуты, чтобы удлинить веревку, Свят старался не смотреть на Крестовского и в их сторону. Ему было нехорошо, мутило. Дрожал подбородок, наворачивались слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех, что коптят в этой гребаной Ичкерии. Он отвернулся от собровцев и вытер рукавом влажные глаза. Его затуманенный взгляд блуждал по голым кустам, по серым деревьям, по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то каждый раз вновь возвращался и натыкался на замурзанные Валеркины «берцы». Особенно на левый ботинок, в ребристой подошве которого впрессовался окурок.

– Квазик, совсем не нравится мне это, – вдруг сказал Трофимов, поднимая с земли обрывок промасленной бумаги и остатки изоленты. – Явно взрывчаткой попахивает.

– На ишаке везли, вишь истоптано, следы кругом и дерьмо ослиное. – Колосков кивнул на край поляны.

– Наверное, с раненным не захотели возиться. Вот и кончили, гады.

– Ну, ты, мечтатель, чего стоишь как памятник! – раздраженный лейтенант обернулся к Чернышову. – Копай окопчик, Танцор, вон за теми кустами!

– Да, пошустрее и поглубже! Сонная тетеря!

Солдат чертыхался, врубаясь саперной лопаткой в твердую почву за редким кустарником. Изрядно промучившись с дерном и корнями, принялся за затвердевшую глину.

– Что-то мелковата, – высказался подошедший Трофимов, оценивая вырытую на скорую руку ячейку. – Дай-ка сюда лопатку! Смотри!

Лейтенант, поковырявшись, расширил углубление и старательно выложил из дерна что-то типа бруствера.

– Ну, парни, пора! – сказал Колосков, расправляя веревку. – Тянем по моей команде! Не рвем, а именно тянем! Как только он завалится, сразу зарывайся кротом в землю! Ты, понял, Черныш? Главное, не дрейфь, все будет как надо!

– А если он не перевернется? – спросил Чернышов и облизнул потрескавшиеся губы.

– Будем кантовать как есть, – буркнул Трофимов.

– Куда он денется? – хмыкнул Квазимодо, вытаскивая из ножен и втыкая сбоку от трупа свой трофейный штык от древней «токаревской самозарядки», который он экспроприировал во время зачистки. – Вот так-то лучше будет. Упрется в рукоятку и завалится как миленький.

– Ну-ка, Танцор, подвинься! Чего рассопелся как паровоз? – старший лейтенант криво усмехнулся, устраиваясь рядом с солдатом. – Очко, поди, заиграло? Не боись, и не в таких переделках бывали! Верно, Конфуций? А лучше иди-ка к Дудакову, справимся и без сопливых, вдвоем.

Начал накрапывать мелкий дождь, перешедший в изморось. Тяжелое свинцовое небо с темными рваными облаками, несущимися над ними, не предвещало ничего хорошего.

– Похоже, закончились солнечные морозные денечки, – сказал, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Чернышова, Трофимов. – Снова будем месить чертову грязь.

Квазимодо, приподнявшись на локте, по-разбойничьи свистнул бойцам, укрывшимся в ложбинке.

– Дмитрич!! Все залегли!!

Веревка натянулась как струна. Негнущийся Крестовский вздрогнул, сдвинулся, нехотя приподнялся и с запрокинутой головой плюхнулся на живот. Через секунду ухнуло, заложив перепонки, словно в уши напихали вату. Ветки и кусты затрещали и затрепетали посеченные осколками, сверху дождем посыпалась земляная труха и закружили снежинками редкие ржавые листья.

– «Феня», как пить дать! – крикнул, поднимаясь и отряхиваясь, высокий крепкий Колосков.

– А почему рванула сразу, как только мы его с места стронули? – задал вопрос подбежавший первым Чернышов.

– Да тут ничего особенно нет, Танцор! Вахи мастаки на такие фокусы. Они что для этого делают? Вывинчивают запал гранаты, отпиливают взрыватель, укорачивают замедлитель на время, которое им надо и все. Захотят – «феня» взорвется сразу или через секунду вместо четырех. Ведь верно, Конфуций?

– Мальца нашего, кажись, все-таки зацепило? – отозвался, не отвечая на вопрос, молчаливый собровец, склонившись над убитым снайпером.

Несколько осколков безжалостно впились в бок Крестовскому, остальные пришлись впритирку, изодрав ему спину и связанные руки.

Подошли бойцы, с обнаженными головами обступили убитого товарища. Закурили. В стороне у кустов мучился бледный как смерть Головко, его рвало.

– Привалов, накрой брезентом! – распорядился капитан. – Отвоевался, братишка.

– Да, совсем еще пацан, – добавил Колосков. – Лучше бы с капитаном Карасиком в машине погиб, чем так.

– Не одного «чеха» не завалил, а смерть принял страшную, мученическую, не позавидуешь, – тихо сказал Ромка.

– Не завалил? Так мы завалим! И будем, пока живы, долбить эту сволочь! – вскипел Конфуций.

Над рощей нависли тяжелые тучи. Изморось окончилась. Вместо нее вдруг лениво повалил пушистыми хлопьями снег.

– В 95-м, помню, зимой солдата из развалин вытаскивали, – начал Дудаков, смахивая с рыжеватых усов мокрые снежинки. – Чуть не влетели. Дураки были, опыта не было. Не ожидали подобной пакости от боевиков. Чудом тогда живы остались.

Откашлявшись, он продолжил:

– Пацана еле от земли отодрали. Накануне слякоть была, а тут морозец вдарил. Ну и примерз наш солдатик крепко-накрепко. Подняли его, глядим, а под ним «фенька» на взводе лежит, нас дожидается. Ребрышками поблескивает, шалава. На нас поглядывает. Ну, мы так и встали как каменные изваяния. Вцепились намертво в бушлат убитого, мозги у всех заклинило. Бросать труп надо да самим, если успеем, лепиться к земле-матушке. А мы не можем. Силушки нет. Оставила нас. Стоим как истуканы, на «лимонку» во все глаза пялимся. Так и простояли, пока Санька Ивошин нас в чувство не привел. Повезло по-черному. Смертушка рядом, вот так, стояла. Рычаг у «феньки», оказывается, льдом прихватило. Оттого и не рванула. Потом мы ее из-за укрытия расстреляли. А вечером по полной программе отметили, нахрюкались в стельку. Вот как бывает. Думали тогда, что в сорочке все родились. Ан нет. Через неделю Санек подорвался на «растяжке» в подъезде разрушенного дома, где накануне снайпера засекли.

– У нас тоже ребят в 95-м положило, – отозвался вдруг молчаливый Конфуций. – Паренек из нашего взвода пропал. Жарковато у нас было. Думали, струхнул и деру дал. А через пару дней нашли его уже мертвого, к дереву привязанного, с миной на шее. Ну, естественно, сами соваться не стали. Саперов вызвали. Приехали двое ребят. Покрутились они около Андрея, сняли взрывчатку, отсоединили все провода, отвязали его от дерева, тут и рвануло. Ребят, конечно, на куски. С сюрпризом оказалась, сучка.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Зачистки следовали одна за другой. Батальон и СОБР, можно сказать, исколесили всю округу: Балаксу, Бати-Мохк, Шуани, Чари-Мохк, Шовхол-Берди, Гурти-Хутор. Эта зачистка на редкость прошла без потерь. Особых эксцессов не было. Если не считать, что застрелился заблокированный в своем доме боевик, отказавшийся сдаться. Старейшины села оказались более сговорчивыми, чем в других аулах, за полдня гора изъятого оружия значительно выросла.

– Товарищ капитан, вот, заложника освободили! – бодро доложил Дудакову сержант Афонин, кивая на заросшего черной бородой худощавого мужчину лет 37-ми в драном стареньком ватнике. Мужчина, сильно прихрамывая, ковылял за ним. Рост чуть выше среднего. Настороженный затравленный взгляд темно-карих глаз. Все с любопытством уставились на него. Ведь не каждый день заложников освобождают.

– Стефаныч, займись им! – распорядился Дудаков, занятый со старшим лейтенантом Тимохиным изучением документов, обнаруженных у застрелившегося боевика, оборачиваясь к прапорщику, сидящему на подножке «Урала» с цигаркой в прокуренных зубах. Но тот и ухом не повел, с безразличным видом продолжая дымить. Докурив, бросил окурок в грязь.

– А вы его обыскивали? – вдруг задал вопрос прапорщик Стефаныч, покусывая ус и внимательно исподлобья изучая задержанного. – Плечо, пальцы смотрели?

– Нет, не обыскивали! Чего его обыскивать, гол как сокол. Заложник ведь. Вон в каком тряпье. Без слез и не взглянешь! Три года, говорит, уже в рабстве. Пробовал бежать. Поймали. Чуть не забили до смерти. Издевались над ним, как только могли. Одним словом, настрадался бедолага выше крыши.

Задержанный что-то пробормотал невнятное и закивал головой.

– Из татар он. Строитель из Бугульмы.

– Калымить, говорит, приехал на свою головушку, – робко добавил рядовой Чернышов.

– Тебя не спрашивают, молокосос! – грубо отрезал старший прапорщик. – Хватит мне баланду травить!

Коренастый Стефаныч нехотя оторвал от подножки «Урала» свой квадратный зад, не спеша обошел задержанного и вдруг дулом автомата поддел сзади мотню замурзанных свисающих штанов. Под ними оказались крепкие, почти новенькие «берцы».

– Обыскать! – последовал короткий как выстрел приказ.

Густо покраснев и сконфузившись, Афонин бросился обыскивать задержанного. Оружия не было. В карманах обнаружил комок смятых долларов и связку «смертников» (солдатских жетонов). Взяв из рук младшего сержанта шнурок со «смертниками», зажав их в побелевшем кулаке, старший прапорщик подошел к боевику.

– Ребят наших, значит, стрелял?! Мучил?! Строитель из Бугульмы! – заходили желваки на скулах Стефаныча.

– Ах ты, гнида! – вдруг вырывалось из уст лейтенанта Трофимова, поднявшего голову, который у заляпанного БМП усердно счищал с ботинок налипшую комьями грязь. Он стремительно подскочил к ним, оттолкнул в сторону посеревшего Стефаныча и крепко вцепился левой рукой в ворот ватника – ветхая одежда затрещала.

– Смотри в глаза! Сука! Узнаешь?! Признал свою отметину? – Трофимов, оскалившись, с силой встряхнул задержанного и в ярости ткнул в свой шрам. – Заложник! Строитель, говоришь!

Он ударил наотмашь кулаком в лицо. «Чех» с разбитым носом отлетел в сторону и что-то зло зашипел в ответ нечленораздельное.

– Ну, что, Ваха! Вот и свиделись! – цедил сквозь зубы, наступая Трофимов. – Не ожидал такого поворота, гаденыш? Душегуб!

Глаза у лейтенанта сверкали огнем, а лицо со зловещей торжествующей улыбкой словно окаменело.

– За ребят замученных, порезанных тобой! За Кольку Куприянова! Получай, сволочь!

– Конфуций! Стой! – отчаянно заорал капитан Дудаков, бросаясь к нему. – Кому говорю! Стой! Лейтенант Трофимов!! Отставить!!!

Но весь багровый Трофимов уже сорвал с плеча «АКМ» и, не раздумывая, в упор всадил в «заложника» длинную очередь. Боевик плюхнулся, словно куль, в измочаленную траками «бэшек» грязь. Задергался. Затих.

Все от неожиданности обмерли. Такого поворота событий никто не ожидал. Из-за БМП вылетел майор Сафронов, его маленькие злые глаза метали молнии, за ним спешил встревоженный капитан десантников, Михайлов, они только что со старейшинами о чем-то спорили у ворот дома местного муфтия.

– Вы что, скоты безмозглые, совсем оборзели! – в бешенстве заорал майор. – Вы чего себе позволяете! Уроды!

Над убитым стоял старший лейтенант Трофимов с темными дикими глазами, его всего трясло как малярийного.

К Сафонову наклонился капитан Дудаков и что-то тихо тому сказал.

– Да-а, – протянул Сафронов. – Ну и дела. Надо же такому случиться. Займись им! Неровен час, еще чего-нибудь отчубучит! – он кивнул в сторону Трофимова.

– Да, вот возьми мою фляжку. Узнал, говоришь, гада!

Капитан Дудаков оглянулся.

– Чернышов! Ко мне! Проводи лейтенанта Трофимова! Не в себе он. К братьям Исаевым отведи. Головой отвечаешь! Вот, фляжку прихвати! Пусть остограммится!