Текст книги "Священник Глеб Якунин. Нелегкий путь правдоискателя"

Глава IV
Катастрофа

Отрыв от реальности для священников, оказавшихся отстраненными от пастырского служения, оказался весьма опасным. Наиболее близким по духу отцу Александру Меню был священник Николай Эшлиман. Ему посвящены, быть может, наиболее проникновенные строки в его воспоминаниях. Немало помогли восстановить подлинный ход событий и воспоминания отца Александра конца 70-х годов. Незаурядная личность отца Николая занимает в них весомое место: «Отец Николай Эшлиман переживал пору своего расцвета. Он был оригинальнейшей личностью. Мы с ним встретились в 1956 году и сразу понравились друг другу. Он был аристократ в душе, человек с аристократическими манерами. В нем было что-то артистичное. Он свободно играл на фортепьяно, лепил, рисовал. В нем было что-то от богемы. У него один предок был шотландский деятель, второй – грузинский князь. Мать – дворянка из знатного рода. Яблочков, который изобрел электричество, тоже – двоюродный дед. Сам он прошел сложный путь богоисканий – увлекался мистикой, оккультными учениями, пел в храме, у него был отличный бас. Его женой была живая светская особа, симпатичная Ирина. Внучка Сергея Юльевича Витте, известного российского государственного деятеля.

Иерей Николай Эшлиман и о. А. Мень. 1960-е годы

Дом их на Малой Дмитровке, напротив Колонного зала, был своеобразным салоном, где собирались известные люди, пили, говорили, спорили. Николай вставал, говорил виолончельным голосом, авторитетно подавляя всех. У него были разнообразные знания, хотя достаточно поверхностные.

Слева направо – митрополит Никодим (Ротов), архиепископ Алексий (Ридигер), патриарх Алексий I (Симанский, сидит) и митрополит Пимен (Извеков). Конец 60-х годов. Кремлевский дворец

Он был очень обаятельным человеком, разносторонним и привлекающим. О нем говорили с придыханием: «Николай Николаевич!» У него были проекты – что-то перекрасить, перестроить, создать. Воцерковление произошло сравнительно недавно. Я познакомился с ним у Володи Рожкова, который тогда был студентом семинарии. И сразу почувствовал интеллигентного, умного человека. Он был старше меня. Как всякий человек барственного склада, никогда ничего не доводил до конца. Он не закончил художественного образования – немножко играл, хорошо и захватывающе. Числился художником, расписывал храмы, немного пел. Всего было понемногу, но все получалось очаровательно. Это человек, от которого все были без ума. Мы с ним тогда подружились. Он нашел себя в священстве и преобразился. Вся муть слетела, как будто ее не было. Далось ему это трудно. Когда он просил рукоположения как певчий храма, то стал приходить в канцелярию Патриархии, где тогда был архимандрит Никодим (Ротов), нынешний митрополит Ленинградский. Уже тогда он отличался чудовищной способностью к волоките. Видимо, он пророчески предчувствовал, во что это выльется. Но каждый день, как на работу, Николай ходил к нему и ему говорили: «Приходите завтра».

Вряд ли бы архимандрит Никодим помог Николаю Эшлиману рукоположиться. Но возлюбил его Пимен, ныне патриарх Московский. Он души не чаял в Николае Николаевиче, как в певце и был расположен к нему. Задумал владыка Пимен, тогда еще молодой епископ, рукоположить Эшлимана не мытьем, так катаньем. Он его уговорил поехать в Кострому, где временно исполнял обязанности Костромского епископа, и там его рукоположил. Потом, сделав ход конем, перевел в Москву. Его служение было потрясающим. Во-первых, голос. Во-вторых, молитва в нем пробудилась необычайно. Он был человек, склонным к мистическому и к мистификации. Он мне рассказывал историю, как вдруг в алтаре сама вспыхнула лампада. Я относился к этому снисходительно, любя его. Хотя всегда говорил, что от мистики такого рода до мистификации всего один шаг. Он с большим вдохновением рассказывал о снах, которые видела монахиня в его храме, явление дьявола в каком-то образе. Его сильно увлекала демонология.

Служил он, как редко кто служил когда-либо. Проповедовал отлично. Народ его очень полюбил. Он служил в Куркино. Там большой приход. Это практически Москва. Я присутствовал на его службе и видел, как народ его любит. Потому что он был барин. В хорошем смысле слова. Они чувствовали в нем господина. Это сразу психологически ощущалось. Он, естественно, это принимал. У нас, интеллигентов, психология другая. Мы с ним как-то зашли в кафе – только стали вводить самообслуживание. Он не мог ходить с подносом. Зовет девушку и договаривается, чтобы она пришла и обслужила нас. Не потому, что ему лень было встать. Это было ему органично присуще. Он был наделен редким шармом. Как говорил отец Владимир Рожков, в Москве было три самых знаменитых гурмана-кулинара – Эшлиман на втором месте. Он готовил сверхъестественные виды пищи. Все быстро схватывал. Прочитает что то в «Науке и религии» и уже рассказывает, как специалист в этом деле»¹.

С отцом Николаем в первой половине 60-х годов отец Александр постоянно общался. Это было подлинное родство душ: «Не было никого, с кем бы я тогда так тесно был связан. Причем эта связь перешла почти в телепатическую. Мы сравнивали, какие проповеди говорили в один и тот же день, и оказывалось, что мы говорили одно и то же. Возникло исключительное единство, хотя мы очень разные люди. Он был обращенный, а я церковным человеком с детства. Он был аристократом – я им не был никогда. В период нашей близости, совместных работ и встреч мы обсуждали приходские дела, как нам работать в Церкви. В это время начались самые активные антирелигиозные выступления. 1958 год – это начало хрущевской атаки. Началось закрытие храмов, пресса была полна выпадов против Церкви»².

Карелин Ф.В.

Отец Александр вспоминал печальные события, которые последовали вслед за запрещением в служении двух священников. Эта история существует в двух вариантах. Один принадлежит отцу Александру Меню. В конце 70-х годов он надиктовал на магнитофон воспоминания об этом периоде, не особо вдаваясь в подробности карелинского «откровения» и поездки москвичей на Новый Афон, поскольку в это время отдыхал на озере Селигер. Второй вариант изложен Львом Регельсоном, непосредственным участником описываемых событий. Отец Александр вспоминал: «И все время у них были «радения»: разговоры «за сухим или мокрым», воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: «Вот поднимется, вот начнется». В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния. Карелин, который всегда жил этим, тут же вонзался. Начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом – то, с чем Феликс явился в Москву. Возникала накаленная, нездоровая атмосфера. Я предвидел, что вот-вот они душевно сорвутся. Тогда, чтобы как-то занять их и некоторых наших ребят-прихожан, предложил: «Вы все равно собираетесь, выпиваете. К чему эта говорильня? У нас огромный изъян: все толкуют про богословие, но в богословском плане невежественны – в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы изучать богословие». Предложение было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были там и мои прихожане, и отцы, и Карелин. Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: сказал, что открывается «частная духовная академия», и он – «ректор академии». Я едва перенес эту ситуацию и больше ни разу не переступил порога этой комнаты, сославшись на занятость. Я не мог больше этого выносить – душа не принимала.

Мне был представлен на утверждение план их занятий. Так, по названиям было похоже на богословие. Стали они изучать и читать. С каждым разом я чувствовал по своим прихожанам, что они дуреют. Феликс – человек способный, талантливый, все быстро схватывал. Из обрывков того, что читал, строил свое, весьма схематическое, параноидальное, апокалиптическое богословие. Были интересные ходы, но в основном схемочки, одна на другую накладывались цифры. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И потом слышу от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: «Где это вы нахватались такого?» – «А вот, мы там…». А дальше – хуже. Тогда я начал сопротивляться, говорил, что это совершенная чепуха. Меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу (уже не помню, какую, но совершенно невинную) – и вдруг кто-то из мальчиков мне заявляет: «Цензура ее отклонила». Я говорю: «Что это за новости такие? Какая цензура?» Оказалось, эта «академия» уже породила цензуру: Карелин сказал, что эту книгу «нельзя пропускать». Со смаком стали поговаривать об инквизиции. Все катилось в сторону патологического фанатизма.

В этот период я усиленно учил иврит, переводил куски из пророков, готовился к писанию книги о пророках. С 1968 года мои книги впервые стали печатать. Правда, в 1967 году вышла книга Франциска Сальского. Еще в 1955 году в Сибири я нашел книжку Франциска де Саль издания 1818 года. Она мне очень понравилась, я решил обязательно сделать ее достоянием читающей публики. Вернувшись в Москву, нашел французский подлинник, а моя тетка, Вера Яковлевна Василевская, сделала перевод. Мы его пустили среди людей, и он впоследствии дошел до брюссельского издательства «Жизнь с Богом», где книга и вышла с предисловием одного из наших московских людей. А в 1968 году я впервые держал в руках книжку «Сын Человеческий» – не веря своим глазам. Она вышла анонимно, псевдоним «Андрей Боголюбов» издатели в Брюсселе придумали сами. И как раз в это самое время наступили два кризисных момента. Номер один – это доносы, которые на меня писал настоятель Покровского храма в Тарасовке, Серафим Голубцов, чудовищные по своей убойной силе. А второй – кризис в группе Эшлимана, Феликса и других.

Я чувствовал, что разрыв неизбежен – разрыв с людьми, которые уводят наших ребят в сторону. Случилось это на Рождество 1967 года, когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитанчук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нравится убранство – они навешали всяких символов, это была детская дурацкая игра. И потом за столом Феликс произнес проповедь – именно проповедь на моральную тему, причем это совпало с его собственными совершенно противоположными жизненными ситуациями. Все выглядело не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели картонные короны, и у меня появилась мысль: сидят околпаченные люди. Я отказался, но на бедного моего друга, который со мною был – тоже духовное лицо, – все-таки умудрились напялить корону. Я потом ушел оттуда.

Слева направо – Лев Регельсон, священник Глеб Якунин и Виктор Капитанчук

Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел разговор. «Мы в разных церквах», – сказал он. Я ответил, что Церковь одна, и что Феликс их губит, что его подослал либо КГБ, либо сатана – я до сих пор не могу решить, кто конкретно. Регельсон разъярился. А тут одна женщина сказала, что она якобы видела Карелина в тех местах, где не следует бывать – в приемной на Лубянке. Это был миф, как потом оказалось. Я это сразу воспринял как миф, но заметил, что раз такие вещи «ходят», это либо прямо действует сатана, либо сатана действует через врагов. Тогда Феликс явился ко мне, чтобы выяснить отношения. Мы ночью, после всенощной, ходили вокруг храма, а я его поддразнивал: вокруг нас кругами бегала собака. Я ему говорил, что это Мефистофель, который некогда пуделем ходил вокруг Фауста. Феликс быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он нанес огромный урон, частично разрушил наш приход и замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему, что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я предал его, перестав ему доверять. Я промолчал – не хотел говорить, что человек, который был секретным агентом в течение ряда лет, убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность. Хотя я никогда не подозревал его в неискренности. И впоследствии убедился, что все подозрения относительно него были напрасными – он был совершенно честен»³.

И все же в конце 60-х годов произошел полный разрыв: «Я поставил ребят перед выбором: либо вы с ним, либо вы остаетесь в нашем приходе. С ним остались двое: Капитанчук и Лев Регельсон. Все остальные примкнули к нашему приходу. С ним остались Глеб Якунин и Николай Эшлиман. С ними я продолжал поддерживать отношения, но они все реже ко мне приезжали, и отношения становились все более холодными. Году в 1968, кажется, на каком-то торжестве, мы разговаривали с отцом Николаем, и он говорит: «Феликс – человек Божий, посланный свыше». А через три месяца приехал ко мне и сказал: «Это сатана, и я с ним порвал». Что же произошло? Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитанчука, Льва Регельсона без конца заседала у Николая то в саду, то в доме. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали. Жили мифами, полностью оторвавшись от действительности. Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: что все Православие поднимется, все перевернется, раскол, и так далее. Именно в это время я пытался вывести их на переговоры с Патриархией, но не удалось. Я был полностью занят работой – и приходской, и литературной»⁴.

А буквально через год после запрещения в служении произошли события, которые окончательно выявили сущность лжепророчеств Карелина. Многие годы спустя непосредственный участник всех событий, Лев Регельсон, вспоминал: «Афонские события начались ровно через год – в 1967 году, после очередной совместной поездки. Случилось так, что о. Николай Эшлиман задержался в Новом Афоне, и мы возвращались вчетвером: Карелин, Якунин, Капитанчук и я. В купе поезда продолжались наши обычные собеседования. И вот что с нами произошло. В какой-то момент мы осознали, что «шестая печать» Апокалипсиса Иоанна означает вовсе не атомную войну, как раньше полагал Феликс, но скорее какой-то геофизический катаклизм. Никакого откровения свыше при этом не было, мы просто непредвзято прочитали текст. Таких моментов у нас и до, и после было множество, и мы, как всегда, пережили это новое постижение с воодушевлением. Но сразу после этого произошло то, чего мы сами придумать никак не могли: путем сплетения символов, явно не случайного, нам было указана определенная дата, а именно 10 июля. Затем это число было подтверждено другим сочетаниям знаков, никак не связанным с первым.

Откровение исчерпывалось датой: нам не был указан год, а главное – не было указано, что же именно в этот день должно произойти. Все остальное мы «домыслили» сами, при этом, в силу еще недостаточной опытности, не всегда четко отделяя действительное содержание откровения от наших «добавлений». «Домыслили» мы следующее: 10 июля наступающего 1968 года, может (именно только «может») произойти некий катаклизм, например, столкновение астероида с поверхностью Земли. Ничего невозможного в этом нет: кстати, через месяц ученые заговорили о приближении к Земле астероида «Икар». Даже был депутатский запрос в британском парламенте: что собирается предпринять правительство в связи с этой угрозой? Но мы-то в поезде про этот «Икар» еще ничего не знали!? Однако даже после этих сообщений по радио мы не имели права ничего утверждать – была только некоторая вероятность столкновения. У нас хватило трезвости признать, что никакого определенного откровения на этот счет мы не получили; точно так мы об этом и рассказывали тем немногим, с кем сочли нужным поделиться»⁵.

Объясняя те давние события и ретроспективно оценивая их в начале XXI века, Лев Регельсон пытается придать им характер откровения, причем сам признается, что это не было «откровением свыше». Для человека верующего это означает, что так называемое «откровение» пришло «снизу», от лукавого. Тем более, что оно не сбылось. Тем не менее, он настаивает на истинности «откровения». А в тогдашней жизни православной Москвы это «откровение» приняло облик откровенного соблазна. Лев Регельсон после выхода книги отца Александра Меня «О себе» счел необходимым спустя с лишком сорок лет дать свою интерпретацию событий: «Тех, кому мы (в основном именно я, хотя в этом Феликс меня и удерживал) об этом рассказали, оказалось не более десяти-пятнадцати человек. А уж они разнесли все это дальше: и, конечно, без всяких этих наших оговорок и уточнений: что, мол, это только вероятность, а не уверенность, и что в крайнем случае речь идет только о начале длительной апокалиптической эпохи. Народ у нас в этих вопросах прост до наивности и лишними сложностями свой разум не обременяет: «конец света» – и все тут! Все или ничего! Считать «больше, чем до двух» в таких делах почему-то не принято. Конечно, речь идет не о «народе», а о нашей церковной интеллигенции. Поскольку вероятность катастрофы все же была, и мы не имели права ее игнорировать, то мы приняли вполне рациональное и компромиссное решение: проповедью не заниматься, осторожно сообщить о наших опасениях только ближайшим друзьям, а самим быть в этот день на Иверской горе.

Слева направо – священник Николай Гайнов с матушкой и дочерьми. Крайние справа – священник Глеб Якунин с дочерью Машей

При этом каждый поступал по своему личному усмотрению. Капитанчук и я взяли с собой жен с грудными младенцами, Феликс – больную престарелую мать. Был также привезен большой чемодан с бумагами и книгами: подготовительные материалы к анализу «новоявленного лжеучения митрополита Никодима Ротова». Мы полагали, что после ожидаемого катаклизма продолжится жизнь со всеми ее заботами: и церковные проблемы, которые нас тогда волновали, не только не исчезнут, но еще более обострятся. О. Глеб, в предвидении массового крещения местных жителей после этих событий, даже захватил с собой комплект икон и пятьсот крестиков. Отец Николай Эшлиман с января 1968 года от нас отошел, по-видимому, опасаясь публичного «позора», если «ничего не случится». Неожиданно появился отец Николай Гайнов: по своему духовному складу человек трезвый и рациональный, он отнесся к нашим ожиданиям со всей серьезностью и поехал вместе с нами. Но поехал один, без семьи, и через две недели вернулся, поскольку истекал его церковный отпуск. Отец Глеб тоже был один – его супруга энтузиазма не проявила, а настаивать, даже по отношению к членам семьи, никто из нас не считал себя вправе. Вот, собственно, и весь состав нашей паломнической группы. Получается два священника и три мирянина с семьями»⁶.

Эта поездка на Новый Афон и апокалиптические чаяния серьезно ударили по репутации двух священников. Эхом оно отозвалось и за рубежами России. Отец Николай Эшлиман разобрался в темных пророчествах Феликса Карелина. Поэтому он дистанцировался и от него, и от его тогдашнего окружения. Он увидел подлинную сущность Карелина и болезненно переживал крушение иллюзий, связанных с его деятельностью. Отец Александр Мень вспоминал: «Разочарование окончательно надломило его. После этого отец Николай Эшлиман сказал мне, что его представления о Феликсе как о божьем человеке никуда не годятся. И полностью от него отошел. Но катастрофа была для него слишком тяжела, он не смог этого пережить. Я пытался его поддержать. Он душевно настолько изменился, что стал совершенно другим человеком. Я никогда в жизни не встречал подобного рода метаморфозы личности. Весь слой духовности – значительный, насыщенный мистицизмом, – смыло начисто. Обнаружился изначальный слой, весьма поверхностный. Мы с ним, будучи по-настоящему близкими друзьями – вдруг оказались людьми совершенно чужими, которые не только не понимали друг друга, но которым не о чем было говорить. Я приехал через год на этот самый Афон – по следам «робинзонов», – пытаясь разобраться, что к чему. И его пригласил. Он поехал раньше, встретил нас радостный. Я думаю: «Может быть, мы найдем путь к возвращению…» Но он только непрерывно пил. Кавказ, сухое вино… Он сидел, начинал о чем-то рассуждать… Без конца был на людях… Мы сидели на берегу моря; он молчал – я понял, что мы разделены непроходимой бездной.

У него начались тяжелые депрессии, которые он разгонял только выпивкой. По некоторым признакам врачи, к которым я его устраивал, предполагали, что у него интоксикация туберкулезного типа, которая поражает нервную систему. Но это была гипотеза. В больницу он попадал неоднократно. Отец Николай не был той открытой русской душой, которая способна покаяться! Он человек аристократичный, ему было страшно, мучительно – не хотелось встречаться ни со мной, ни с кем-то еще из своих церковных друзей. Не позволял характер. Он мог существовать только «на коне». И это было самое тяжелое крушение человеческой судьбы, которое я когда-либо видел в жизни.

Протоиерей Всеволод Шпиллер

Я его звал, писал неоднократно. Когда узнал, что он странствует – нашел другую семью и ушел из дома, – я написал: «Может быть, это тебя останавливает? Так твои личные дела ничего не могут изменить в наших отношениях». Но он не откликнулся!

Необычайной одаренности пастырь получил непоправимый удар, который сшиб его с ног. Я считаю, что в этом в значительной степени повинен Феликс, который создал истерическую атмосферу, а отец Николай был склонен к экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков. Феликс остался с Капитанчуком и Регельсоном, затем по очереди со всеми разругался. Остался один, потом примкнул к неославянофилам, стал истинно русский человек. Иногда появлялся в московском храме Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Старушки, принимая его за священника, подходили к нему под благословение. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал как-то ко мне в храм. Я не стал напоминать ему наш разговор о том, что мы в разных церквах. Я ему сказал, что храм наш открыт. Я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход. Потому что видел – это бесполезно. Когда я только крестил его, он сразу стал мудрить, пошел в народ со своими идеями. А это плохо. Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то «выдал». Так ничему никогда не научишься»⁷.

Прошло три года. Отец Александр Мень вспоминал: «Вдруг на них сошло озарение, что скоро приближается конец света и что в этом году будут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: будут землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил по домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и там нет нечестивых… Ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они опять взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей – хотя чего стоит такое, со страхом, крещение?

Я не придал этому значения и уехал отдыхать на озеро Селигер. А в это время наши знакомые сходили с ума – он подействовал на многих. Только Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян. Один священник, который туда поехал, бросил без всякого объяснения свой приход, его сняли со службы. Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что тут было такое смятение в наших рядах. Были тяжелые переживания у этих людей, но – ничего из пророчеств не сбылось. Что касается Глеба, то он впал в некую такую грусть после всего этого, но его спасла более крепкая натура, чем у отца Николая. Потом он принял руководство группой по защите прав верующих. Эта деятельность из всех видов деятельности, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба.

Из этой истории, из попытки создать некую церковную оппозицию можно сделать несколько выводов. Вывод номер один: оппозиция возможна, только когда есть, на что опираться. Во-вторых, для нее должны быть условия. В этом случае все было иллюзорно. Не было сил, на которые можно было опираться, не было условий. Мне казалось, что надо было непрерывно и терпеливо работать по выработке этих условий – хотя бы внутренних. Слишком тонкой была пленка из активных мирян, активных священников. Тогда активных священников на пальцах можно было пересчитать – десяток был (теперь их стало еще меньше). Надо было увеличить это число и работать на совесть. Я не хочу сказать, что против такого рода деятельности. Но я считал, что она преждевременна, что ничего еще не сделано для того, чтобы можно было выступить. И хотя я всегда ценил мужество в людях, но у меня вызывает тревогу курица, которая кудахчет, но снесла она еще только одно маленькое яичко. На самом деле – рано, рано… Для истории десять-пятнадцать лет – ничтожный срок. После того как в течение десятилетий церковная жизнь была разрушена и сломлена, после того как в течение столетий в нее вносились различные искажающие ее структуры, – для того чтобы возродить ее, нужна была совместная, сотрудническая, упорная и терпеливая, спокойная работа на местах, работа в приходах, работа с людьми – христианский труд»⁸.

Отец Глеб Якунин выстоял в этих нелегких испытаниях. Но надолго замолчал. Хотя внутренняя работа по осмыслению пережитого шла в нем постоянно.