Текст книги "Священник Глеб Якунин. Нелегкий путь правдоискателя"

С Сашей Огородниковым отец Димитрий возился как с малым дитем. Его любил Краснов-Левитин. Думаю, что Саша напоминал ему самого себя в юности. Действительно, внутренне они были очень похожи – крайняя уверенность в себе, безапелляционность в суждениях, порою самых вздорных, и непонятный в христианских кругах бонапартизм. Анатолий Эммануилович был бездетен и Сашу любил как родного сына. Когда Сашу выслали из Москвы за тунеядство (на самом деле он работал дворником при психодиспансере и вел там свои семинары), отец Димитрий помог ему прописаться в Калининской области. В 1977 году, благодаря помощи брата, иеромонаха Рафаила, Саша купил дом в селе Редькино, неподалеку от Московской области. Его «семинары» продолжались в собственном доме. К нему приезжали друзья и соратники, в том числе весьма похожий на него, всклокоченный, но семейный Владимир Пореш из Ленинграда, где он вел подобный семинар.

Семинар получил известность на Западе в 1976 году, когда двух его участников – Сашу Аргентова и Георгия Федотова – насильно поместили в психбольницу. Это был период так называемой «разрядки», когда режим Брежнева активно заигрывал с Западом. Резонанс был настолько велик, что Аргентова и Федотова через несколько недель выпустили. В 1978 году в психбольницу был заключен еще один участник семинара – Сергей Ермолаев. Чекисты решили во что бы то ни стало разгромить семинар Огородникова. С 1978 года шли постоянные обыски у членов семинара, молодежь отлавливали и избивали. Помню откровение одного из старых чекистов, принимавших участие в разгроме: «Мы же вас еще в 30-е годы всех постреляли! Откуда вы взялись?» Это очень важное свидетельство полного непонимания мистической жизни Церкви. Еще Тертулиан говорил: «Кровь мучеников – семя Церкви». Чекистам, особенно старшему поколению, было непонятно – почему советская молодежь, воспитывавшаяся в атеистическом, духе, лишенная с детских лет храма и Священного Писания, приходит в Церковь? Им было невдомек, что человеческая душа не терпит пустоты, что она, по словам блаженного Августина «по природе христианка». Состав огородниковского семинара постоянно менялся, и то внимание, которое ему уделялось со стороны КГБ, повышало его статус в глазах Запада. Саша ощущал себя на гребне славы и внимания со стороны западных журналистов и советских правозащитников.

Он надумал в 1976 году с группой единомышленников издавать журнал «Община», который бы суммировал христианские поиски его семинара. И даже составил первый номер в единственном экземпляре. Первый номер журнала был изъят у Огородникова из-под матраца, когда он находился в больнице. Все семь экземпляров второго номера изъяли 21 мая 1978 года во время обыска. Журнал открывала статья самого Огородникова «Истоки и надежды». Он искренне считал, что ему свыше отведена некая особая роль. Он и тогда был непримиримым и бесстрашным борцом с Советской властью. Страсти обуревали его – он был неравнодушен к девицам. Когда одна из них забеременела от него, отец Димитрий употребил все свое влияние, чтобы они повенчались. Помню, как торжествовал отец Димитрий, когда венчание, после долгих откладываний все же состоялось в Гребнево. Гражданским браком Саша пренебрег. Когда супруга родила сына, а Сашу арестовали в первый раз, отсутствие гражданской регистрации значительно осложнило его жизнь в заключении. Жене отказывали в свиданиях и передачах, ссылаясь на то, что она не является родственницей Саши. Чекисты бесновались – после ареста Саша вел себя как барин. Он свысока обращался со следователями КГБ, которые считали себя элитой советского общества. Поэтому кары сыпались на него, как из рога изобилия, начиная с первого ареста в 1978 году, а затем во время второго срока в Пермском лагере.

Картина московской религиозной жизни этих лет была бы неполна, если не упомянуть священника Сергия Желудкова, который постоянно жил в Пскове, но регулярно наведывался то в Москву, то в Ленинград, где у него было множество друзей. Религиозный мыслитель и реформатор, будущий священник Сергий Желудков, родился 7 июля 1909 года в Москве, в купеческой семье, известной своей преданностью Православию. Он был шестым ребенком. Кроме него в семье было четыре брата и две сестры. Один из братьев стал крупным энергетиком, участвовал в разработке плана ГОЭЛРО. Одна из сестер вышла замуж за работника торгпредства и уехала с ним во Францию. Там воспитывались ее дочери, племянницы Сергея Алексеевича. После окончания VIII класса общеобразовательной школы в 1926 году Сергей Алексеевич начал посещать вольнослушателем обновленческую Духовную академию в Москве. Тогда это было единственное учебное заведение, в котором можно было получить духовное образование. Для него это были годы напряженных духовных поисков, встреч с людьми, углубленного самообразования.

Это был период духовных исканий русской интеллигенции, вернувшейся в лоно Церкви, и он наложил неизгладимый отпечаток на будущего священника. Сергей Алексеевич позже вспоминал, что, возвращаясь из Академии, часто заходил в мастерскую архитектора и академика Ивана Владиславовича Жолтовского, выпускника императорской Академии художеств, преподавателя Строгановского училища (после революции – ВХУТЕМАСа), с которым вел длительные беседы. Интерес к архитектуре сохранился у него на всю жизнь. В 1930 году он был вынужден прервать образование в Духовной академии – условия жизни не позволили ему учиться. Работал сначала десятником, потом техником-нормировщиком в различных строительных организациях. С 1933 по 1935 трудился техником, а затем старшим экономистом сметного отдела на строительстве Байкало-Амурской магистрали, которое осуществлялось ОГПУ-НКВД. Магистраль строилась руками заключенных, и школа жизни, которую он прошел совсем молодым, стоила многого. Но не любил вспоминать эти страшные годы. Ведь он работал «вольняшкой», когда другие «тянули срока». А если и вспоминал, то больше рассказывал не о себе, а людях, которых встречал на своем пути. В годы войны был старшим, а затем главным бухгалтером Мостотреста Наркомата путей сообщения. В действующую армию специалистов из НКПС не брали – работа эта приравнивалась к службе в армии. Сергей Желудков участвовал в возведении мостов в Сибири через Енисей, на Кавказе через Куру, в Магнитогорске и Свердловской области.

Осенью 1945 года он оставил светскую службу и стал псаломщиком Знаменского храма в Верхнем Тагиле. 22 мая 1946 года епископ Свердловский и Ирбитский Товия (Остроумов) рукоположил его во иерейский сан (целибатом – он был холост, но монашеский путь служения был ему чужд). Отца Сергия назначили третьим священником Всехсвятского храма города Свердловска. Здесь он прослужил два года и был направлен настоятелем в Знаменский храм Верхнего Тагила. В течение шести лет служил в различных храмах Свердловской епархии. В 1952 году поступил в III класс Ленинградской семинарии и блистательно закончил ее в июне 1954 года. В этом же году был назначен настоятелем Никольского храма в Любятове, в Пскове. С этим храмом связана вторая половина его жизни. По своему темпераменту он был борцом за правду и справедливость.

В 1959 году его прихожанка в Великих Луках, с детских лет страдавшая заболеванием позвоночника, чудесным образом выздоровела после того, как ее под руки провели вокруг часовни блаженной Ксении Петербургской. С тех пор она стал ходить. Девушку обвинили в распространении ложных слухов, завели против нее уголовное дело. Пытаясь защитить ее, отец Сергий обратился в ряд высоких инстанций. Более того, направил рапорт на имя Святейшего патриарха Московского и всея Руси Алексия I: «…в сентябре сама больная и близкие к ней люди, посещая храм, неоднократно сообщали мне, что больная подвергается тайным преследованиям и даже насилиям со стороны местных работников государственной безопасности, которые будто бы вынуждают ее отречься от своих религиозных убеждений. Будучи глубоко взволнован этими сообщениями, я по долгу совести обратился с жалобами в Центральный и областной комитеты КПСС, а также в центральный и областной органы государственной безопасности, с копией, конечно, моему епископу…»⁵

Вряд ли соотечественники, жившие в те страшные годы, смогут забыть их. Вряд ли смогут понять ту атмосферу сковывающего, жуткого страха поколения, которые выросли после крушения СССР. Кары обрушились на голову непокорного священника. Как он осмелился пожаловаться на действия госбезопасности? Отца Сергия отстранили от священнического служения, возбудили против него уголовное дело о клевете. К счастью, дело вскоре прекратили, но справку о регистрации, без которой ни один священник не мог служить на территории СССР, отобрали. Отец Сергий принадлежал к категории «неудобных людей». Его «обличали» за неуживчивость даже собратья-священники. Лишь два года прослужил он в Любятове. 10 января 1956 года был уволен за штат. Потом были попытки служить в Смоленске, в кафедральном соборе (с 24 апреля 1956 по 1 января 1957 года), Веневе, Тульской епархии (с 15 мая 1957 по 8 января 1958 года) и, наконец, в Великих Луках (с 14 ноября 1958 по 9 февраля 1960 года), где произошло его столкновение в разгар «хрущевских» гонений на Церковь с власть предержащими. После этого он единожды попытался устроиться и подал прошение во Владимирскую епархию.

В марте 1960 года был назначен священником в погост Заболотье, но прослужил лишь три месяца, после чего был запрещен в священнослужении. Неоднократно он пытался восстановить регистрацию, но все его попытки завершились неудачей. Он смирился, оформил мизерную пенсию (60 рублей), хотя хлопоты длились несколько лет.

В годы «хрущевских» гонений он активно выступал в защиту Церкви. Только за полгода, с октября 1958 по май 1959 года отпало от Церкви девять человек, среди них – профессор Ленинградской Духовной Академии Александр Осипов и молодой богослов из Саратовской семинарии Евграф Дулуман. Заявил о своем отходе от Церкви и священник Павел Дарманский, с которым отец Сергий учился в Ленинградской духовной семинарии. Он опубликовал в советской прессе статью «Почему я порвал с религией». Отец Сергий счел своим долгом ответить бывшему соученику. Так в Самиздате (отступники получили возможность открыто выступать со своими разоблачениями в советской прессе, тогда как верное Церкви духовенство не имело такой возможности) появилось первое его публичное выступление, обращенное к ренегату Дарманскому. Хотя оно не было подписано, подавляющее число духовенства прекрасно знало автора.

В своем письме отец Сергий писал: «…Нельзя научно доказать бытие Божье. Но нельзя научно доказать и обратного. Какая свобода для нашего выбора!» Отвечая на упреки Дарманского в адрес духовенства, отец Сергий глубоко заметил: «…если мы ведем себя недостойно, то это обратным способом показывает глубочайшую жизненность и правду святыни, которая не умирает в душе народа вопреки всему нашему недостоинству. Но я лично знаю, и Вы лично знаете многих священников, которых Вы незаслуженно оскорбили этим заявлением»⁶. А в 1968 году отец Сергий выступил с открытым письмом к правозащитнику Павлу Литвинову, предлагая ему поддержку. Он также обратился с письмом к зарубежным священнослужителям, в том числе к профессору Громадке, который возглавлял общественную религиозную организацию – Христианскую мирную конференцию с призывом выступить в защиту заключенного Анатолия Марченко и других советских правозащитников. Отец Сергий считал, что границы Церкви гораздо шире, чем это принято считать и включал в Нее всех «людей доброй воли». В письме к Литвинову он так выразил свое мнение: «Сегодня в России очень многие называют себя атеистами только по недостатку образования».

Пик его творческой деятельности выпал на начало 70-х годов. В 1973 году в Германии вышла его книга «Почему и я христианин», этим же годом датирована его работа «Общая исповедь». Протоиерей о. Александр Шмеман в предисловии к книге «Почему и я христианин» написал: «Перед нами свидетельство о возрождении …религиозной мысли в России. Эта книга оставляет впечатление света, радости, неумирающей надежды… нашелся брат и друг, с которым, возможно, не суждено встретиться в этом мире, но с которым соединяет неумирающий, единственный, животворный опыт «пресветлой красоты Христовой». В этот же период отец Сергий инициировал переписку между интеллектуалами Москвы и Ленинграда, позже получившую название «Христианство и атеизм». Отрывки из этого объемного труда публиковались в парижском журнале «Вестник русского христианского студенческого движения». В этом же журнале были опубликованы отрывки из его блистательной книги «Литургические заметки». В 1973 году вместе с Анатолием Эммануиловичем Красновым-Левитиным и другими одиннадцатью советскими интеллигентами он вошел в состав созданной московской группы «Международная амнистия». Так оказалось, что Русская Православная Церковь, которую в те годы обвиняли в приспособленчестве и конформизме, была представлена в правозащитном движении священником Сергием Желудковым. Его книги до сих пор вызывают споры. Особенно востребованной оказалась его книга «Литургические заметки»⁷.

Проводы А.Э. Краснова-Левитина.

Слева направо – почаевский монах о. Богдан, Агафья Здановская, священник Сергий Хохлов, его жена Вера Хохлова, Сергей Казило, в центре А.Э. Краснов-Левитин, позади его Людмила Бокова, рядом священник Дмитрий Дудко, Лидия Здановская, Вадим Шавров.

Лето 1974 года. Шереметьево

Основное его творческое наследие издано уже после крушения СССР. Хотя его «Общая исповедь» несет подзаголовок «пособие для священников», это скорее вынужденная конспирация советских времен. В те годы, если во время обыска изымалась самиздатская брошюра и на ней значилось имя автора, его неминуемо вызывали на допрос и даже могли возбудить уголовное дело. Отец Сергий прекрасно понимал это и в данном случае мог спокойно отвечать, что его брошюра адресована только духовенству Так укрывал свои работы его современник – ученый-химик, христианин-миссионер Николай Пестов. Книга отца Сергия «Почему и я христианин?» – своеобразный полемический вызов английскому философу Бертрану Расселу, издавшему книгу «Почему я не христианин?» и переведенную в СССР, была издана в Западной Германии издательством «Посев» в 1973 году, а переиздана в России в 1996 году. Благодаря хлопотам Краснова-Левитина в Швейцарии в 1980 году был издан первый том организованной им с интеллигентами Москвы и Ленинграда переписки под общим названием «Христианство и атеизм»⁸.

Отец Сергий был отважным человеком. Когда мне приходилось навещать его в Пскове, во времена зимнего одиночества, иногда наблюдал тяжелую борьбу со страхом. Позже я размышлял над словами Апокалипсиса, которые ставят в один ряд трусов с предателями, идолопоклонниками, убийцами и развратниками. (Откр. 21, 8). В синодальном переводе – «боязливых». Малодушие – один из самых распространенных и часто не замечаемых нами грехов. Его считают скорее «грешком», нежели серьезным грехом. Общаясь с отцом Сергием, я не мог бы назвать его бесстрашным человеком. Он прекрасно знал, что такое испытание страхом и насколько оно тяжело. Он вынужден был постоянно бороться с ним, но каждый раз побеждал. Для него не было секретом, что за ним постоянно следят. Еще бы – на весь Псков один-единственный диссидент. Мне рассказывали забавный случай, когда работники КГБ лютой зимой приехали проверить своего «подопечного». И были потрясены – температура в доме почти не отличалась от уличной. Печь не топилась, поскольку у него не было денег на дрова.

В признании-покаянии Виктора Красина, в прошлом одного из активных участников диссидентского движения, рассказывается, как он в 1972 году, не выдержав давления в ходе следствия, из малодушия и страха, раскаялся в своей деятельности, назвал при этом многих участников и призывал их на очных ставках прекратить борьбу с властями. Но вот как, по его же свидетельству, вел себя при этом Желудков: «…о. Сергий отказался подтвердить мои показания. Он говорит, что он священник и его убеждения не позволяют ему давать показания на арестованных. Он грустно смотрит на меня. Вмешивается Александровский (следователь) и начинает грубо на него нажимать. У отца Сергия дрожат руки. Он говорит, что у него нет самиздата и ему нечего сдавать»⁹.

Свою нищенскую пенсию в 60 рублей он раздавал нуждающимся. Отец Сергий, надев на себя все что было можно, продолжал работать. Надо отдать должное чекистам – вечером была прислана машина дров. Одна из его друзей, ленинградский преподаватель, отмечала его отношение к стукачам: «Жалость, даже сочувствие, вызывали у него недостойные люди: «Это трагическая душа… Пожалеть его надо». Даже люди, выбравшие недостойную профессию – он называл их «драконами» (сотрудники КГБ – С.Б.), – были для него не на одно лицо: «Везде есть хорошие люди. За некоторых из них я молюсь. Без них хуже было бы». Хотя не боялся осудить: «Это злой человек». Или: «Это похвальба, пижонство одно»¹⁰. Он внимательно относился к людям, будь то чекисты, которые постоянно следили за каждым его шагом, или работники милиции, которых принуждали проверять его гостей. Слежка за ним осуществлялась и во время его поездок. А он все же незаметно в 1972 году съездил на Западную Украину, на родину арестованного священника Василия Романюка и предоставил академику Андрею Сахарову полную информацию о положении его семьи.

Отец Сергий не афишировал своего священства – обычно ходил в мирской одежде с чужого плеча. Носил то, что ему отдавали друзья. Вот отдельные штрихи, характеризующие его отношение к единомышленникам. Так, например, надевая черную куртку и зимнюю старую котиковую шапку, он шутливо целовал ее и очень серьезно говорил: «Очень хороший человек подарил». Потом узнали, что подарок сделал правозащитник Павел Литвинов. Особое восхищение отец Сергий испытывал от встреч с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он первый назвал академика святым XX века. В рясе отца Сергия можно было увидеть крайне редко. Небольшого роста, с седой, аккуратно подстриженной бородкой, лысый, подвижной, как ртуть, он проявлял неподдельный интерес к каждому новому знакомцу. В беседе всегда обращался на «вы», даже если говорил с ребенком. Возникало ощущение, что он наслаждается общением и, подобно Диогену, неутомимо ищет единомышленников. В воспоминаниях о нем ярко отмечена эта черта: «…когда Сергей Алексеевич появился в кругу близких нам людей, сразу стало очевидным существенное отличие его ото всех – каждый из этого круга стремился чем-то себя проявить – начитанностью, близостью к искусству, умением вести занимательную беседу, а Сергей Алексеевич ничем не хотел казаться, он просто оставался таким, какой есть, и при этом стал центром, к которому стремились все. Для себя Сергею Алексеевичу было необходимо одно богатство – общение с людьми, духовные контакты, без которых он тяжко страдал. Как-то в письме своему другу он написал: «…мне сейчас очень тяжело, я не могу жить без диалога». …У всех, кто его окружал, он стремился пробудить жажду общения, его радовали возможности различных встреч, переписок, любой формы единения людей. Часто он повторял «люблю знакомить хороших людей». Стремясь вовлечь в круг духовной работы своих друзей и знакомых, Сергей Алексеевич составлял и рассылал сборники текстов различных выписок, называя их «домашняя проповедь». Эти краткие и емкие послания значили очень много»¹¹.

Основным делом своей жизни, своим особым призванием отец Сергий считал духовную поддержку «людей доброй воли», так он называл правозащитников. Подавляющее большинство советских правозащитников считали себя атеистами, хотя многие имели довольно смутное представление о христианстве. Многим отец Сергий писал в тюрьмы и лагеря, действенно помогал их близким. В воспоминаниях о нем есть одно яркое свидетельство: «После тяжелых событий в жизни Льва Друскина (один из питерских друзей отца Сергия – С.Л.), приведших к его отъезду из СССР, мы обсуждали с Сергеем Алексеевичем поведение и судьбы людей, связанных с этой историей. Все эти люди в той или иной степени подверглись давлению со стороны властей и по-разному это давление выдержали. «Все-таки это здорово», – сказал Сергей Алексеевич. «Что здорово?» – «Друзья, друзья-то какие оказались! Это прекрасно!» – «Но как же? Ведь многие испугались, перестали звонить и встречаться. Люди, которые считались преданными мужественными!» – «Ну и что же? Их можно понять. Они рисковали работой, это для них очень важно. Это жизнь! Ведь никто же не предал, не свидетельствовал против него!» – «Но один…» – «Ну, разве что один. Зато какие примеры мужества, верности! Это прекрасно!»¹².

Он был живым воплощением духовного возрождения в СССР. В его переписке с узниками совести выражалась не только его гражданская позиция, но более всего – любовь, сострадание и страстное желание облегчить участь тех, кто лишен свободы, терпит притеснения. Он стремился раскрыть в их душах светлую веру христианина в предназначение человека. Одной из своих корреспонденток, католической монахине из Литвы, осужденной за распространение «Хроники Литовской Католической Церкви» и отбывавшей срок в лагере, отец Сергий систематически посылал перепечатанные им самим главы из воспоминаний А.Ф. Кони о докторе Гаазе. Отец Сергий считал, что пример высокого служения людям и безграничное милосердие доктора Гааза должны поддержать дух человека в заточении.

Он оставался подлинным христианином, верным Церкви, Ее догматам и таинствам, хотя многое пытался постичь рационально, не понимал, но честно писал об этом. Отец Александр Мень, горячо любивший его, в шутку говаривал: «Ну, отец Сергий… Он же еретик, но – благочестивый еретик!» На самом деле он гордился тем, что в годы брежневских, а позднее андроповских гонений в рядах правозащитников, открыто говоривших о гонениях на Церковь, находились православные священники – Сергий Желудков, Глеб Якунин, Николай Гайнов. Отец Сергий высоко ценил ум и глубокую веру отца Александра. Помню, как он пришел в восторг во время беседы с отцом Александром. Он пожаловался, что Русскую Церковь правозащитники справедливо обвиняют в приспособленчестве. На что отец Александр, по образованию биолог, ответил: «Это же прекрасно! Значит наша Церковь живой организм! Она приспосабливается, как перспективный живой организм!» Так отец Сергий получил в руки оружие, которым позже он постоянно пользовался в спорах с правозащитниками.

Необходимо поведать об отце Александре Мене, который сумел создать на окраине подмосковного города Пушкино живой и действенный приход. Когда его прихожане еще на закате СССР начали избирать путь священства, он создал для них «Памятку начинающему священнику»¹³, центральной мыслью которой было противопоставление священнического служения, как оно сформулировано в последней беседе Иисуса Христа с учениками, жреческому. Он подчеркивал важнейшим черты священнического служения в СССР: «Думаю, что одна из важнейших обязанностей – проповедь, миссионерство, так как мы живем в нехристианском окружении. Самое опасное – забыть об этом, замкнувшись в «благополучном» церковном гетто. Первые христиане называли себя учениками. Молодые батюшки же стремятся как можно скорее стать учителями. Они не стремятся к духовному и интеллектуальному росту. Останавливаются в самодовольстве или ремесленничестве. Бытовизм быстро заедает, и пастырская совесть заглушается самодовольством. Глохнут к проблемам обычных людей, особенно нецерковных. Смотрят на все с узкоограниченной точки зрения. Этому способствует наш всеобщий акцент на культе, который превратился в «работу», берущую массу сил и времени. На прочее не остается времени порой даже у тех, кто хотел бы служить «в духе и истине». У священника должны быть интересы, соприкасающиеся с «профессией», а одна «профессия» может привести к страшной рутине»¹⁴.

Часто в православии священник превращается в жреца или в требоисполнителя. О себе и о своем служении отец Александр ясно высказался в одном из писем прихожанину и другу, психологу Владимиру Леви: «Если бывают мистики, повенчанные со здравомыслием, то это – мой стиль жизни… У священников немного особое положение. Если писателю скажут, что он «единственный», – это его триумф, а для нас – катастрофа. Мы – рядовые, живущие присягой. Мы из той породы, которая «в одиночку в поле не воин». Кроме того, от чувства самости успешно оберегают неудачи, ответственность, утомление и опасность. Увы! И вообще у меня научный склад ума, а наука учит смирению. Ну сделал то-то и то-то. Ну одной книгой больше. Что это в сравнении с безмерностью задач? Я всегда ощущаю спиной все происходящее, все масштабы. Может быть, в этом и есть здравый смысл, которому учил любимый мной Честертон. А насчет сублимации вы правы. Она у меня в крови, застарелая. Это мы знали задолго до Фрейда и употребляли, пусть и бессознательно… И еще одно: личное. Мне служения вполне хватает, так как писанина есть лишь один из его вариантов. Просто нельзя говорить все время, нужно и письменно общаться с людьми. Может, порой и выйдет лучше. Один теолог зарубежный однажды сказал: «Отец Александр менее интересен, чем его книги». И, слава Богу! Тут мы близки. Книга есть вещь, стрела, пущенная из лука. Ты отдыхай, а она за тебя потрудится…»¹⁵

Еще в отроческие годы он уяснил важную жизненную истину: «Я, мальчишкой еще, слава Богу, догадался, что жить надо крупно. Крупно и просто. Не усложнять, не мельчить жизнь, не дробить – она и так на клочки раздираема… В делах своих, в побуждениях, в ценностях – все надо соединять. Соединяй и властвуй!»¹⁶ Окружающие поражались его умению беречь время. Быть может, поэтому, ему удалось сделать так много. Сам он в одном из писем так раскрыл секрет своих взаимоотношений с быстро ускользающим временем: «Я одним делом всю жизнь занимаюсь. И не я его делаю, но оно меня. Дело – дерево: один ствол на корнях, дальше ветви и ветки, мельче и мельче… Задачи разветвляются на дела, дела на делишки – как кровообращение: от сердца до капилляров… На каждый обозримый период стараюсь держать не более пяти дел, как пальцев на руке, потом только одна работа главная, как большой палец, а остальные сопутствующие, но их сумма по значимости примерно равна основной… Стараюсь соблюдать иерархию – отличать делишки от дел, дела от задач, задачи от Цели: если низшее наезжает на высшее, а не служит ему – к ногтю… Все, в общем, просто: ствол расписания крепкий, ветви бытия гибкие… Конечно, энтропия взимает налог, зряшные потери все равно происходят. Если в пределах примерно одной пятой от времени в целом – еще ничего… Когда ясно себе представляешь, к чему стремишься, то знаешь, чего и хотеть в каждый миг, что предпочесть, от чего отказаться, что предоставить случаю – когда идешь верной дорогой, время само себя бережет»¹⁷.

Отвечая в 1983 году на мой вопрос о пастырской работе, отец Александр, упомянул тарасовский период служения: «За этот период оформились окончательно основные методы и принципы работы. Цель: создавать предпосылки для образа жизни, мысли и устоев христиан XX века, без староверства. Тогда же, в связи с литературной работой, расширились связи с учеными и писателями. Целью общения считал необходимость создания «среды», в которой верующие чувствовали бы себя свободно. Действовал методом естественного отбора. Когда нужные отобрались, прекратил встречи дома (около 1967 года)»¹⁸.

Шутливо говоря о своих прихожанах, он говорил, что они делятся на три категории: «Больные, очень больные и бегущие по волнам». Когда же прихожанка Наташа Трауберг спросила его, чем отличаются больные от очень больных, он ответил: «Больные понимают, что они больны, а «очень» – нет». Но среди прихожан он всегда отличал «сотрудников» – тех, кто деятельно помогал ему в его миссионерской деятельности. Он спокойно отказывался от каких-то замыслов, если видел, что это по силам кому-то из его окружения: «Стараюсь делать лишь то, что кроме меня – никто… Если есть умеющий лучше, отдаю это ему…»¹⁹. Владимир Леви удивлялся тому, как он умел вдохновлять и сплачивать прихожан: «Вокруг него всегда было много добровольных сотрудников и помощников – и не только из паствы. Команда, и не одна даже, а несколько. Удивительно: люди-то были в большинстве далеко не подарочные – тяжелые, изломанные, часто и бестолковые, а все слаживалось, крутилось. Организатор веселый был, праздничный организатор!»²⁰.

Отец Александр трезво смотрел на талантливых прихожан – без придыхания и преклонения. В одном из писем Владимиру Леви, которому иногда присылал «проблемных прихожан», признавался: «…Я не хочу давить. Его недостатки, о которых ты пишешь, – очень характерны для его сверстников сейчас (в этот раз Леви прислал к отцу Александру своего пациента, юношу – С.Б.). Повторяю, самое ценное, если он сам определится. Я же только акушер, помощник, не более. Разумеется, по отношению к нему (и другим) я мог бы действовать иначе. Но мне это претит. Какое-то внутреннее чувство говорит: «убери когти». Рожденное изнутри ценнее привнесенного…»²¹ Убирая когти, отказываясь от патернализма, или от искушения старчества, отец Александр предоставлял возможность прихожанам самостоятельно избирать путь – падать и подниматься, крепнуть, приходя от силы в силу. Владимир Леви так комментировал эти признания отца Александра: «“Когти” – это внушение, повелительность, авторитетность, гипноз, позиция “сверху”». Мог бы и так, разумеется: «слово его было со властью». Это можно было почувствовать – власть, сознательно не используемую. Будучи «выше», отец Александр никогда не был «сверху», но только рядом и вместе. Здесь и кредо его пастырской педагогики, и нечто большее: то самое доверие Бытию и Богу, о котором он говорил и писал и которым жил». Когда его упрекали в том, что многие его прихожане, в том числе и пишущий эти строки, не всегда достойны своего пастыря, он кратко отвечал: «Ангелов у нас нет».

Он всегда помнил слова своего духовника, священника Николая Голубцова, что российская интеллигенция – наиболее обездоленная в духовном плане часть общества, но в то же время и преисполненная всевозможных претензий. Сергей Аверинцев уже после гибели отца Александра метко назвал его «миссионером для племени интеллигентов». Советская интеллигенция – еще недостаточно исследованный общественный феномен. Причем интеллигенция 60-80-х годов – очень яркое и неоднозначное явление. Употребленный Аверинцевым термин «племя» отсылает нас с одной стороны к доисторическим временам и нравам, с другой, свидетельствует о глубинном родстве интеллигентов с российскими интеллигентами XIX века. После гибели отца Александра в августе 1991 года произошла попытка государственного переворота, окончившаяся провалом. Была создана парламентская комиссия, которая расследовала обстоятельства неудавшегося переворота. В ее состав вошел и священник Глеб Якунин. В его руки попало много документов как из архивов ЦК КПСС, так и из «церковного» отдела КГБ. Тогда стала известна кличка, которую в КГБ присвоили отцу Александру, – «миссионер». Сотрудники органов вкладывали в это понятие гораздо более широкий смысл, нежели Аверинцев. Отец Александр считал, что миссионерство – апостольское призвание каждого христианина.