Текст книги "Священник Глеб Якунин. Нелегкий путь правдоискателя"

Глава VIII
Трагедия протоиерея Всеволода Шпиллера

Вначале 1974 года в Париже был опубликован первый том «Архипелага ГУЛаг». Западные радиостанции, вещавшие на СССР, читали его отрывки. Многие вечерами не отрывались от радиоприемника, слушая сквозь грохот и скрежет глушилок новое произведение Александра Солженицына. А 13 февраля 1974 года был арестован сам автор. Московская и питерская интеллигенция с тревогой ожидали, как будут разворачиваться события. Когда стало известно, что писатель выслан за пределы СССР – в Западную Германию, – его поклонники ликовали. Советский репрессивный аппарат впервые дал сбой.

Архиепископ Брюссельский Василий (Кривошеин)

 От лица РПЦ МП в газете «Советская Россия» 16 февраля публично выступил митрополит Крутицкий и Коломенский Серафим (Никитин): «Солженицын печально известен своими действиями в поддержку кругов, враждебных нашей родине, нашему народу». Более развернутая статья митрополита Серафима была опубликована в английской газете «Таймс». Ему ответил на страницах этой же газеты 7 марта митрополит Сурожский Антоний (Блюм): «И не думая быть изменником своей страны, Солженицын показал глубокую и жертвенную любовь к России в бесстрашной борьбе за человеческое достоинство, правду и свободу… он верит в то, что народ, который не умеет смотреть в лицо своему недавнему прошлому, не сумеет решить задачи настоящего и будущего». Его поддержал архиепископ Брюссельский Василий (Кривошеин), направив на имя Патриарха Пимена телеграмму, в которой выразил несогласие с позицией митрополита Серафима. Прервал долгое молчание священник Глеб Якунин, направив митрополиту Серафиму краткое письмо, в котором спрашивал: «Вам не страшно, Владыка, другим, большим страхом, и не совестно? – ведь в ГУЛаге погибли и наши мученики – вам ли об этом не знать?» С критикой выступлений митрополита Серафима выступили миряне – писатель Евгений Терновский и художник Эдуард Штейнберг.

Художник Эдуард Штейнберг и диссидент Сергей Ходорович

Николо-Кузнецкий храм славился благодаря настоятелю – протоиерею Всеволоду Шпиллеру. В юности он воевал в Белой гвардии, осел в Болгарии. Окончил богословский факультет Софийского университета, перед Второй мировой войной был рукоположен и служил в Болгарии. Когда в Болгарию после войны с визитом приехал патриарх Алексий (Симанский), его сопровождал отец Всеволод. Военная выучка, знание языков и прекрасное богословское образование привлекли внимание патриарха. Он решил во что бы то ни стало содействовать переходу отца Всеволода из Болгарской Церкви в РПЦ. Вернувшись в СССР, он обратился к тогдашнему председателю Совета по делам РПЦ Георгию Карпову, с которым его связывали не только деловые, но и дружеские отношения. Тот взялся хлопотать за бывшего белогвардейца и добился успеха – благо, тот в 1945 году получил Советское гражданство. В 1949 году по личному распоряжению генерального секретаря ЦК КПСС Иосифа Сталина отец Всеволод получил возможность приехать на постоянное жительство в Москву.

Патриарх видел его ректором возрожденной Московской духовной школы, которая в том же 1949 году переехала из Москвы в Троице-Сергиевскую лавру, лишь наполовину освобожденную от жильцов многочисленных коммунальных квартир. Поначалу отец Всеволод был назначен инспектором духовной школы. Патриарх понимал, что Церковь нуждается прежде всего в богословски образованных епископах и священниках. В годы сталинских репрессий подавляющее большинство епископата и духовенства, получивших образование в дореволюционных духовных школах, было физически уничтожено. Приходилось довольствоваться выжившими в годы репрессий обновленцами и их ставленниками. Патриарх понимал, что это рано или поздно приведет к деградации духовного сословия, приученного лишь к требоисполнению.

Протоиерей Всеволод Шпиллер

Но отец Всеволод слишком рьяно взялся за порученное ему дело, не понимая многих тонкостей тоталитарного советского общества, поскольку вырос и сформировался в свободной стране. Вскоре по настоянию уполномоченного по делам религий в 1951 году его перевели в Москву. Но он не потерял расположения патриарха – стал настоятелем Николо-Кузнец-кого храма, в котором сумел создать высокоинтеллектуальную и богословскую атмосферу. Постоянно сотрудничал с Отделом внешних церковных сношений и даже получил возможность выезжать за рубеж на богословские и экуменические конференции. Он получил богословское образование в Софийском университете в эпоху его расцвета, когда там преподавали Н.Н. Глубоковский и протопресвитер Георгий Шавельский. Которые, в отличие от него, не получили после окончания Второй мировой войны советского гражданства.

Отец Всеволод стремился занимать примиренческую позицию между тогдашними «государственниками», наиболее ярким представителем которых был ставший к тому времени митрополитом Никодим (Ротов), и «левыми», к которым он причислял священников Николая Эшлимана и Глеба Якунина. В то же время он не питал иллюзий относительно наличия канонического сознания у молодого епископата, в основном, из окружения митрополита Никодима. Более того, после доноса священника Анатолия Казновецкого, сопровождавшего митрополита Антония (Блюма) в период его пребывания в Москве в 1966 году, отец Всеволод по требованию митрополита Никодима написал развернутый доклад. В нем он постарался достаточно мягко и туманно разъяснить свою точку зрения на современный ему епископат. Отец Всеволод даже прибег к мнению профессора С.И. Троицкого, который приезжал иногда из Белграда в Москву, где читал лекции: «По его мнению, происходило это не от неинтеллигентное™ их (напротив, они были вполне интеллигентными молодыми людьми), а от того, что, будучи воспитанными в условиях еще не существовавшей никогда системы правоотношений, они приобрели совершенно новые «категории правового мышления», настолько своеобразные, что даже, как прежде казалось, само собой разумеющиеся правовые и церковно-правовые понятия в них не укладывались, и правопорядок в собственном смысле этого слова для них существовал один – государственный»¹. В другом письме – митрополиту Антонию (Блюму) – отец Всеволод раскрывал, к чему приводит отсутствие канонического сознания у православного епископата: «И у вас, в русской и нерусской православной диаспоре, и у нас, внутри, в Русской Православной Церкви, подмена подлинной церковности самыми разными видами лжецерковности расцветала и продолжает расцветать особенно ядовитым цветом на почве действительно неправославного экклезиологического субординационализма. Того, который не только портит, а именно подменяет Церковь, как Жизнь подменяет формальным, на практике сделавшимся казарменнодисциплинарным и таким образом совершенно опустошенным принципом прежде всего подчинения»².

Протоиерей Всеволод Шпиллер мужественно вел себя по отношению к решениям Архиерейского собора 1961 года. Не побоялся выразить свое отношение в письме-докладе заведующему Отделом по делам центрального управления церкви П.В. Макарцеву, ставленнику председателя Совета по делам религий при Совете Министров СССР В. Куроедова. Писал об этом и митрополиту Никодиму. Чтобы более полно понять события тех давних лет, необходимо вспомнить, что в 1968 году отец Александр Мень привел Александра Солженицына к отцу Всеволоду. У него возникла проблема – его первая жена Наталья Решетовская не принимала и не понимала религиозных убеждений Александра Исаевича. Отец Александр просил отца Всеволода, чтобы тот занялся ее катехизацией. Отец Всеволод на протяжении нескольких лет готовил к крещению Наталью Решетовскую по его же просьбе. Это был трудный и долгий процесс. Солженицын глубоко доверял отцу Всеволоду, и между ними возникла духовная близость. Об этом свидетельствует и две созданные им молитвы, которые Солженицын послал отцу Всеволоду в критический момент своей жизни в 1969 году. В одной из них он пишет о внутреннем смятении: «…Я как будто потерял способность делать верные шаги, и после каждого шага новое и новое чудовище заползает в меня и рвет – моя ошибка… Они разорвут меня, если Ты не пошлешь мне покоя и цельности. Бог мой! Я потерял внутреннюю ясность – это здоровье души, и только Ты меня сможешь снова в ней утвердить»³.

В тот момент, когда в душе Н. Решетовской произошел внутренний переворот, она узнала о том, что А. Солженицын создал новую семью. В 1970 году в жизни писателя произошли два значимых события – ему была присуждена Нобелевская премия по литературе, и он стал отцом сына, которого родила его секретарь, Наталья Светлова. Солженицын начал бракоразводный процесс с Решетовской. Поскольку в недрах КГБ была создана особая группа, занимающаяся только Солженицыным, сотрудники вмешались в этот процесс. Для защиты интересов Решетовской был избран молодой и талантливый адвокат Екатерина Иванова. Она, пытаясь разобраться во всех обстоятельствах случившегося, тайком забралась в багажник автомобиля и попала на дачу Растроповичей. Дача строго охранялась сотрудниками КГБ, и без их ведома никто не мог попасть туда. Произошла встреча с писателем, которому она поведала, кто ввел ее в этот процесс и курировал его. Солженицын публично поведал о ее откровениях. После этого она была отстранена от дела, но атмосфера скандала вокруг бракоразводного процесса нарастала. Это обстоятельство повлияло на позицию отца Всеволода. Отношения между ними были разорваны. И это не было тайной для сотрудников КГБ.

Александр Солженицын

18 февраля 1974 года, спустя пять дней после высылки Солженицына из СССР, появилось интервью отца Всеволода, данное им корреспонденту Агентства печати «Новости». Агентство возникло в 1961 году на базе Совфинформбюро, и первостепенной его задачей являлась внешнеполитическая пропаганда. Первоначально интервью было опубликовано лишь на Западе, но чуть позже вошло в книгу статей о творчестве Солженицына «Последний круг», изданную по-английски тем же АПН. В интервью о. Всеволод заявил: «На вопрос корреспондента, как я отношусь к мнению о Солженицыне как о «религиозном христианском писателе», выражающем мысли и настроения церковных православных людей, живущих в СССР, к мнению, высказанному в некоторых заграничных церковных кругах, я ответил: с Солженицыным я знаком, встречался с ним до того, как он был провозглашен лауреатом Нобелевской премии, и думаю, что читал большую часть его сочинений. Не читал опубликованные за границей в последнее время. Встречи с ним и чтение его на меня производили сильное впечатление. Разное. Но мнение о нем, считающее его «религиозным писателем» и даже выражающим наши, здешних православных церковных людей, мысли и настроения, я нахожу глубоко ошибочным.

При встречах с ним и при чтении многих его вещей создавалось впечатление, что он повсюду ищет правду, что поглощен стремлением к ней и хочет служить только ей всем своим оригинальным писательским талантом. Казалось, что он живет правдолюбием. Насколько оно воплощалось или не воплощалось – в его личной жизни, публично говорить и судить об этом нельзя не только священнику. Воплощалось ли в том, с чем он сам публично выступал, об этом вправе и даже должны судить все. Я думаю, что правду, как мы, христиане, понимаем ее и видим, Солженицын искажал.

Для нас, христиан, правда и добро, как и ложь и зло – больше и глубже, чем просто этические, моральные начала и понятия. В христианском понимании их они коренятся в последней, как мы говорим, в духовной, метафизической глубине вещей. В духовной глубине человека. В той же духовной жизни общностей, обществ, наций, народов, где возникает только им свойственный их характер, их «стать». Солженицыну не дано было достичь этой глубины.

Солженицын-писатель не понял, что трагическая борьба в мире добра и зла, правды и лжи – прежде всего духовная борьба. Что зло преодолевается противоположным ему добрым духом. Что ложь обличается правдой, но правда открывается человеку только в любви и любовью. Добро и правда, с одной стороны, и зло и ложь, с другой, – принадлежат к противоположным онтологически разным реальностям. Солженицын, исповедующий себя христианином, должен был согласиться с тем, что христианин лишь в любви и любовью может искать и находит единственно чистый источник духовной творческой энергии, обличающей и борющейся со злом и ложью. Ее активность не может вдохновляться злобой, ею она отравляется. Тем и страшна диалектика наших чувств, что злость самые лучшие и возвышенные наши чувства превращает в зло и ложь…

…Но здесь должно сказать, что, может быть, более всего с отысканием этой черты было связано все, столь трудно переживавшееся нашей Церковью из десятилетия в десятилетие и вошедшее в единственный в своем роде духовный опыт нашей Церкви. Солженицын не сумел подойти к нему даже издалека. Не сумел и не захотел. Вместе со многими лишь приблизившимися к Церкви, но как следует так в нее и не вошедшими, Солженицын-писатель остался ей чужим, подавленным, как нам кажется, слишком для него привычным, плоским, узко и мелко-рационалистическим подходом к вещам и отсутствием любви. Отсюда и требования его к Церкви, уже одной своей формой свидетельствующие, насколько он ей далек. Требования, высказанные с таким наглым самомнением и ни с чем не считающейся твердокаменной самоуверенностью.

За ними, однако, можно увидеть замысел – может быть, не его или не только его – вместо понятных и более чем позволительных разногласий в нашей Церкви по волнующим все христианство вопросам, внести в Церковь разъединение, раскол. Создать внутри Церкви опорный пункт действенной «христианской» альтернативы всему советскому обществу во всем. Солженицын не понял, что любая политическая материализация религиозных энергий, которыми живет Церковь, убивает ее, что, поддавшись такой их материализации, Церковь перестает быть Церковью. И что безусловный обязательный, священный миссионерский долг ее – о котором каждый священник знает, вероятно, не хуже приблизившегося к Церкви писателя – нельзя превращать в прикрытие истребляющей религиозные энергии какой бы то ни было политической их материализации.

Один вдумчивый и хорошо знающий Россию и Русскую Церковь английский рецензент книг Солженицына как-то писал: «Его (Солженицына) целью является изменить понимание русскими самих себя и понимание того, где они находятся» («Frontiers», vol. 14, № 4, 1971). К этому можно было бы добавить: не считаясь с опытом Церкви, он хотел бы изменить понимание русскими церковными людьми самих себя, своей церковности и понимание того, где они находятся. Это значит стать на один из путей, теперь многочисленных, псевдоцерковности»⁴.

Текст интервью отца Всеволода был опубликован лишь в апреле 1974 года в малотиражном Бюллетене Отдела внешних церковных сношений. Оно вызвало бурю негодований не только среди диссидентов, но и среди творческой интеллигенции. Английский историк религиозного диссидентского движения в СССР, Джейн Эллис, писала: «Протоиерей Шпиллер выбрал для выражения своей точки зрения такое неподходящее время и место, что это у многих вызвало серьезное беспокойство и подозрения относительно истинных его побуждений. Он мог высказаться по поводу церковности Солженицына и других верующих в любое другое время и в соответствующем церковном органе, а не через АПН. Более того, его упреки были направлены не по адресу: Солженицын никогда и не претендовал на роль религиозного или христианского писателя, а те на Западе, кто объявлял его таковым, едва ли могли понять адекватное, но довольно далекое от них изложение природы православной церковности и сделанное о. Всеволодом Шпиллером. Ему следовало учесть, что, давая свое интервью сразу после высылки Солженицына из страны, он становился для многих в ряды клеветников, поносивших писателя. Его интервью в сильно искаженном виде вошло в книгу, изданную по-английски, с целью дискредитации Солженицына, и многие верующие РПЦ сурово критиковали его за это»⁵.

7 мая 1974 года откликнулся священник Глеб Якунин: «Отец Всеволод! Хочу признаться: со смешанным чувством понимания Ваших переживаний и предосудительным злорадством прослушал Ваш голос в фальшивом квартете синодального хора, пропевшем анафематизмы «злобному… чуждому Церкви» Солженицыну. У Вас было преимущество перед остальными солистами – Вы пели искренне… Но были и свои неудобства: Вам пришлось согласиться запеть в хоре, недостойном Вас, в срок, не Вами выбранный, и к тому же Ваша партия была подправлена казенным дирижером… Теперь же трудно поверить в бескорыстность. Вы пропели ответственнейшую партию громогласно, но вышло фальцетом, к тому же на неумные и оскорбительные слова. Получилось точно по Вашей цитации: «предмет отвращения». При Вашей тонкой дипломатичности, высокой музыкальной (и не только музыкальной) интеллигентности это – тяжелый, но закономерный и поучительный финал – имманентная кара за Вашу позицию, давно бывшую двусмысленной, теперь же, споткнувшись о Солженицына, ставшую однозначной»⁶.

За день до этого письма группа диссидентов, среди которых были и отбывшие сроки в советских концлагерях, обратилась с открытым письмом к отцу Всеволоду: «Наконец московскому священнику В. Шпиллеру пришлось саморазоблачиться и приоткрыть свою неблаговидную роль в деле Солженицына, которую ему в течение длительного времени удавалось тщательно скрывать от общественности. Несколько лет назад, как раз в начале официальной антисолженицынской кампании, злоупотребив исповедью и доверием первой жены Солженицына, о. Шпиллер стал систематически подталкивать ее на шаги, враждебные Солженицыну, включая публичные выступления против него и писание мемуаров для АПН, целью которых была дискредитация ее бывшего мужа.

В 1972 году о. Шпиллер передал во влиятельные западные церковные круги письмо против Солженицына, но без права его публикации. Это письмо изобиловало грубейшими нападками на писателя. В частности, объявлялось, что Солженицын «не от Бога», что, как известно, есть высшая форма осуждения человека. Подобная форма выступлений исподтишка, очевидно, объяснялась тем, что о. Шпиллер опасался, что публичное выступление против Солженицына, который является гордостью всей страны, дезавуирует его упорно создававшуюся репутацию «оппозиционного» церковного деятеля. Это выступление о. Шпиллера из-за угла вызвало критику одного из виднейших представителей зарубежного Православия прот. А. Шмемана, помещенную в Вестнике РХСД № 106 за 1973 год.

Но всего этого, по-видимому, казалось недостаточным устроителям антисолженицынской кампании, по чьим указаниям с самого начала действовал о. Шпиллер. В феврале этого года, уже после высылки Солженицына, о. Шпиллер сделал корреспонденту АПН заявление, превзошедшее по степени утонченной лжи и грубейшего ханжества все, что говорилось против писателя. По-прежнему справедливо опасаясь осуждения среди людей, все еще доверявших ему, о. Шпиллер ухитрился и на этот раз постараться сделать свое заявление незамеченным в Москве. Но на сей раз правду утаить не удалось. Его заявление оказалось напечатанным под его именем, хотя, правда, в очень малодоступном ротапринтном издании «Информационный бюллетень Отдела Внешних Церковных сношений Московской патриархии» (1975, № 4, 4 апр.)…»⁷

Именно тогда отец Глеб Якунин остро почувствовал, что за спиной протоиерея Всеволода стоит «казенный дирижер». Он появился не в 1974 году, а намного раньше – после того, как советские войска вступили на территорию Болгарии, где в священном сане служил молодой священник. Для сотрудников НКВД не было тайной, что в молодости отец Всеволод воевал в Белой армии. Скорее всего, перед ним была поставлена дилемма – или он отправляется в один из сталинских концлагерей, или сотрудничает с НКВД⁸. Отца Всеволода отличали, с одной стороны, высокое мнение о своих дарованиях (а они на самом деле были выдающимися) и, с другой стороны, духовная нетрезвость, поиск старцев. Это очень тонко подметил в своих воспоминаниях о Поместном Соборе РПЦ 1971 года архиепископ Василий (Кривошеин): «Хочу отдельно отметить мнение протоиерея Всеволода Шпиллера. Этот умный, образованный и культурный, но вместе с тем крайне субъективный и переменчивый в своих суждениях и оценках человек, мог для меня быть как бы выразителем мнения тогдашней церковной интеллигенции, чем духовенства. Хотя сам он себя считал кем-то вроде всероссийского «старца», духовного преемника епископа Афанасия (Сахарова) и архиепископа Серафима (Соболева). И действительно в те времена у него было немало духовных чад в среде интеллигенции и артистическом мире, но среди духовенства он был непопулярен и его считали гордым, аристократом и эстетом. Но, как бы то ни было, он был для меня один из наиболее интересных и свободных собеседников, встреченных в те годы в Москве. В данное время он был скорее в «проникодимовском» настроении»⁹. Митрополит Никодим (Ротов) уже в 60-е года прошлого столетия был известен как иерарх, который без колебаний исполнял любые задания властей. Он считал, что сотрудники КГБ – люди чаще всего недалекие, которых не представляет труда перехитрить. Поэтому, когда к нему обращались за советом молодые священники или епископы, подвергшиеся вербовке, он всегда уверенно отвечал: «Соглашайтесь! Мы их перехитрим!» История жизни и трагедия отца Всеволода (да и самого митрополита Никодима) свидетельствует о пагубности этих воззрений.

Справа – митрополит Питирим (Нечаев)

Особого рассмотрения требует отношение отца Всеволода к личности и творчеству Александра Солженицына. В книге, которая посвящена памяти протоиерея Всеволода Шпиллера и была собрана его сыном, необходимо обратить внимание на письма к нему мнимого иеромонаха Павла (Троицкого). Странно: отца Всеволода не удивило, что иеромонах Павел, будто бы скрывавшийся в Тверских лесах неподалеку от районного центра Кувши-ново, подробно описывал, как и о чем во время приема у председателя Совета по делам религий Куроедова беседовали два митрополита – Никодим и Питирим. Подобный, весьма странный, дар «прозорливости» должен был бы насторожить отца Всеволода.

Неужели подвижники уходили в затвор для того, чтобы описывать светские приемы? Связной между мнимым иеромонахом Павлом и отцом Всеволодом была Агриппина Истнюк, которая появилась у отца Всеволода в 1970 году. Якобы она регулярно ездила в Тверскую область и отвозила письма.

Этот отшельник очень живо и довольно странно для духовно умудренного старца отреагировал на интервью отца Всеволода и откликнулся письмом, которое датировано 11 апреля 1974 года: «Прочел несколько раз ваше интервью. Сказано прекрасно. Я просто не умею высказать своей радости, что господь еще не лишает нас, людей, такой одаренности и правдивости… Я слышал два раза выступления митрополита Антония (Блюма). Оба выступления разные, но основное в их содержании одно и то же: о Солженицыне. Я с ним не совсем согласен. В чьих руках Солженицын, к сожалению, не всем ясно. Ваше интервью многим может прийтись не по вкусу. Слушаю Би-Би-Си. Там принимают Солженицына как изгнанника за правду. И так думает большинство. А как в Москве – вы сами знаете. Очень по-разному о нем думают. В его религиозности я не уверен. За границей он развернет большую деятельность. Его погубила слава, и я с вами согласен: он для нас потерян…»¹⁰ Удивительные признания в устах иеромонаха, который неоднократно был арестован и провел долгие годы в заточении. «Архипелаг ГУЛаг» создавался как коллективный труд, в котором принимали деятельное участие бывшие зэки. И для них публикация книги Солженицына была торжеством правды. Поэтому странное впечатление производит безоговорочное осуждение арестованного и высланного писателя.

Отец Всеволод успешно справился с задачей, и в 1970 году произошло воцерковление первой жены Александра Солженицына Натальи Решетовской. Примерно в это же время в Аналитическом отделе КГБ была создана специальная группа, которая занималась только Солженицыным. Было принято решение внедрить не только в храм, но и в дом отца Всеволода агента КГБ. Это была некая Агриппина Истнюк, для которой сотрудниками органов была сочинена «легенда». Якобы она была после октябрьского переворота 1917 года сестрой Марфо-Мариинской обители, а потом сопровождала иеромонаха Даниловского монастыря, Павла (Троицкого), в ссылках. Истнюк появилась у отца Всеволода в то самое время, когда обнаружилось, что Солженицын обрел вторую семью. Через мнимого иеромонаха Павла чекисты умело влияли на отца Всеволода, так что тот публично выступил в феврале 1974 года против писателя, осудив и его, и его творчество. Солженицына вскоре арестовали и выслали из СССР. Безусловно, это обстоятельство немало повлияло на позицию священника. Это стоило ему разрыва с московской интеллигенцией, которая осудила его выступление.

Несмотря на тяжелый характер Агриппины, отец Всеволод все же терпел ее в своем доме, поскольку связь с мнимым иеромонахом осуществлялась только через нее. Переписка длилась вплоть до смерти отца Всеволода в 1984 году. Чекистам удалось влиять не только на отца Всеволода, но и на церковную молодежь, которая посещала его храм. Постепенно в переписку были втянуты будущий священник Владимир Воробьев, священник Аркадий Шатов (нынешний епископ Пантелеймон), братья Кречетовы, священник Дмитрий Смирнов, священник Александр Салтыков. Все они были негативно настроены по отношению к Советской власти. Чекистам удалось не только руководить жизнью этих молодых священников, но и изменить их взгляды¹¹. Большинство из них в 90-е годы вошло в состав епархиального совета Москвы, а позже заняло ответственные посты в иерархии РПЦ.

Последствия событий весны 1974 года для протоиерея Всеволода Шпиллера оказались весьма тяжкими. Скорее всего, февральское интервью было дано в помраченном состоянии. Сотрудники КГБ, работавшие с ним, не раскрывали всех подробностей дела Солженицына. Вряд ли они сами могли предполагать, что после ареста писателя его лишат гражданства и вышлют за рубеж. От отца Всеволода наверняка скрывали, что текст его интервью будет опубликован в западных СМИ. Но реакция многих его прихожан, а также друзей на Западе больно ударила по его самолюбию. Это было крушение талантливого пастыря. А вскоре пришло осознание опрометчивого шага. Отец Всеволод был авторитетен не только в СССР, но и за его рубежами. Выступления митрополита Сурожского Антония (Блюма) и архиепископа Брюссельского Василия (Кривошеина) в защиту Солженицына еще раз убедили его в том, что он совершил ошибку. В августе 1974 года отец Всеволод перенес тяжелый инсульт и только чудом выжил. В 1980 году врачи настойчиво рекомендовали отцу Всеволоду сделать операцию глаз. Но мнимый старец Павел посоветовал ему не делать операцию, и в результате отец Всеволод ослеп. Последние четыре года жизни он провел в слепоте.

Этот год стал переломным для нового видения сложившейся в СССР ситуации: «1974 год и прежде всего высылку Солженицына можно рассматривать как важную веху в жизни советских инакомыслящих, включая православных. Те, кто многие годы боролся за свободу слова, к 1974 году осознали, что брежневское коллективное руководство не собирается идти им навстречу и проводить какие-либо реформы. Они убедились и в том, что помощь Запада не является столь быстрой и решительной, как они рассчитывали поначалу. А изгнание Солженицына показало, что известность на Западе, вплоть до получения Нобелевской премии, не дает человеку возможности беспрепятственно приводить в жизнь свои идеи в родной стране. Это относится и к независимо мыслящим членам РПЦ, среди которых росла уверенность, что большой поддержки со стороны Запада ожидать не приходится и необходимо рассчитывать в основном на свои силы. Осознание этого пришло не сразу…»¹²

Живя в СССР, отгороженные от остального мира «железным занавесом», диссиденты и правозащитники представляли себе, что Запад внимательно следит за всеми процессами, происходящими в советской империи и живо реагирует на них. На самом деле существовало несколько радиостанций, которые вели свои передачи на русском языке. По роду службы сотрудники этих радиостанций отслеживали те события, которые оказывались в их поле зрения, и информировали своих слушателей в СССР. Передачи радио «Свобода» нещадно глушились, так что в столице его можно было слушать сквозь скрежет глушилок только ночью. Передачи радиостанций Би-би-си и «Голос Америки» были более доступными. Они-то и создавали иллюзию у правозащитников, что их деятельно поддерживают лучшие умы Запада. Существовали различные организации, созданные энтузиастами, типа Кестон-колледжа – детище священника Майкла Бурдо. Они существовали на пожертвования, но нельзя недооценивать их роль. Они собирали документы о преследовании инакомыслящих, переводили их на английский язык и занимались рассылкой в различные государственные структуры. Представители второй волны эмиграции создали «Народно-трудовой союз», издавали журналы «Посев» и «Грани», которые изредка попадали в СССР. Наиболее полно стремился воссоздавать жизнь и деятельность правозащитников парижский журнал «Вестник русского христианского движения». Мало кто знал и понимал, что журнал издается несколькими энтузиастами под руководством Н.А. Струве. Значительное место в освещении событий занимала газета «Русская мысль», издававшаяся в Париже Зинаидой Шаховской. Оказывало существенную помощь православным в СССР небольшое католическое издательство в Брюсселе «Жизнь с Богом», руководимое Ириной Посновой.

Частично эти иллюзии были рассеяны событиями, произошедшими после ареста и высылки А. Солженицына. Тем не менее, «открытые письма» регулярно продолжали появляться. Часть иностранных журналистов в Москве, устав от коммунистического официоза, налаживали отношения с правозащитниками и через них на Запад попадали материалы, создававшиеся правозащитниками. Но таких были единицы – они мгновенно становились известны КГБ, который отслеживал каждый шаг иностранных журналистов. Люди, становившиеся передаточным звеном между диссидентами и иностранными журналистами, оказывались под прессом советской карательной машины. Так, весной 1976 года было совершенно нападение у дверей квартиры писательского дома на поэта и переводчика, бывшего лагерника Константина Богатырева. Подстерегавший его человек оказался профессионалом – один удар привел к перелому основания черепа. Не приходя в сознание, он спустя несколько месяцев скончался в больнице. Он дружил с Генрихом Беллем и академиком Андреем Сахаровым. Свободно встречался с иностранными журналистами и передавал им многие материалы Самиздата. А два года спустя после издания на Западе романа «Факультет ненужных вещей» был зверски избит в фойе ресторана Центрального Дома литераторов группой неизвестных поэт и писатель, лагерник Юрий Домбровский. Спустя два месяца он скончался в больнице от внутреннего кровотечения.