Текст книги "Вне рубежей"

Замерзнуть – ну никак, но вот задохнуться под кучей тряпья на жаре – без вопросов. Кашель уже подбирался. Попробовал правой рукой двинуть – не вышло. Понятное дело. Зафиксировали ее от греха подальше. Пришлось сигнализировать в связи с полной беспомощностью. Засвистел потихоньку. Реакции никакой. Только на мелодию гимна ЮАР откликнулись. Свет появился. Воздух. Очень много света. А уже потом рожу злую разглядел. Но вначале услышал шипящее: «Shut up, fucking bastard!»[102]102
  «Заткнись, чертов ублюдок!» (порт.).


[Закрыть]

Весь завал слов не разобрал. Лишь одно оказалось знакомым – с Жорой недавно проходили. Вот только не пройдем уже ничего больше. А этот грубил. С виду интеллигентный такой, хотя и без очков. Ничего-ничего. Поругайся. Недолго осталось-то. Скоро обложат и положат вас всех. Не верил я в это и не надеялся, но чуял. Просто чуял. Обреченность вокруг царила-праздновала. В шорохах, в мерном покачивании, в поступи, в ритме самой жизни. Не моя безнадега полная, а извне исходящая. Расселась тут, как дома, и ждала.

– I… want… water[103]103
  «Я… хочу… воды…» (англ.).


[Закрыть], – получилось несколько неубедительно, потому что одно дело свистеть и совсем другое – говорить. Внутренние емкости с воздухом и без того вовлечены в процесс полумертвого дыхания. Посему дополнительные нагрузки сопряжены с определенными последствиями… Но обошлось, а пить уж больно сильно хотелось, и пришлось чем-то пожертвовать…

– I… want… water…

То есть решил погромче объявить, и на этот раз не обошлось. Точнее, воду-то получил чуть позже, но не в радость. Не кромсало, только подожгло, и кашлем захлебнулся. Расхотелось воды, словом.

Округа тоже умаялась от присутствия насверкавшегося и насиявшегося Властелина[104]104
  Здесь: солнце.


[Закрыть], который наконец-то собрался восвояси. Он должен был покинуть через пару-тройку часов, но челядь уже вспомнила, что в его отсутствие она тоже что-то из себя представляет. Едва подернутое синевой небо набирало цвет, почти незаметно, но все смелее и увереннее. Какие-то птицы появились высоко-высоко и неторопливо проплывали подле облачка, одинокого, невесть откуда взявшегося, белесого и стыдливого. Подсолнечный мир оживал. Так уж устроено на этой планете. Правила простейшие, но они обрастают следствиями, которые путают нас всех. Становится очень трудно и даже невозможно понять, зачем.

Действительно, зачем? Это уже я по другому поводу вопросом задался, поскольку с минуту назад направление движения изменилось влево. Близкие верхушки кустов и деревьев скрылись из виду, громче зашуршала трава. По открытому, что ли, топали? На сухостое след и слепой разглядел бы. А до темноты было еще далековато, вертухи рано принимать. Да и темп теряли. Стопориться им сейчас никак нельзя. Понимали же: борт доложился, и тревога по району прошла. Все на ушах при охотничьем азарте. Истомилось командование без дела. Затишье по месту который месяц.

Но МиГов ждать не стоило – не те задачи, и до их аэродрома далековато. Подлетное время наших винтокрылых с севера в лучшем случае выходило после захода солнца ввиду местных сроков согласований и утверждений. Даже если они «Гену» свалили, то спасательные операции в зоне планировались и на данный момент проводились исключительно наземные. А также… Уверенность в наличии присутствовала процентов на девяносто пять, что ржавье обо всем этом прекрасно знало.

Трава продолжала громогласно скрести брезент, и дальнейшее перемещение явно шло под уклон. Наверное, в низину к реке уходили. Но это догадки. Ничего я не видел в этом брезентовом мешке. Перед лицом – наваленная куча изодранного, окровавленного тряпья. На нее любоваться как-то сразу расхотелось. Небо тоже остохренело. Закрыл глаза. Дерьмо всякое в голову полезло. Только подумал о вражьих чудодейственных медицинских препаратах, которые пока прятали боль, – и вот, пожалуйста…

Аж время скомкалось. Мозг отказался его терпеть, снабдил какими-то урывками памяти по поводу неожиданных хлопков «Снотнусов», суеты, далекого треска горящей травы и запаха дыма. Промелькнуло в голове насчет того, что они на запятую шли, то есть возвращались по направлению к Нукопе вдоль реки и подтирали огоньком за собой. Пытались выбить со следа. Ну уж это как получится. Хотя чем ближе к середине периметра охвата окажешься, тем запас по времени для эвакуации больше… Иногда и наоборот выходило. Как судьба костяшки бросит.

А потом провалился в тишину. Там было невероятно жутко и одиноко. Наползало что-то бесформенное, живое, оттого страшное донельзя. Но и оно куда-то подевалось. И уже тенек или сумерки – не поймешь. Плотные кроны на кривых стволах деревьев. Запах близкой воды, чавканье трясины, близкие голоса – и долбанули головой о нечто твердое. Хотелось покоя…

3

Зачем так громко? Больно ж, мать вашу…

Звук исторгала вся левая половина небес за моим носом. Там, в видимой, удивительно синей части монолита едва проклюнулась пара дырочек-звезд. Дальше правым глазом не видел, а повернуть голову никак не моглось.

Справа совсем недавно зашло солнце и еще подсвечивало приличный кусок неба со стайкой перистых, раскрасневшихся облаков. Было бы тихо и спокойно, если бы не рев, свист и ветер.

Я лежал на земле, по неизвестной причине промокший насквозь. Неужели по собственной инициативе? Но на голову воды не нальешь. А борода, усы, брови, бинты, штаны – мокрые. Тряпья на мне уже не было. И капельницы тоже. Даже трава с брезентом куда-то подевались. Лишь вкус горелого и прохладная сырость в хлестко бьющем по телу, залетающем в глаз ветре с пеплом. Вокруг кто-то мельтешил, кричали, пытаясь перекрыть этот грохочущий вой, но ничего у них не получалось.

Вскоре из-за моего носа вылезла темная и тупая, неказистая морда горбатой «Дакоты»[105]105
  Транспортный американский вертолет.


[Закрыть]. За ней еще одна. Далековато до них было. Осторожно подкрадываясь, вертолеты синхронно завернули над краем усов. Пошли на ме ня, а что произошло дальше – не совсем понял. Даже сов сем не понял.

Звук внезапно изменился, стал глуше. К нему прибавились отрывистые, высокие ноты. Передний борт просел на хвост, нехотя накренился, исчез за усами и дальше, куда-то под бороду. Прорывая общий ревущий фон, донесся скрежет, треск, глухой удар. Ни взрыва, ни огня.

Ввысь и в стороны полетели куски. Потом падали. Некоторые сразу, другие еще парили-вертелись, но с полетать никак не срасталось, и туда же – к земле. Рядом закричали, пытаясь переорать живую зависшую вертушку. Все чересчур динамично и не для убитого понимания на данный момент.

Перевернутым конусом правильной формы, тускло сверкнув, к небу вырвалась земля, разразившись очень болезненным, резким громом. Совсем не там, где упала «Дакота». Конусы вырастали снова, и с неба полетела земля. Не мог укрыться, а она падала будто бы прямо на меня. Не попадала и плюхалась рядом, иногда осыпая. Я щурился, осторожно подглядывал. В воздухе показались яркие огоньки, красные и зеленые. Бесконечные цепочки огоньков, летящих откуда-то справа. Некоторые жались к земле, ускользая из поля зрения, и, наверное, ударялись о нее, потому что взлетали высоко-высоко вверх. Удивительно быстро.

Сегодняшний день странным образом изменил восприятие. Окружающее больше походило на безумную игру, участия в которой не избежать, и приходилось безропотно подчиняться ее правилам. Но в то же время у безумия нет логики, а значит, правил, то есть сути. Есть ли она вообще, эта суть? Почему мириады забавных и жизнерадостных огоньков отождествляются с грохотом, лязгом, содроганиями в клубах вонючего дыма, разлетающейся земли и железа? Почему созидаемое светом несет тьму, будто бы у них единое предназначение?.. Черт-те чего.

А где-то там – люди, хотя и чужие. С минуту назад они мельтешили неподалеку, а теперь их не было видно. Наверное, пытались укрыться и что-то противопоставить случившемуся светопреставлению. Второй вертолет тоже пропал куда-то, лишь звуком обозначая присутствие и существование.

Землю рыли все чаще. Огонь велся орудийный – не минометный. Отличаются они шибко по подрыву. Пушечный снаряд летит намного быстрее и зарывается глубже, оттого сам звук глуше, не такой звонкий, как у мины. Да и разлет осколков относительно щадящий. Бээмпэхи-на семидесятитрехмиллиметровая била вроде. Надо ж, вышли-таки. Броню какую-никакую пригнали. Теперь не упустят.

Ржавье отошло куда-то влево. Пыталось огрызаться, судя по некоторым вкраплениям в общий фон. Я не видел их. Я вообще уже ничего не видел, основательно присыпанный землей. Лишь ощущал ее периодическое падение. Потом ударило чуть выше колена. Потеплело. Особой боли оттуда не ощущал. Хватало. Уже давно ни до чего…

Мысли, как чумовые, метались. Бред какой-то. Время постепенно сморщилось, законсервировало, помаринова-ло и внезапно выбросило – чем-то обжигающим ткнули в лоб. Уже не рвалось. Только редкие одиночные выстрелы. Неподалеку ворчал мощный дизель, а совсем рядом громко общались по-испански, и в лоб, значит, стволом. Пора было признаки жизни подавать, но помогли – в пах заехали. Чья выучка-то? Вот и получай согласно наставлению по досмотру. Как раз этого не хватало. Захлюпал. Дыхалка нулевая, а тут перехватило совсем. Пасть распахнул, как рыба. Землицей закусил. Сухая уж больно, пыльная на вкус. Бормотать даже не пытался. Яркий-яркий свет сквозь веки – небось, прожектор с бээмпэхи навели и пока бездействовали. Проку с дров никакого – это понятно, но не добивали. Штаны-то и башмаки на мне ихние – куба-шиные. Смутило, похоже.

Отдышался нескоро. Потом вода на лицо полилась. Вода. Глотал ее. Вместе с землей. Вкусная штука, эта вода. Очень. Вода.

В ухо заорал кто-то. Непонятно, на испанском. Глаз приоткрыл, но уж больно свет сильный. Забурчал: «Ин-формэ у «Вулкан»… Иштоу… «Вулкан-дощь»… Фериду… Гравмэнтэ… Пердиду… «Вулкан-дощь»…[106]106
  «Сообщите «Вулкану». Я – «Вулкан-2». Ранен. Тяжело. Заплутал. «Вулкан-2» (порт.).


[Закрыть] Не поняли они ни хрена, но про «Вулкан», знамо дело, слыхали. Дошло и пошло-поехало.

Так что давай на предохранитель и отбой. Отбой!

МОСКВА, лето, конец 70‑х годов

Я заставил себя разыскать адрес и телефон, позвонить и договориться о встрече с родителями Жоры. Долго откладывал, тянул. Так же, как долго тянулось мрачное и дождливое лето, скорее напоминавшее глубокую осень. Но вот он и случился, тот субботний вечер. Около шести часов. Лишь зелень листвы указывала на август, немного скрашивая унылые, казалось, промокшие насквозь пятиэтажки Кунцево.

Пелена темно-серого монолита неслась куда-то над головой, едва не задевая крыши и деревья. В воздухе висело некое подобие дальневосточной мороси. Но она никогда не бывала настолько промозглой и доставучей, хотя так же бесконечно сыпалась, норовя забраться за шиворот с ветром, терзающим зонт. Тот лишь жалобно постанывал.

С поднятым воротником плаща, втянув голову, поеживаясь, регулируя зонтом угол атаки небесной и воздушной хлябей, я лавировал между лужами на асфальте. Обходил заросший травой и кустарником двор, так и не решившись пересечь его по тропинке – полосе сжиженной грязи. Дипломат уже основательно вымок и потому прижался подмышкой. В нем укрывались от дождя журналы «Юность» и «Иностранное военное обозрение», записная книжка, ключи, перьевая и с пяток шариковых ручек, еще какая-то дребедень, до ликвидации которой никак не доходили руки. Вдобавок сегодня там побулькивала бутылка коньяка, хоронился потрепанный, уже невообразимого цвета англо-русский словарик, надписанный карандашом в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году: «Моему другу! Лучшему вояке на планете Земля! С искренним пожеланием выучить эту книжку от корки до корки! Георгий Карельских».

Показался угол дома. Вдоль него, огораживая подоконные садики, тянулся низкий штакетник. Мок одинокий «жигуль». У подъездов виднелись лавочки. На приколоченном к стене, слегка облезлом, но еще белом круге под козырьком с разбитой лампочкой определился нужный номер дома с названием улицы.

Я не совсем удачно перепрыгнул разливанное море и еще понурее побрел ко второму подъезду, даже не чертыхнувшись. Было тихо, безлюдно и постыло. Погода и август разогнали всех по домам и югам. А суббота – по дачам.

Кому все это было нужно? И зачем? К тому же прошло уже около года, в течение которого они могли немного свыкнуться с утратой. Снова начать жить. Пусть не по-прежнему, но время – это же великий лекарь. Оно поможет. Нет, не забыть, но смягчить боль. И вот я снова нес им эту боль, но не мог поступить иначе. Шел не ради покаяния или прощения. Шел, чтобы вернуть долг своей собственной памяти о Жорке.

Дверь подъезда громко скрежетнула пружиной. Захлопнулась. Дохнуло теплом с запахами вездесущего присутствия кошек и застарелой, многолетней пыли. Первый, второй, третий этаж. Аккуратно обитая черным дерматином дверь. Блестящие шляпки декоративных гвоздей вывели на ней причудливый узор. Сверху – позолоченный шильдик с номером двадцать четыре. Звонок откликнулся тяжелым гудением. Щелкнул замок, и дверь начала открываться.

– Здравствуйте. – Я пока еще смотрел под ноги, вытирая подошвы башмаков о темно-красный ворсистый коврик. Потом поднял глаза. В небольшой прихожей было уютно и светло. – Александр.

– Проходите. Здравствуйте. Меня Владимиром Владленовичем величают, – твердым, глуховатым голосом произнес отец Жоры, протягивая руку. – С Ириной Николаевной вы уже познакомились по телефону.

Я осторожно пожал мягкую, прохладную руку. На вид ему было лет пятьдесят пять – шестьдесят. Совсем седой.

– Здравствуйте, – раздался голос жориной мамы.

– Здравствуйте. Мне бы зонт определить куда-нибудь. Может быть, в ванную? А то течет с него.

– Давайте.

Я отдал зонт, поставил дипломат в прихожей, снял башмаки, повесил на вешалку плащ, получил тапочки, и мы прошли в комнату. Сели за пустующий стол, накрытый скатертью.

Квартира была совсем небольшой, со скромной меблировкой: кресло, тахта, чешский сервант, еще один малорослый шкафчик, книжные полки на стене. В углу светился черно-белый «Темп». Дверь во вторую, смежную, комнату была закрыта.

– Так вы, значит, продолжаете службу, Саша? Можно вас Сашей называть? – спросил отец. Он склонился над столом, положив на него руки, и изучал каким-то отсутствующим взглядом. Мама пока не появилась.

– Конечно, зовите Сашей… А служить еще продолжаю. В роду у нас так повелось. С давних пор.

– Ира! – громко позвал Владимир Владленович в сторону. – Давай-ка что-нибудь на стол сообрази. А то мы как в канцелярии гостя встречаем.

Ответа не последовало. Лишь шаги, потом послышался звук открываемой двери холодильника.

– Я тут с собой прихватил. Сейчас, – пробормотав под нос, я суетно метнулся в прихожую к дипломату. Открыл, достал коньяк, посмотрел на Жоркин подарок. Чуть подумал и тоже взял его в комнату.

– Коньяк – это хорошо, – опять же отсутствующе среагировал на бутылку Владимир Владленович. Потом увидел словарь и посмотрел на меня. Во взгляде появилась боль.

– Это подарок Жоры. – Я открыл книжку и показал ему надпись. – Он учил меня английскому языку.

Отец посмотрел на надпись, осторожно погладил рукой и отвернулся к телевизору.

– Вы долго с ним были знакомы? – голос надломился.

– Нет, недолго. Двух месяцев не прошло.

– Понятно.

Он внезапно встал и, взяв со стола словарь, не сказав ни слова, ушел с ним на кухню.

За тюлем на окнах коричневела громада дома напротив. Кое-где горел свет. Сверху на все это навалилась небесная мгла. А в телевизоре под черно-белым небом сияла и колосилась пшеница. Катили комбайны. Сновали грузовики. Загорелые комбайнеры рассказывали о своих планах и достижениях.

Миру – мир. Вот только хлеба ни хрена не хватает. Все покупаем и покупаем у врагов. И с ними же бесконечно воюем. Гонка вооружений. Конечно. Они ж нас боятся, как черт ладана. И мы их боимся. Но зачем вваливать огромные средства в эти долбаные Африки, Азии с Центральными Америками? Мы же живем вот так вот, в двухкомнатных хрущевках вдесятером, стоим в бесконечных очередях и гробим наших пацанов, едва пощупавших девчонок. Ради чего?.. Но разве что-то изменишь? И вообще, это не твоего ума дело.

Нам нужен мир, и желательно весь.

Шмурыгая тапочками, отец пришел с кухни, принес три рюмки, тарелку с нарезанной колбасой и сыром, вилки. Я не смотрел на него. И так все понятно.

– Сейчас хлеб принесу. Пока наливайте, Саша.

Козырек пробки легко подался. Я разлил по рюмкам немного коньяка и опять уставился в телевизор. Не видел в нем ничего толком. Лишь глушил злобу, закипающую на весь этот свет.

Они зашли в комнату вместе. Отец поставил хлеб на стол, сел, взял рюмку. Молчал. Мама села рядом с ним, чуть повернувшись ко мне боком. Смотрела в телевизор. Изредка подносила платок к глазам. Потом сказала:

– Давайте за Георгия нашего Владимировича выпьем. Чокаться не будем. Совсем молодым он от нас ушел. Единственный наш…

Мама всхлипнула. Я проглотил коньяк и поставил пустую рюмку. Смотрел в стол.

– Саша, расскажите, как это произошло, – тяжело вздохнул отец и продолжил: – Правду мы так и не знаем. Сказали, что при исполнении погиб. При исполнении… Слово-то какое-то неподходящее – исполнение, исполнитель… Расскажите…

Но не получалась у меня история про Жорку. Слова все куда-то сразу запропастились. Оттого вышло скупо, тягуче и тяжело – не по-человечески как-то. Но как нужно было рассказывать? До сих пор не знаю… Есть ли какие-то правила или законы? Да и найдется ли идиот, который введет таковые? Наверное, психологи какие-нибудь и когда-нибудь удосужатся. Это же их хлеб. Дерзайте…

– Нам поставили задачу в дневное время прибыть в деревню в двадцати километрах от места дислокации бригады. Необходимо было установить причины происходящих там событий. В деревне украли свиней, и неподалеку от нее два мирных жителя подверглись нападению. Обстановка на тот момент не предвещала опасности. Боевые действия в зоне и у соседей не велись в течение двух месяцев… Наша группа состояла из шести человек. Георгий выполнял обязанности переводчика. Командиром группы был я. Сержант и трое бойцов разведроты – из ангольской армии. Мы были хорошо вооружены, в нашем распоряжении находился автомобиль. Еще не доезжая до деревни, мы обнаружили следы присутствия противника. Я принял решение отправить Георгия и опытного сержанта-ангольца на машине в деревню за подкреплением. Сам с тремя бойцами предпринял попытку проведения засадных действий. Предполагал, что в окрестностях деревни находилась разведка противника. Обычно они применяли по разведзадаче одну малочисленную группу. С помощью отряда сил самообороны деревни мы бы смогли успешно провести операцию по ее… Ну, в общем, нейтрализовали бы опасность. Георгий и сержант достигли деревни без каких-либо инцидентов. В то же самое время проблемы начались у нас. Выяснилось, что в этом квадрате действовало крупное, около пятидесяти человек, подразделение противника. Все происходило в буше, это плотно растущий кустарник с деревьями. Перемещаться в нем можно – кусты растут не везде, но свобода маневра ограничена. Видимость почти нулевая. Затем произошел контакт с противником. Согласно моему приказу при возникновении признаков боестолкновения… Ну, выстрелы, взрывы. Услышав их, часть отряда сил самообороны на машине должна была выдвинуться к нам на подмогу. Так и произошло. Завязался бой… Георгий не остался в деревне. В последний раз я видел его сидящим на земле возле машины. Он был жив. Потом… Потом случилось непоправимое. Я не был уверен, что он погиб. До самого прибытия в Союз не был уверен. Не видел, что его… Что они его… Вот и все. Вечная память…

– Не уберегли нашего Жорочку… – разрыдалась мама. Отец обнял ее за плечи, начал утешать. Я молча налил полную рюмку и выпил. Встал.

Где-то внутри затаилась дрожь, изредка потряхивало, но ком уже не душил. Почти не душил.

– Георгий был отличным парнем. Настоящим мужчиной. Защитником… Пойду, мне пора. Словарь – его подарок – вам оставляю. Мне очень жаль, но прощения… Не может здесь быть никакого прощения. Не прощайте никого. Не должно так быть. Несправедливо это. Дряни всякой вокруг полно, а человек… Человеку жить и добро творить полагается.