Текст книги "Вне рубежей"

Перед глазами – быстро работающие руки, тело, земля, листва, поваленные кусты в заливающем все вокруг, пропитавшем воздух лютом солнце. Времени мало. Надо забрать этот дым, РПК, часть гранат. Потом бежать к кромке. Найти, приказать и бежать дальше.

Захотелось воды. Язык, словно наждак, пытался найти хоть какую-то влагу в пересохшем рту. В его фляге забул-тыхалось. Вот и все. Теплая и вкусная вода. Больше ничего.

Снова бежал, продираясь через кусты. Гранаты за пазухой драли пузо, подпрыгивая в такт.

Кромка – совсем рядом. Присевший на колено Вторник. Он испуганно повел головой вместе с машиной, но признал.

А впереди лежал заваленный солнцем простор, безмолвный, спасительный и такой манящий. На нем метрах в ста, во весь опор уносимые страхом в неведомую даль, были видны Воскредельники. Потом сухо хрястнуло откуда-то слева, еще раз, и простор оказался привычным – безжизненным и пустым. Уже никто никуда не бежал.

Вторник посмотрел на меня мятущимися глазенками, залопотал непонятное, по-бабьи всплеснул рукой, но – времени мало.

– Depois. Vamos ir[93]93
  «После. Пошли» (порт.).


[Закрыть], – вывалилось незло, хрипло, и мы двинули по кромке к поляне. Жались к кустам. До поляны метров тридцать было.

А их двенадцатая – просто хорошая дымовая граната. Стенку ставит быстро – в течение шести-семи секунд. Две двенадцатых – еще быстрее. Без ветра маскируют плотно, вот только сильно дымят и шипят громко, тем самым демаскируя постановщиков. Рассчитать их возможные места пребывания на данный момент совсем несложно. Но тут уж ничего не поделаешь.

Гранаты ушли на поляну – в открытое, и я отвернулся, считал секунды, сторожил кромку. «Воскредельников вальнули – кровушку почуяли. Азарт с куражем прет», – мимолетно пронеслось в голове. Вторник следил за поляной. Те, кто добирал нас через кусты, появятся чуть позже. Мы ждали других – от высотки, с края или же с неба. Вязкая тягучая масса секунды таяла, но ржавых пока не было даже слышно, так же как и «дунц-дунц» – знакомого басовитого голоса миномета с высотки.

Желтоватый дым шустро клубился, шел чуть вверх, неохотно расползаясь в стороны. Словно издевался, понимая: финиш в глаза смотрит.

А своих они берегли. Да и с неба удобнее нас кроить было. Хотя если бы в низинке дунцнули – не услыхать. Один лишь последующий шелест с направлением движения на голову, и это уж точно финиш. Но били с высотки. Она сдала – надо бежать.

Плотная стена дыма почти закупорила прореху между чистым полем и поляной. Почти. Дыра осталась, нас приняли. Дым – рукой подать – был сбоку и выбросил две зудящих иглы впереди. Мы уже налетели на них, когда послышалось торопливое, угрюмое токанье пулемета. Попал он немного не в такт, или мы бежали не в тему. Поди теперь разбери.

Сзади зудело, шелест сверху не доносился, но время подошло. Я вытянул вперед РПК, пригнул голову еще ниже и полетел в кусты на той стороне, наплевав на гранаты за пазухой. Они бы порвали все брюхо, если бы где-то позади, совсем рядом, по полной минометной восьмидесятиодномиллиметровой программе не упало небо.

ПОЛЬША, начало 80‑х годов

Очередная драма развивалась исключительно быстро. Григорий Федорович приближался к будке с польским пограничником. В его облике даже со спины наблюдалась какая-то нездоровая уверенность венгерских археологов в безоблачном «сейчас». По непонятной причине он заложил свободную левую руку с паспортом, билетом и бумажками за спину. Склонился. Пер, как бык. Расстояние от красной линии до будки не сказать чтобы очень большое, но есть. Поэтому будка, наблюдающая за перемещением Григория Федоровича, тоже заинтересовалась. Мне отчего-то подумалось: «Попали». А вот это уже было совсем ни к чему. Я потихоньку сплюнул через плечо три раза и посмотрел на Виктора Аэрофлотыча. Тот переминался с ноги на ногу по соседству, не удосужившись даже взглянуть на происходящее. Устал, по-видимому.

А пшек уже начал о чем-то спрашивать у Григория Федоровича, на что получил своеобразный ответ, после которого Виктор Аэрофлотыч наконец-то вспомнил о своих должностных обязанностях, пробормотал: «М. дак», и поспешил туда же – к будке. Столь быстротечному изменению направления потока мысли Виктора Аэрофлотыча послужила та самая своеобразность Григория Федоровича, прозвучавшая в адрес пограничника довольно громко: «Нихт ферштейн!»

Это выражение знакомо пограничникам всей Европы и не только, но воспринимают они его по-разному. Пшек, наверное, сразу вспомнил о своих папе, маме, дедушке с бабушкой и прочих родственниках, перенесших все прелести оккупации ферштейнов. Но венгры-то здесь при чем?

В это же самое время Виктор Аэрофлотыч пытался войти в погранбудку. Запор оказался надежным. А пшек, недолго думая, решил каким-то потаенным образом обратиться за помощью к сослуживцам, которые не заставили себя долго ждать. Офицер и еще трое ребятушек обступили образовавшийся конфуз и вскоре всех, кроме будки, куда-то повели. Я провожал их взглядом до двери в стене посреди нейтральной полосы. Они вскоре исчезли за ней. Я перевел взгляд. Место возле будки для следующего освободилось, и туда зазывали непроницаемыми, похоже, где-то в Союзе натасканными глазами.

Надо прямо сказать, идти не стоило. Но и на попятную, тем самым вызывая определенный интерес, – противопоказано. Поэтому я пошел быстрым шагом, но в несколько ином направлении, а именно к той самой двери на нейтралке. За ней оказалась просторная, светлая комната без окон. Григорий Федорович, прижимая к груди портфель, уже расположился посередине ряда стульев вдоль стены, стиснутый с боков ребятушками, вероятно, местной срочной пограничной службы. Слава Богу, безмолвствовал. Виктор Аэрофлотыч склонился над внушительным канцелярским столом, за которым сидел и кивал главный пшек, уткнувшись взглядом в бумаги.

Все дружно посмотрели на меня. Первым отреагировал Виктор Аэрофлотыч, указав на место рядом с группой поддержки Григория Федоровича. Я быстренько переместился туда. Виктор Аэрофлотыч продолжил склоняться, а главный поднял трубку телефона и начал набирать номер. Виктор Аэрофлотыч отступил и присел рядом. Воцарилась тишина.

Все разрешилось через некоторое время. Диалоги происходили на польском языке, поэтому мало что было понятно. В течение этого времени Виктор Аэрофлотыч с главным пшеком уходили куда-то через загадочную дверь в глубине комнаты, потом вернулись. Снова ушли и вернулись. Затем наши с Григорием Федоровичем документы тоже вышли куда-то и объявились вновь. Так и текло все: туда-обратно и снова туда, но неприятно. Очень нудно и непонятно.

А крыша валилась. Бесконечный день вперемешку с голодом и нервотрепкой. Обрыдшее состояние под-вешенности в воздухе. Легкий шарм социалистической заграницы, придушенный бестолковым человечком с заретушированной большущей шишкой на лбу и не меньшим удивлением в глазах, через которое продолжал светиться неугасимый транспарант «Это не я виноват! Я же старший!».

Чуть позже все окружающее оказалось увитым электрическими проводами, пахло сырой плесенью. Нас вели какими-то мрачными, полутемными закоулками и в конце концов указали не на гильотину, а на обшарпанную дверь. Виктор Аэрофлотыч неотступно следовал рядом, говорил, что отметки о пересечении границы в паспортах и приглашениях проставлены, а посадочные талоны находятся в билетах. Он покинул нас перед секретной дверью и даже не попрощался. Я его понимал. Добили.

За дверью, после узкого коридора со щетками, швабрами и ведрами, в ярком свете, белом кафеле и зеркалах засиял туалет. Наличие писсуаров указывало на гендер-ную принадлежность. Мы устремились на выход и по истечении некоторого времени определили, что находимся в зале для транзитных пассажиров – за границей Польши.

Григорий Федорович восстановился через минуту после обретения свободы.

– Ну что, Можар. Вот и хорошо, что все так благополучно завершилось. Теперь нам надо узнать, куда пройти на вылет. Там, наверное, перед посадкой тоже проверять будут. Надеюсь, вы инструкции помните, – прозвучало нравоучительно и бодро.

– Лишь бы вы не забыли.

– Что?

– Голову… Молчи, бл…, – шипяще и совсем негромко плюхнулось на Григория Федоровича.

Мы продолжали идти, как ни в чем не бывало. Григорий Федорович притих, Гриня тоже. Думаю, что они перерабатывали только что полученный объем компрометирующей информации и подготавливали ответную реакцию. А мне стало посвободнее, полегче. Настолько, насколько приятно избавиться от железобетонной конструкции, припасенной за пазухой. И даже голод куда-то задевался.

АНГОЛА, конец 70‑х годов

Воздух внезапно обратился в ощутимую, плотную, вездесущую, неуправляемую массу боли. Она мгновенно раздавила, прицельно ударив в пах, живот – всюду. Сплющила, задушила, лишив слуха и зрения. Затем отпустила, свалив наземь. Сжалась, выбросила откуда-то изнутри непереносимо-пульсирующее. Скрутила.

Поджав ноги, я схватился за голову, пытаясь не дать ей расколоться. Но голова, казалось, проникала сквозь пальцы, с зубовным скрежетом вырываясь наружу. Не в силах выдержать, завыл громко, отчаянно.

Продолжалось это недолго. Пара огромных секунд без конца и без края. Боль вдруг съежилась, отпустила на мгновение, лишь позволив забрезжить некоему подобию сознания, в котором: «Жить…» Больше ничего. Ничего человеческого.

Я попытался подняться на ноги. Шатало, но ноги слушались. Размазанная зелень в пятнах радужного света дрожащей мутью. Красного не было. Силы возвращались, не подчиняясь боли. Словно поделенный пополам: человек, раздавленный непереносимым, и единственное, оставшееся у затравленного зверя.

Сквозь тугую пелену от гула в ушах – тяжелый хрип сзади. Я обернулся слишком резко и упал на колени. Рядом – Вторник, спиной. На плече, у пояса, на ногах – яркое, кровавое. С ним не уйдешь…

Он оказался позади. Забрал мое железо. Зачем? Язык ворочался туго. Слова тянулись нараспев.

– За-аче-ем, па-аре-ень?..

Опять рвануло, но уже впереди. Осколки тяжело прошили листву. Снова. Они вели нас, будто живых и здоровых, по пятам, перестраховываясь. Зачем? Мы же здесь и никуда не бежим.

РПК с калашом оказались рядом. Гранаты вывалились из-за пазухи. Не стал их искать, хотя муть перед глазами принимала все более четкие очертания.

Уже не рвалось. А Вторник оказался совсем не тяжелым. И кровь не хлестала. Зверь понимал, что не выйти, но нутро не принимало. В этом пацане было мое железо. Зверю наплевать, а человек до своего железа жадный.

Взвалил его на плечо. Понес, пытаясь бежать.

След оставался, безусловно. И кровь. И они должны были добрать нас: охватом, опережая, с выходом на вероятный контакт именно у кромки поля. Я побежал от нее параллельно поляне, по чащобе, забирая влево – ближе к дороге, к Нукопе.

А кубышка где-то потерялась. Колючки цеплялись, царапали лысину, лицо, руки. Солнце спряталось за зеленью над головой, но воздуха не хватало. К уже терпимой боли прибавилось удушье жары, переполнив тошнотой и дрожью. Мутноватая зелень в сияющих, разноцветных кругах и гул откуда-то изнутри мозга – пронзительный, давящий. Но надо бежать. Зверь должен бежать.

– 2-«Запрет…» – напевало странное создание, проснувшееся и удивленно созерцающее сквозь частокол забитых в голову гвоздей. Увидеть и понять что-либо оказалось непросто. Он попытался думать.

Вот тебе и дуга охвата. Радость-то… Мечтал прям… И их целый табун – полный блок. Но цепью – вряд ли. Не на курорте.

Кто-то ж придумал-завернул: «Блокирующий охват – дуга сектора, радиусом, в полтора-два раза большим расстояния, преодолеваемого физически подготовленным человеком в течение предполагаемого периода времени из точки установленного местонахождения противника между направлениями… между направлениями…» Забыл. Такие дела.

Не уйти нам. Точно так… Нет надежды на удачу…

Потому как на удачу… и надежду есть завет…

Зап… рет…

«Зап… рет…» – подсказывали башмаки, заплетаясь. «Зап… рет…» – вторил им РПК, тыкая в ребра.

Через полсотни метров кое-как разглядел след их хребтины, повернул влево на девяносто. Бежал по следу, к ним спиной, без оглядки. Затылок мирился – не до того. Основательно потяжелевший Вторник тянул к земле, за компанию с надеждой и удачей.

Зап… рет…

Зрение постепенно уходило в ноль. Радужные круги сменила зелень в красноватом тумане. Мелочей не разглядеть, а, как правило, глубинка закрывала за собой – минировала тропу. Пусть с большими интервалами, но этого хватит. Променад на минном поле. ДОСААФ, ё…

Глухо. Тяжко. Воздух душил, потом пропал куда-то. Голова задребезжала-закипела. Пытался увидеть хоть что-то под ногами. Сердечный галоп лез наружу. Желудок взбрыкнул, и горлом пошла вонючая жижа. Вяло сплевывал, а все оставалось на бороде. Пока еще бежал, но уже можно брать теплым.

Зап…

Вот и повело, стреножило, не удержаться. Мы повалились в сторону от тропы. В какие-то колючки. Застряли. Вторник так и остался на плече.

Шумнул, похоже, лихо. Не слышал – в ушах бурлило. По всей видимости, выпотрошен достаточно. На этом завершим. Животное погрязло в глубине прошедших секунд, выместивших желания и стремления к чему-либо иному, кроме как лежать мордой в этих колючках и не шевелиться.

Кир… дык…

«Сколько ж времени-то прошло?» – не унималось странное создание. Часы были на левой руке, рядом, сбоку, на уровне виска, где-то на заднице Вторника. Но выяснять передумал – порядок телодвижений предполагался слишком сложный и утомительный. Хотя полегче стало. Уже и воздух в наличии. Он рвался в легкие, возвращая из страны дураков с кипящими головами в страну вцепившихся в бороду, лицо и лысину колючек. Зрение почти восстановилось.

Я попытался сдать назад, оттолкнувшись свободным правым локтем. Что-то держало. Что? Вторника надо бы отпустить. Ну и? Продвинулся на полметра назад. Подтянул РПК. Калаш ощущался на спине. Он, значит, и долбанул по затылку, когда приземлялись. Друг… Спасибо. Теперь не помешало бы развернуться. Время?.. И тебе спасибо.

С насечки кое-как пришкондыбали три минуты и восемь секунд, а не две жизни. Никто ж никуда не торопился.

Так всегда: время отмеряет по скоростям, включенным Госпожой, а ты распоряжаешься пайкой. Вот-вот, правильно матушка советовала на экономиста учиться. Сидел бы сейчас где-нибудь посреди комнатной температуры, догоняя и обгоняя потенциального противника по темпам промышленного роста. Тяжелее, чем возле писсуара, поднимать ни-ни. День, а не неделя, при трехразовом питании. Водочка вместо вони кокосняка. Жена под боком. Шашлычки-кабачки-скандалы. Потом очки, пузо. Хорошо. Нормальная жизнь. И было б чего вспомнить. Флюс с гипертонией, к примеру. Профсоюзные путевки. Кислородные коктейли с бодуна. «А в парке Чаир распускаются розы…» Вроде ничего так. Свет потушат, и в следующий раз, как очередь подойдет, на экономиста пойдем учиться. Товарищ сверху, внесите коррективы, пожалуйста. Не крайнее, а последнее пожелание, едрить. И никаких осечек!..

Вдруг доперло, что затвор РПК не проверил. С виду-то целый, крышка и трубка без вмятин, но черт его знает. Поддернул. Тот расхоженно подался. Вот и ладно. Все одно сейчас припрутся, разорутся, гранатами завалят, обходить даже не надо, потому как уже вылетим в сторону экономистов. Все одно…

У Вторника в подсумках – гранаты. Я и забыл про них. Просто вышибло. Вообще-то, был ли смысл существовать в этом несказанном удовольствии лишний десяток секунд?

В голове продолжала роиться какофония звуков, но громкость слегка убавили, тем самым подпустив округу. Она снова куталась в тишине.

Рядом умирал Вторник. Я не слышал его дыхания, но есть какая-то непонятная, немедицинская сумма факторов, по которым определяешь, жив человек или нет и выживет ли.

Вторник умирал. Вроде как и мне пришла пора перепрофилироваться. Жаль, не поделился с кем-нибудь мыслишкой одной. Страх-то, как оказалось, дохлятура и долго не тянет. А кирдык без страха куда как приятнее. Или ошибался…

Яркий, оглушающий день в глянце неподвижной, безмятежной листвы, заполонившей все вокруг. Придурковатая радость хлорофилла даже растрогала. Будто одарили его извечным. Невдомек, что жизнь на земле строго отмеряна кем-то, известным одному Богу. И ведь получается, не жить, а радоваться надо, как хлорофилл. Чего грустить-то? Кондратий лишь один, но пока до него доберешься – испереживаешься. Зачем?.. Любите радость. Пусть жизнь сама разбирается, когда, сколько и почем. Радуйтесь и любите… На кой существовать с качественной расстановочкой? Разве ж это жизнь – ни ёка, ни упрека? Ладно, согласен, с хлорофиллом перегнул. И все-таки…

Ну чего вы крадетесь-то, аккуратисты? На полусогнутых, небось. Взгляд в стволе по синхрону. Глаза с пятиалтынный. Уши на ширине плеч.

…Вот только друг друга мы так и не увидели. Лишь на пышном заступе зелени, метрах в пятнадцати, тень загустела. Непорядок… Чрезвычайно теплый знак моей признательности от всего братского сердца ушел в кусты незамедлительно, потом завеерил низом, до половины магазина, штопая с плотными интервалами по соседству и в отдалении. Считать никак не получалось. Мозги вообще сморщились, звенели. Надоело уже.

Дымок-чернушка. Листва посыпалась. Колокольчики жалобно так переливались. Еще короткую добавил – ну, огрызнулся по поводу отсутствия обоюдной конкретики. И разрешается ждать. Они уже мое приблизительное местоположение оглашали во всю глотку. Не долбили. Пока определялись. И вроде что-то из звериного репертуара послышалось. Проняло, хлопцы? А как же без этого? Вот в следующий раз и лезли бы. На экономиста.

Заревут сейчас: «Grenada!» Расчекуют-метнут, огоньку добавят – и мордой в землю, стволы по направлению. Подождем, только на этот раз все вместе. Рэпэтэ[94]94
  Повтор.


[Закрыть] с выдвижением вряд ли увижу. Хотя их власть… Но вот он – ор, и получай гранаты. Две. Странно. И куда?.. Высоковато они шли. Перечеркнули белый, слепящий клок над головой и дальше – куда-то в тылы, за длинную прореху в кустарнике, слева. Это стресс, хлопчики. А кому молчим? Так, глядишь, и полюбуемся на дубль с выдвижением. Ничего-ничего, разберетесь, а я пока поработаю.

Секунда аж скрипела на зубах. От злобы, что ли? Она-то откуда?.. Дослал остаток магазина по заявкам – траектории гранат указали – и прижался к земле. На ощупь перезаряжался, из-под ложа разглядывал подошвы Вторника. Без дыр, но сношенные уж больно. А каблуки досмотреть не получилось.

Подрывы въехали в ухо обвально-резко, прям в охапку нервов, по живому. Еще и рот забыл открыть. Округа беспокойно колыхнулась: то ли в мозгах, то ли от ветерка. Сразу даже не сообразил, что под лопатку тюкнуло.

Рука и та половина спины ворочались, не в иголках. Плечо занемело немного. Если б серьезно зацепило легкое, то пожар с кашлем – первые симптомы. И боль не торопилась. Значит, время ей надо – разобраться с мелочью. Тут и без того хватает.

Что-то вы уж больно общительный становитесь. Отставить. Полная концентрация. С гранатами у них туго идет, значит, уделите максимум внимания легкому стрелковому вооружению. Зафиксируйте контакт с пулей. Желательно лбом. И сразу доложить. Отставить. Только фиксировать. Прекратить разговорчики! Вам партия доверие оказала! Коммунист или где?! Вот и поступайте как подобает: на амбразуру или под танк. Коль нет в наличии – найдите…

Но искать передумал. Плечо – в норме. Все агрегаты в строю, а голова – потерпим. Вторник?.. Он мешал. И я скурвился. Легко. Без напряга. Еще успокаивал себя: вернусь, заберу. Себе же врал. Да и не узнает никто и никогда. Мое личное это. Как с Васькой. Переживем. Скурвился и все. Зачем?.. Ведь и помирать совсем не страшно было. Но такой азарт-кураж попер. Прошлое аж копытом забило, норов свой демонстрируя. Не могло оно позволить настоящему диктовать условия, потому как шанец объявился. Да еще какой. Получалось, что слишком правильные они. И хитрые, и смелые, и храбрые, и опытные, и изворотливые, а работали по стандарту – не на износ. В буше закон: линию сформировали, противника обозначили, сектор знаете – так и шуруйте. С головой, конечно. Экономно. Тут же хрен чего увидишь, пока носом не упрешься. После броска гранаты есть запас секунд, и его положено огнем дорабатывать, а они береглись. И если заорут снова, то эти секунды – мои. Не ваши, гражданка.

Напомнил им коротко, что живой: да-да-да. Ну, прощай, старичок РПК. Завязнешь с тобой в этом… слова-то культурного не подобрать. Магазин тебе не нужен. Спасибо и пошли меня к черту.

Не спеша выгребал машину со спины под грамотный ответ их пулемета и долбежку калашей. Грохотало почти рядом, но кустарник приглушал, а визуального контакта у нас не случилось. Это на руку. С дистанцией и направлением они пока не разобрались. Попробуй тут разберись. Время надобно.

Зелень трещала под боком – через тропу, слева и дальше. Я, видимо, в чужом секторе разлегся, а может, и в обходном. Но тропа – явно ограничение. Подвезло, чего уж тут распинаться.

Сыпало ветками, листвой, влажной зеленой пылью под визгливый зуд стаи дурех и фырканье рикошета о землю. Покосили справно, потом донесся ор – и стихло. Мои секунды пошли. И секунд этих стало чуть больше, потому как ржавье не только атаковало гранатами, но и выдвигалось. Мне же пора было продвигаться, аки коню, или задвигать… кони. Третьего, увы, в этом дурдоме не предусматривалось.

3

Еще никогда так не бегал. Под вожжами Госпожи, похоже, несло. И мышца при кураже, отдохнувшая, отдышавшаяся, и с одним калашом куда как посноровистей.

Башка достала, но все вроде посчитал. Их выдвижение тремя секундами наградит. Четыре сопру у запалов. А сотню метров в такой экипюре за тринадцать и две по колено в кустах делал легко. Стало быть, за РП[95]95
  Радиус поражения.


[Закрыть] выбегаю.

Шанец-то был в том, что несло меня не от них, а вдоль их линии огня, по странной прорехе, к дороге. Лишь бы гранаты легли по-ржавому – не по-нашему.

Странная прореха оказалась узкой просекой с едва заросшей колеей, между кустов-стен под два метра. Кубаши, небось, местных духариков-ополченцев на танке гоняли, ускоряя процесс эволюции. Весело. Уже давно весело. Даже позабыл про завет-запрет. Надеялся. Вот же она – удача. Выход. Рядом. Руку протяни. А секунды тут же напомнили, что еще веселее будет поторопиться. Антилопа гну, едрит твою!

Солнышко улыбчиво светило-жмурило. Пот лил-охлаждал. Под рукой воздух свистел. Ноги молотили с выносом бедра, резко – кости бы не поломать. Сороки в подсумке – как молотком под зад. Бинокль с полевухой аж взлетали. Кобура по яйцам норовила. Фляга скромничала сбоку.

Шумел, конечно же, но мясо хорошо несло, и Его величество случай вмешиваться не собирался. Проще все оказалось.

Странная и весьма прямая просека упиралась в дорогу. Другой конец – в чисто поле. Не понял я, что с поля по просеке уже обходить начали, потому тропа и ограничивала сектор этих. А секунды подстегивали. Не до оглядки. И выход – вот он.

Простенькая человеческая психология: если кирдык обложил, то придерживайся середины. Так что бежал в полном соответствии – по внутреннему краю колеи, рядом с этой самой серединой. Слева – сейчас рванет. Справа – ржавые прилегли на секундочку. А ударило – откуда и не ожидал. Сзади, опять в спину. Красным плюнуло из-под ключицы под удивленное: «Разваливаюсь, что ли?» – и выстрел услышал. Падать пора, не то добавят. Зарылся по привычке со всего лета рожей в кустики эти низенькие. Слева-вверху груди – мартен, и сразу вырубать ее начало вместе с рукой – как чужие. Кашель сучий-трясучий – не остановить. Живая рука с калашом вперед тянулась, уж больно туда хотел. Ну, а потом – подрывы.

Устроено так кем-то в жизни: раз в спину намекнули – дубль неизбежен. Или что-то меняй кардинально. Но что? То-то и оно, что менять вроде бы было нечего.

Взрывы почти слились. Обошлось. Да и прилег в колее, рот нараспашку. Осколки на излете прошуршали, рядышком один упал. С просеки еще пару раз хрястнули после подрывов, дуры об землю визганули, а по месту меня уж не было.

До зелени – с метр. Юркнул, то есть вкорячился туда с грехом пополам. Как беременная лягушка, толкался ногами, чтобы вверх ничего не торчало. Рукой помогал. Вторая волочилась, шевелиться боялась. Кашель умяло слегка, и поколачивал несильно, но в грудь постоянно подбрасывали дровишек, крепили-пробовали внутренние струны боли, готовились лысину дыбить. Хотя не спешили, потому как кровищи во рту пока не ощущал. По мелочи. Видать, самую верхушку легкого зацепило.

С просеки разорались – слов не разберешь. Справа, поближе, откликнулись. Грибнички…

А сам-то чах, силенки утекали, что водица. Тут больше психика срабатывала. И не страх это. Собственная целостная оболочка накрылась. Все нутро аж вниз. У девчонок, небось, такая же беда. Себя жалко стало. Только тут отымели куда-то не туда.

Дырка в жизненно важных органах – знамо дело, не баран чихал. Скоро сдохну, значит, а не хотелось. Головой-то почти вышел. Видел даже. Не хотелось помирать. Теперь уже не хотелось.

Кусты здесь пореже росли. Попробовал встать. Без особого труда получилось, хотя коленки подрагивали. Пот холодный пробил. По жаре. Чудно.

До дороги не так уж далеко. Побежал.

Без фонтана, но кровянило сильно. Кусок груди обузой чугунной калился. И ежики, откуда ни возьмись, где-то в самой середине зашевелились, расползаться начали.

А эти уже и не кричали, и не палили. Понятное дело – есть контакт. Посмотреть треба. Сейчас обнаружат пропажу добычи. Куда делась-то? Кровушка на травке да на листиках – яркая, свежая, горяченькая – все и расскажет. Дозрел, мол. Сок пустил. Пора в кузов. Чего уж тут. Я не против. Но партийные мы. Вам не чета. И перезрелые прем. Правда, хреновато.

Бежал и впрямь никудышно, как-то боком, развернувшись вперед и припадая на чугунную, разбухшую половину.

Нечто желеобразное объявилось в брюхе, забулты-халось в ногах, вязало мышцы, стопорило ход. Колючий, плотный, раздирающий воздух ритмично подстегивал под шаг семейство грудных ежиков, заставляя их нервничать, шевелиться и попрыгивать все быстрее и быстрее. Уже не было сил терпеть.

Через десяток метров зелень оборвалась, уткнувшись в дорогу. Небольшой уклон бросил ее красную ленту к ногам, будто бы пересекая все надежды, затем увел влево, в заросли. За дорогой лежал просторный косогор с высокой, ржавой травой и разбросанным кустарником. Полоса буша справа уходила куда-то вдаль по краю косогора. Ниже, далеко впереди, виднелась высокая стена деревьев. За ними – река.

Все было подчинено солнцу. Монолитный ярчайший свет держал в оцепенении природу, придавливал, играя в капельках пота на бровях. Добавил жары, но перед глазами не поплыло. Просто сил терпеть не осталось совсем.

Упал прямо за дорогой, в траву. Кое-как развернувшись, чтобы не врубиться болью в землю, но это мало помогло. Боль ухнула вниз, затем набросилась. Ежики ошалело подпрыгнули и впились в каждую клетку, выворачивая мозг с остатками души. Подумал еще: вот бы сознание потерять – и все в прошлом. Тихо и пусто. Далеко.

Зубы заскрежетали. На Госпожу ругались, видать. Ну, не любила она расставаться без прощания. Упивалась до последнего. Напилась.

Боль внезапно схлынула, вернула за терпимый порог. Я лежал на спине под уклон косогора, смотрел вверх, но неба не видел. Живой же… Хотелось увидеть. И еще бы птицу, что ли. Ну хоть какую-то жизнь в этой бездонной пустоши, прокаленной светом. Искал.

К гулу в ушах прибавился новый звук. Глухой и, казалось, очень далекий.

Приподнял голову, но там – лишь верхушки кустов, трава и яркое, живое, пропитавшее ткань на полгруди.

Пора уж. Откинулся. Подышал. Снова посмотрел.

Через пару секунд увидел. Там. На дороге. Панама, плечи. Взгляд. Не поймешь. Муть. Машина была под рукой. Собрался было подтянуть, но… зачем?

Он еще смотрел, затем повернулся и исчез. Откуда-то справа нарастал звук. «Газон». Их же сейчас…

ПОЛЬША, начало 80‑х годов

Наше воображение рисует справно. Некое наследие из детства, из-за любознательности. Тогда мир казался большущим, ярким и невероятно интересным, как на картинках такого же огроменного журнала «Америка» образца трехсотлетней давности. Небезопасный раритет по тем временам, он удивлял добротным глянцем на буйстве красок природы, городов и обитателей как планеты Земля, так и космических окрестностей. Иногда поприсутствовав пару-тройку дней на трюмо в родительской спальне, диво куда-то исчезало от греха подальше – с концами. Но память оставалась, формируя примитивные кирпичики жизненных целей и задач. Плюс к непреодолимой тяге повсеместно крошить фашистов объявился интерес посмотреть на загадочные вулканы, водопады, океаны, снежные вершины, лунные кратеры, а также чистенькие, блестящие вражьи небоскребы и дружественное халупообразное жилье той самой разноцветной и веселой шатии-братии, которую приносило на фестиваль летом пятьдесят шестого.

В жизни же главное – мотивация. Иначе зачем жить? С течением времени на смену детским мечтаниям и интересам, запароленным родителями на хорошо – плохо, приходят взрослые желания и стремления на базисе добро – зло. Переход малозаметен. Так же как и на описываемый момент. Вроде бы лет тридцать назад обожал, потом нравилось сидеть в самолете возле окошка. А уже и неинтересно возле окошка – до стюардесс далековато. Хотя на международных линиях «Аэрофлота» можно и в иллюминатор поглазеть. Там, в те времена, почему-то в основной массе кривизна с бабушками, натянув улыбки, поскрипывала в микрофон на весь салон: «Мы рады…»

У капиталистов – совсем другое дело. Пройдет, бывало, такая, как по подиуму. Спасжилет продемонстрирует, в трубку заманчиво дыхнет. Высокая, стройная. Бровью подведенной поведет, глазом накрашенным стрельнет – и мир перевернулся…

– Можар, необходимо объясниться. Откуда в вас столько хамства, наглости, неуважения? – прошептали сбоку в самое ухо, и мир перевернулся вновь.

– Григорий Федорович, забудьте о родном языке на время. Услышат.

Нет-нет, вы зря подумали, что Григорий Федорович тут же зашептал на венгерском или, в лучшем случае, на монгольском. Все оказалось куда прозаичнее.

– Плохой у меня. Немецкий. Ладно…

Привстал немного в кресле. Посмотрел вбок, вперед, обернулся назад. Понятное дело, вокруг кишели элементы враждебных шпионских сетей, адаптированные к воздушным судам. Но давеча врученные павой наушники Григорий Федорович оставил без внимания, демонстрируя безобразный уровень оперативных качеств.

Что касается вашего покорного слуги, то… да. Потряхивало. Давился. Слегка. Хотя и не случилось пока далекого грядущего, когда мы с Мишаней Васильчем – два Ганса – расслабимся по дороге к дому в битком набитом инограж-данами семьсот сорок седьмом «Бритиш Эйрвэйз» и от-горланим пару куплетов «Из-за острова на стрежень».