Текст книги "Вне рубежей"

АНГОЛА, конец 70‑х годов

Свет не оборвался – лишь увяз и поник в тени деревьев. Фронт ржавой высокой травы на поверку оказался узкой грядой, за которой лежала поляна, пепельно-серая с толикой красного, будто выжженная. Дотягивая вялую и недолговечную судьбину, убогое царство тени примостилось на пепле и хранило то любопытное, чему срок уже заранее отведен – до первого лучика. Это была широкая полоса, а попросту говоря – след. Грамотно наступая внутри его границ, не потревожив траву, что-то тяжелое тянули вдоль кромки поляны к кустарнику, достаточно густому и обширному. Борозд не было, только ровная, аккуратная полоса и, судя по деталям, с направлением движения вглубь – прочь от света, дороги и глаз.

Рой догадок по поводу возникновения следа отсутствовал, потому как одна-единственная – заведомо верная – уже шевельнулась. Проворно разгребая траву, я буквально уткнулся в тело, лежащее на спине за кустарником. Резкий запах пота, давеча виденные лохмотья, суетливо кишащие муравьи, оттопыренное ухо без мочки и лицо, которое можно было принять за белое, с мертвым загаром, кабы не чужая антропометрия. Глаза полуприкрыты, рот не распахнут: отошел спокойно – внезапно и мгновенно. Даже не успел понять, что все уже произошло на этом свете.

Мы вчера виделись мельком у штаба. При нем был облезлый АК и холщовая торба. Знакомые лохмотья – не гарантия точности идентификации; характерные залысины и вид левого уха – подтверждение. Это – гонец забижен-ных аграриев.

Справа-сзади на шее, ниже основания черепа, обнаружилось входное ножевое – свойское, без выпендрежа. Рядом – почерневший бесформенный сгусток, ухватившийся за волосы и траву. Жадная земля уже впитала влагу.

Вероятно, из-за темноты удар был поставлен на бронежилет: со спины, подбив колено на присяд, в обнимку, но не широким махом в грудь, а от плеча, чуть сбоку, прямым вверх под сорок пять градусов. Потом оттащили за ноги в кусты, где, не опасаясь следов, извлекли нож, вытерли о лохмотья, неторопливо осмотрели – и снова на исполнительный, ждать… К ночи ушли.

Вот и все. Скалиться не на кого. Вздыбленная шерсть улеглась, когти спрятались и заныло где-то под сердцем, обожравшемся адреналина. Вдобавок давнишний и основательно подзабытый курьез объявился – задергалась щека. Одни напасти!

В чем аборигены-то провинились? Свиньи еще эти чертовы!.. А может, хватит ерепениться и самообманом заниматься? Ведь тут не стадо кубашей с афрокоманчами эстетствовали. Ни одного отпечатка подошвы, вмятины от локтя, колена, магазина или затыльника. Про окурки и не заикаюсь. Пыли-то вдоволь наглотался – нутро заставило всю опушку протралить: где на пузе, где на карачках. Вообще ни-че-го. Но бедолаг вырезают систематически и не спеша, будто развлекаются. С подобными заявами на популярность только ржавых аккуратистов-педантов приносит, верняк. Чего-то хотят. Настойчиво, терпеливо… Чего?

Активизация на направлении обусловлена разведо-перациями. Ну так и занимайтесь делом: собирайте достоверную информацию о противнике, детализируйте топографию местности, скрытно, с минимальными перемещениями и радиообменом. Это же азы. Тем более вам накрепко вбили в голову: обнаружены – значит, под угрозой планы командования. Зачем во всеуслышание аборигенов резать?

А если выманивают? Нукопе – хорошая приманка из-за единственного подъездного маршрута. Сунься туда – и мышеловка захлопнулась. Только мышь предварительно необходимо изучить. Ватага кубашей, местные при броне, а то и верхом на вертушке[50]50
  Вертолет (жарг.).


[Закрыть] – не по зубам. Горстка шустриков на «козлиной» тяге – без вопросов. Сиди и наблюдай, кого из заступников принесет, а потом выходи на засаду – сюда или поглубже. Здесь-то позиция – дерь-мецо, если не принимать во внимание время суток и направление движения к цели. Обзор тут шикарный.

Выходит, хлопчики на крайней стадии и им нужен добротный язык, ежели у меня мозги не окончательно сварились. Но иных вариантов не вижу, не обессудьте.

Ржавых шестеро – если по стандарту. А у тебя? Единственный опытный комод. Святая шустрая троица и Жора-романтик. Самый оптимальный вариант – возвращаться сейчас же. Плюнуть и вернуться… без свинины? И кто тебе поверит, что тут не функциональное сокращение поголовья, а патологический забой намечается? Раньше подобного не наблюдалось. Главком – тот еще консерватор, и логика у него простая: если не произошло, то не произойдет никогда. И что, Северу доложишь в обход главкома? Результат под вопросом, да и радионемцы могут на дыбы встать, а стукнут по-любому. Скандал обеспечен, и позору не оберешься, со всеми вытекающими.

Во избежание киндер-сюрпризов трогать тело не стал, и вообще – пора возвращаться к машине. Осмотрелся, вставая с коленей.

Все так же тихо и спокойно наваливалось утро. Приглушенное эпизодическое чириканье окончательно смолкло, встречая небесного властелина, почти изгнавшего тени с опушки. Воздух насытился слепящей жарой, замер, не выказывая никакого желания перемещаться в пространстве, лишь помогая яростной белой топке душить и давить.

Жалобно похрустывая, сбитый пепел земли нехотя запылил под ногами. Потом встретила грядка фронтальной травы. Сухо и скрипуче прошелестела, расступаясь, и царапнула руку напоследок – не по-свойски. Все здесь чужое. Никогда к этому не привыкнуть и оттого – от не-привыкабельности – чувства вызывает, не мысли. Любовь ли, ненависть, радость, злобу? На данный момент – все одно, нечто абстрактное плюс стечение обстоятельств, переросшее в ситуацию с удручающими перспективами развития, от которых голова слегка обалдела и продолжала дергаться щека.

В попутчики, уже на дороге, определился неприятный трусоватый холодок между лопаток; торопил вместе с желанием обернуться и ждал чего-то в чахлой, изможденной веренице секунд, потакая сердечному нытью. Паршивое это дело – от неизвестности отворачиваться, а тем более ждать от нее чего-то в спину, хотя и не по обстановке.

Поймав себя на попытке сгорбиться, пытался объяснить нутру, что возводит напраслину и рвет собственные нервы зазря. Не удалось… Держало крепко нутро, зубами скрежетало… Отпустило только метрах в тридцати от машины.

Стволом танка мрачнел вороненый РПК, растопырив сошки на капоте. Вцепившийся в него пулеметный шустрик расселся на водительском стуле, навалившись на руль, благо клаксон не фурычил и лобовое стекло отсутствовало. Безошибочная интуиция, дитя природы, уже подсказала, что обычного разноса за поцарапанную краску, ковбойские манеры, повсеместный бардак и вообще не последует. Жора гордо восседал рядом, тянул шею и проворно крутил мозгами без очков во все стороны, поигрывая калашом. Оставшиеся три головы граждан танкистов выглядывали из кузова. Все дружно и подозрительно зыркали в мою сторону, но трясти округу грозным командным эхо что-то совсем не хотелось. Поэтому машину демонстративно на предохранитель – на плечо и руками крест – отдыхайте, мол, ребята, не нервничайте.

А никто и не нервничал. Установленная впоследствии частичная необутость личного состава подвигла на тайное «Поубивал бы!», но некоторый беспорядок в кузове…

– Жора, ты консервы, что ли, любишь открывать? За каким акуралью[51]51
  Португальское ругательство


[Закрыть] три цинка вскрыли?

– Ты ж приказал занять оборону. А у меня один ПМ при деле. В магазинах тараканы разгуливают. У них-то снаряжены. Что я, хуже, что ли?

– Оборону занимают вокруг машины, на дистанции, и окапываются. Расселись тут, танкисты гребаные! Так что с цинками? Все три забил?

– Шутишь… Зато по твоей науке: один трассер на четыре стандартных патрона. Просто маркировку спутал и один лишний нечаянно открыл.

– Ладно, Бог с ними. Эрочку подай.

– Чего?

– Радиостанцию, говорю, дай!

– А-а-а.

Да-а, навоюем мы тут! А решения все равно нет. Не готов ты принять решение, а значит, не вправе. И кто ж это придумал право людскими судьбами распоряжаться, если совесть еще жива? А жива ли? О себе думаешь-то, не о них: позора не оберешься и тому подобное. Ну дык, предположим, что вернулись. Комод доложит обстоятельно. Приказ не выполнен, и ты – хлобысть! – отстранен до выяснения или под домашний арест, а другие поедут завтра же, налегке, так сподручнее. Зачем себя утруждать? И Жора с ними наверняка. Тогда как с совестью?

Новое бартерное питание вместо полуживой пары батарей-доходяг быстро прогрело электронное чрево рации, заполнив наушник мертвым фоном эфира. Комод споро отреагировал на манипуляции с эрочкой. Пока я водружал ее на капот, защелкивал антенну и разворачивал причиндалы, он уже загнал шустрика с пулеметным скарбом в кузов, сам уселся на водительское место и затрещал с Жорой, проникновенно улыбаясь и не менее откровенно прислушиваясь.

– Жора, лясы в следующий раз поточите. Оставь ка-лаш в покое и иди сюда.

Комод проводил собеседника взглядом, продолжая преданно сиять, слушать и щуриться под родным шалеющим солнышком.

– Шляп сыми и надевай гарнитуру. Вот эту штуку нажимаешь и сюда говоришь. Отпускаешь – слушаешь.

– Чего говорить-то?

– «Вулкан, Вулкан, я Вулкан-2. Как наблюдаешь мою работу? Прием». Раз позвал – и послушай. Потом снова зови. По-португальски. Надоест – зови хоть на хинди. Можешь этим верньером потрыкать и покричать кубашей. Список частот – в крышке. Сейчас установлена вызывная наших немцев. Разберешься?

– Конечно. А если ответят?

– Не ответит никто. Далеко слишком.

– А зачем тогда?

– Чтобы наш хлопец доложил, что мы предприняли все возможное для успешного проведения операции. Вопросы отставить. Занимайся.

Желание объяснять что-либо, тем более необходимость паузы, отсутствовало.

Дело в том, что у ржавых в фаворе основная нагрузка на промежутке от заката до рассвета, а сон – днем, в теньке, поближе к воде. Также превалирует концепция кулака – группа никогда не дробится без жизненно важной на то необходимости. Сейчас они должны быть где-то рядом с Нукопе.

Вероятность того, что траление опушки уже установлено неким наблюдателем, – всего лишь сотая доля процента. Такового не должно иметься в наличии. Если же по каким-то неведомым соображениям сотая доля процента жива и здравствует, то нужно время – именно оно спровоцирует их на маневр. Будь ты хоть семи пядей во лбу и с парой заслуженных «Ганстонов»[52]52
  «Ганстон» (Ганстон 500) – неофициальная награда в спецподразделениях Реккес армии ЮАР за выполнение боевых рейдов пешим порядком протяженностью более 500 километров за линией фронта.


[Закрыть], птиц не обманешь – переполошенные, они покажутся над бушем.

Бело-голубое слепящее пространство соблюдало покойную непотревоженность. Я задрал ноги на капот и, заложив руки за голову, полулежал на Жорином месте, наблюдая фронтальный простор и усердные попытки установления радиосвязи. Может быть, Жора надеялся кого-то дозваться? Вполне вероятно, потому как он отдавался любому делу с душой и без остатка, даже такому бесперспективному. Комод разочарованно притих рядом – слушать пока было нечего.

– Que calor!.. Sargento, designo a combate tarefa.[53]53
  «Какая жара!.. Сержант, ставлю боевую задачу» (порт.).


[Закрыть]

Пиреш придвинулся, сосредоточенно и молчаливо уткнувшись пустым взглядом куда-то в никуда.

– Исходный рубеж – опушка. Силами… вас двоих – тебя и лейтенанта – на автомобиле, на предельной скорости выдвигаетесь в расположение селения Нукопе. Встаете в центре населенного пункта. Машину не покидать, двигатель не глушить. Обращаетесь с настоятельной просьбой к населению о срочном розыске и направлении к вам местного кабесы. Именем команданте Домингуша требуете немедленного приведения proprio defesa forcas[54]54
  Сил самообороны (порт.).


[Закрыть] Нукопе в боевую готовность и сбора возле автомашины. Затем ожидаете сигнала. Сигналом послужат признаки боестолкновения в районе исходного рубежа с углублением на сто-двести метров в буш. Вы, приняв максимальное количество бойцов самообороны в кузов автомобиля, немедленно и быстро возвращаетесь по дороге на исходный рубеж, где ожидаете дальнейших распоряжений. Оставшиеся бойцы самообороны во главе с кабесой должны следовать на исходный пешим порядком.

Слегка перевел дух. Жора вызывал уже на испанском, птиц видно не было, Пиреш молчал. Скроив постановку задачи, оставил на десерт основное, чтобы сразу не перепугать:

– Ты – старший. За лейтенанта, вверенную технику, имущество, вооружение отвечаешь головой. Если сделаешь все правильно, обещаю: поедешь учиться в СССР… Предполагаю нахождение в районе населенного пункта Нукопе разведывательной группы противника в количестве шести человек. Вопросы?

Немигающий взгляд сержанта переместился из никуда. Глаза ушли вправо и чуть вверх, ожили всплеском мысли, застыв уже в новом, разумном качестве. Какая из половин головного мозга отвечает за образы, а какая за математику – уж подзабыл, но содержимое черепной коробки Пиреша явно и активно прокручивало серию матчей между командами «грудь в крестах» и «голова в кустах». Я не торопил: время позволяло, пусть кумекает.

Жорин же неутомимый задор выплескивался все новыми и растущими иноязычными децибелами.

– Жора, потише, гиппопотамы глохнут.

– Эх, жаль, луча нет в комплекте.

– Не понял.

– Это антенна такая проводная, с грузиком на конце. На дерево забрасывается. Тогда связь возможна на большее расстояние.

– Тут Останкинская башня не поможет. Мы ж в низине.

– Вообще-то, да. Ну чего, долго еще вызывать?

– Работай. Не отвлекайся.

Комод тем временем переехал в левую половину активизированных мозгов. Угрюмой тяжести во взгляде не наблюдалось, а значит, железная птица несла прямиком к белым теткам, с последующей канонизацией в трибу[55]55
  Подразделение, отряд.


[Закрыть] – ученый же будет, итить. Видимо, мечта о предстоящем величии уже добивала магию призрачного, таинственного, коварного образа мужиков с юга, крадущихся во мрачных дебрях воображения. Может, наоборот. Вот только ничьей не будет – чем-то придется ему пожертвовать, потому как местного юмора я уже наелся. Без желанного Союза он в этот Нукопе заехал бы и носа не показал, обложившись полудохлой силой самообороны и арестовав Жору за подстрекательство и провокации. А тут всесоюзная приманка – куда ж деваться? Представление на учебу придется написать – мне не жалко, а дальше уж сам.

Пиреш вдруг шумно вздохнул, улыбнулся. Смотрел в глаза раскованно, без блуда по вариациям и хитринки, вроде искренне. Слово «искренность» имеет удивительное звучание на португальском: кандура… А пока:

– Nao perguntas.[56]56
  «Вопросов нет» (порт.).


[Закрыть]

– Bem. Repete a tarefa.[57]57
  «Хорошо. Повтори задачу» (порт.).


[Закрыть]

Тягучая и монотонная версия озадаченности комода лилась под тихое и размеренное сопение трех душ за спиной. Радиоозабоченный полиглот тоже угомонился, перестал вертеться и тихонько бурчал позывные себе под нос, переминаясь с ноги на ногу, зачем-то посматривая на часы. Окружающий свет, жара и невесть откуда навалившийся покой ввергли в состояние странное, умиротворенное и напоминающее анабиоз. Недалекие кроны деревьев слились в сплошную полосу – монолит неподвижного сияющего морского простора, над которым ожила точка. Не птица, а всего лишь микроскопическая соринка, вобрав влагу слезящегося глаза, ускользала от взгляда, словно живая, с прозрачным студенистым тельцем. Поймать ее так и не удалось. Зато отловил себя на мысли, что вольная трактовка боевой задачи не бесила, а убаюкивала отсутствием перегружающих деталей, как то: «быстро», «на предельной скорости», «максимально», «немедленно». Хотя Пиреш о них слышал и уже практиковал, но разумно опустил, поскольку лексикон элементов сил самообороны такого рода слов и выражений не содержал вообще.

Смиренная и чуточку сбрендившая отрешенность увлекала все дальше и дальше, вдруг неожиданно скособочившись от паузы и последующего вопроса на самом интересном «ждать дальнейших распоряжений» месте:

– Quanto tempo esperar?[58]58
  «Долго ждать?» (порт.).


[Закрыть]

Ответ сформировался не спеша и обернулся вопросом:

– Tens conceitos?[59]59
  «Есть варианты?» (порт.).


[Закрыть]

Не знаю, приветствовал ли генерал Пиреш проходящие перед трибуной войска или еще только представлял эффектный контраст своей ладони на белоснежной заднице крупногабаритной спутницы жизни где-то в дальней, не менее снежной дали, но усугублять и без того скособоченную отрешенность ему явно не стоило. Поэтому атмосфера разрядилась громким и четким:

– Sargento Pires esta para a realizar a combate tarefa![60]60
  «Сержант Пиреш готов к выполнению боевой задачи!» (порт.).


[Закрыть]

– Угу. – Я потянулся, сбрасывая сонный дурман под звонкий хряст собственных костей в полумертвой тиши сияющих раскаленных реалий. – Жора, прекращай этот мазохизм.

Еще раз потянулся, уже стоя на полыхающей африканской земле, заодно послав окандуревшее солнце совместно с местечковым народно-освободительным пожаром, чтобы не было мучительно больно за бесцельно и бесплатно приобретенную пожизненную малярию. Потом попри-седал. Неужто в аду жарче будет? Словом, чуть размялся.

По соседству тоже закипала жизнь. Укрощая стремления с мечтаниями, поворотив взор, глас и корпус назад, в кузов, комод целиком отдавался негромкому вразумлению личного состава. Личный состав уже обозначил свое завсегдашнее бодрствование и абсолютное согласие активным шевелением с погромыхиваниями, после чего бездыханно замер, внимая.

Тем временем Жора сворачивал три-полста-вторую, потрясал русой козлиной бородкой и уморительно хмурился, негодуя по поводу очевидного несоответствия поставленных целей и предложенных средств их достижения.

– Это не мазохизм, а masturbacao[61]61
  Мастурбация (порт.).


[Закрыть] какая-то.

– Во-во. И с ней тоже завязывай.

– Хорош прикалываться-то.

– Прикалываться – это когда рация сдохла, но связь кровь из носу нужна. А у тебя все по-взрослому: батареи – муха попой не тарахтела; эфир – такой же нулевой. Одно удовольствие. Чего на часы-то смотрел? Кто-то время спрашивал?

– Ага. Носороги. Треск ритмичный услышал. Кратковременный, с одинаковыми интервалами по четыре секунды. Странно.

– Пустое. Наводка в контурах, небось, от стужи. Аж трещит.

– Ага.

Управившись с крышкой, Жора полез запихивать рацию между сиденьями. Пообмяк – расстроенные чувства уже покинули. Пребывание в некоторой задумчивости было вызвано вероятным поступлением очередной порции занимательных мыслей из-за странного треска в эфире.

А воспитательный процесс в кузове завершился. Сам же воспитатель решил примериться к рулю и попробовал передачи. Те игнорировали в скорбном молчании двигателя, лишь жалобно скрипело сцепление. В конце концов досаждать железу поднадоело, и комод снова увлекся будущим, даже попытался принять знакомое положение: руки за голову, ноги… Ноги завалить на капот не получилось – мешал руль.

Моя же бренная оболочка набирала жизненные обороты, отведав секунды спасительной и восстанавливающей дремы. Щека угомонилась, а осадок нервных передряг испарялся вместе с отпотеванием. Полет нормальный. Пора начинать.

– Слушай сюда, Жора. Ты поступаешь в полное распоряжение комода. Это приказ. И без эксцессов попрошу. Сиди тихо и смотри. Все тебе объяснят и покажут. Учись, в общем.

– А куда смотреть?

– На кудыкину гору.

– Только…

– Все, вопрос исчерпан. Узээргээмы можешь винтить, но усы, ради Бога, не трогай и в подсумок – аккуратно, чтобы ничего наружу не торчало. Клапана проверь. Машину на предохранителе держи. ПМ тоже. Аккуратней давай. Негоже мне краснеть за нашу великую и могучую.

– Ты чего? Прощаешься, что ли?

Жоркины глаза удивленно и по-детски уставились, не понимая, не веря, вызвав какое-то внутреннее, позабытое тепло и улыбку:

– «…навек прощайтесь, когда уходите на миг…» Помнишь? В «Иронии судьбы…». Мягков в дубленке под снегом, с утречка. Морозец. Брыльска еще. Новый год. Классно! «С любимыми не расставайтесь…»

– Какой ты, к чертям свинячьим, любимый? Сплошной геморрой на мою голову. Заткнуться и сидеть тихо! Уразумел?

– Так точно.

Чего-то еще ведь, забыл… Долго копаться во мраке причердачных шхер не пришлось – обратил внимание на свои запыленные, стоптанные башмаки. Следы вчерашней обработки трофейным камуфляжным средством для открытых частей тела ввиду полного отсутствия гуталини-зации мест дислокации проступали достаточно жирно и отчетливо.

– Физию тебе не помешало бы намазать, чтобы по-страшнее был. И мне заодно.

– Чем?

– Камуфляжным средством. В выхлопной трубе которое.

– Эх, мазь вражью не взяли. Как ее… ССА.

– Жирная слишком, поплывет. Сажа – самое то.

– Козлиный помет это, а не сажа.

– Козел-то родной, а помет отечества нам сладок и приятен. Чацкий.

– Там про дым было.

– Хватит трепаться, шевели ходулями.

Через пару минут сухая, теплая, слегка вонючая сажа превратила Жору в форменного черта из табакерки. Жуть.

– Очки не надевай, а то напарник поседеет со страху.

– Не буду. На работе ж. Бум привыкать.

– Ну привыкай, привыкай. Открывашка от цинков где?

– В гранатном ящике.

– Ладно. Иди, садись, и чтоб я тебя не слышал и не видел. Проверь все.

– Понял.

Камуфляжная процедура наконец-то уединила с собственными мыслями по поводу перспектив. Втирал сажу, поглядывая на придушенную солнцем, одеревенелую природу. Птицы так и не объявились, и время будто застыло, таясь в иллюзии бездыханного сна и покоя.

Что касается мыслей, то их общий морально-политический уровень, переполненный безрадостно-утопическими компонентами, уже подпирал угнетающе-трагическую планку. Вопреки тлетворному местному стереотипу, розовые мечты идиота «рассосется-пронесет» как-то не прижились. Опыт же всегда и настойчиво советовал готовиться к худшему. В данном случае худшее конкретизировалось по всем параметрам, вплоть до героизма. Нет, не «…с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда», а до ступора осознания, что фактор внезапности не сработает и тебя просчитают, а значит, обложат и уйти не дадут. Вот тогда разудалый героизм и попрет.

Ни людей, ни заградов (МОН[62]62
  Мина противопехотная, осколочная, направленного поражения, управляемая.


[Закрыть]), ни, на худой шуруп, дыма (РДГ[63]63
  Ручная дымовая граната.


[Закрыть]). Куда тебя несет-то?!

Все вкупе уже начинало здорово бесить, пробуждая крепкую, почти животную злобу, и явно прибавило резвости.

Стряхнув с чернющих ладоней остатки сажи и потерев их друг о друга, о землю и «яшу», полез в кузов делиться задором со святой шустрой троицей, а заодно потрошить скарб, подгонять-снаряжать и выверять готовность до собственной одури – в край.

ПОЛЬША, начало 80‑х годов

– Вы отдаете себе отчет в том, что перед вами была поставлена ответственнейшая задача? Я считаю, что вы с этой задачей не то что не справились, а своими действиями поставили под угрозу дальнейшее выполнение сопряженных задач. Делать вам замечания и читать нравоучения я не собираюсь. Мы с вами служим, знаете ли, на благо великой Родины, и вам перед ней должно быть стыдно. Это что же получается? У меня в голове не укладывается, как такое могло произойти. Чтобы я в моем-то возрасте – и на потолке должен был сидеть. Прятаться, видите ли, от кого-то. Именно из-за ваших действий и поступков я буду вынужден довести все факты вашей халатности и наплевательского отношения до руководства. Вы же представитель Советского Союза. Пусть в лице простого служащего, но суть-то не в этом. Вы же родину здесь представляете.

Кстати, зря вы подумали, что вышеизложенное низвергалось в мой адрес. Отнюдь. Григорий Федорович стращал аэрофлотовского Витю и избрал тактику контратакующих действий при отсутствии атакующих из-за очевидного нанесения материального ущерба «Аэрофлоту» в целом. С командировочными купюрами у ГФ было жидковато: на руки получил всего за пять дней, а порушено дней на десять. Насчет же доведения до сведения руководства – обычное дело. Привычка, так сказать, вмурованная временем.

Мне всегда нравилось наблюдать, как товарищи, доводящие всех и вся до сведения, а также верхом на богатейшем жизненном опыте выкарабкиваются из щепетильных обстоятельств. Разнообразие в плане углов и точек зрения на действительность наглядно демонстрирует умопомрачительный потенциал, как оказалось, резинового диапазона ограничений, в котором до сей поры прохлаждались порядочность, честь и совесть. А пока ход Вити:

– Да, определенным образом я представляю здесь Советский Союз. Но это не означает, что я должен сиднем сидеть и оберегать от вас имущество, которое на мне числится.

– Мы могли бы избежать разрушительных действий, если бы не какая-то польская гражданка. Она пыталась сюда ворваться. Причем беспардонно…

– Это не польская, а русская гражданка. Это моя жена.

– Тем более. Вот вам, пожалуйста, и усугубляющее обстоятельство. Если бы не ваша непроинструктированная жена, то нам бы не пришлось выполнять абсурдные гимнастические упражнения. Я бы не повредил деревянную панель, а мой сопровождающий не разбил бы дорогостоящий чайный сервиз и не сломал бы чайник.

Григорий Федорович скоренько обвел взглядом предполагаемые места нахождения электронных звукозаписывающих устройств, остановился на мне, и на мгновение показалось, что в комнате есть кто-то четвертый – сопровождающий, но его, как ни странно, не обнаружилось. Метод исключения быстренько расставил точки над «i», а записывающие устройства уже заглотили иной взгляд на происшедшее: новую истину в положении вещей, а также очередного виновника совершенных деяний. Лицо Григория Федоровича сохраняло строгость, глаза же наполнились сожалением, пониманием и снисходительностью. Витя Аэрофлот, с которым у меня установилось некое подобие добрых отношений, тоже переменился, смотрел в глаза и молчаливо вопрошал: «Чего он трындит не по делу, если ни при чем?» и «Ну как же вы так, товарищ?».

Право слово, ощущение неуютное.

– Виктор, извините, не знаю вашего отчества…

– Алексеевич.

– Виктор Алексеевич, позвольте у вас листок бумаги попросить. Ручка у меня есть.

– Это пожалуйста.

Виктор Алексеевич хлопнул себя по коленям, прикусил нижнюю губу, несколько удрученно посмотрел на горемычно-секретных товарищей, встал и пошел двигать ящиками стола. Бумага нашлась быстро. Аккуратно укрывая строчки от посторонних глаз и блюдя профессиональную лаконичность, я написал и предложил Григорию Федоровичу к прочтению следующее:

«Камера видеонаблюдения установлена в карнизе над окном. В конце недели: просмотр с синхронным прослушиванием и составление отчета. Нестыковку слышимого и видимого обязательно отметят. И обвинять других в собственных грехах – это плохо. Ну и видок у вас».

– А что, собственно, с моим внешним видом? – возмутился Григорий Федорович, но глаз от написанного не отрывал – еще не доехало, видать.

– Григорий Федорович, с вашим внешним видом мы дойдем лишь до первого постового сотрудника Министерства внутренних дел Польской Республики. Потом нас не очень любезно попросят изменить направление движения. Виктор Алексеевич, зеркала у вас нет?

– Конечно же, есть. Вот здесь, в шкафу.

АНГОЛА, конец 70‑х годов

Ворчливо пофыркивая, «газон» одолевал стометровку до опушки. Чуть позже он пропылит между кустарником, забираясь все глубже и глубже в буш. Фырканье стихнет и наконец исчезнет совсем, даруя вольному, обожженному простору его прежний облик – безжизненность и покой в яркой, оглушающей тишине.

Буш же продолжит тянуть монотонное и размеренное бытие, хороня от обузы бесцеремонного солнца легкий сумрак, аромат влаги, едва приметную свежесть и божьих тварей. Буш, как и Господь, всегда способен дать живым созданиям радость отдохновения в подсознательном и извечном, хотя и изнуряющем, стремлении быть. Буш, как и дьявол, поманит, предлагая вкусить желанной и обворожительной неги – самообман забвения в призрачной, но вездесущей и беспощадной, разверстой пасти Африки. Буш – это всесилие и беспомощность, оазис надежды и омут западни, порыв окрыляющего вдохновения и паралич осознания безысходности. Буш любят и ненавидят, на него молятся и проклинают. Я – боялся. Мой внутренний зверюга – боготворил. Шустрики… Страх дожал шустриков еще в «газоне», окончательно парализовав видом обилия амуниции, предназначенной в личный боезапас. Непробиваемая апатия, инфантильность, абсолютная замкнутость, несвязная речь, бегающие глазенки, а в них – пусто и темно. Одномоментно, по ситуации, сработало наиболее действенное мобилизующее средство: «Que-е?! Eu aprendo vos adorar pais natal!»[64]64
  «Что-о?! Я научу вас родину любить!» (порт.).


[Закрыть] – если отсечь массив трехэтажных и забористых эмоций с тычками. Потом подключился комод. Наблюдаемый прилив уверенности весьма отдаленно напоминал «…наивысшие эмоциональные проявления в стремлении личного состава к выполнению поставленной боевой задачи…». Авторы наставления разрыдались бы при виде агонии их наивысших проявлений. Причиной тому – снова и в который уже раз – неискоренимая Африка.

Местные параметры выживания определили единственный путь – существование племенем. В бесформенной, малоподвижной, но сбитой человеческой массе – сила и смелость, сплоченность и дерзость. Страх поделен на всех, а потому рассеян и подавлен. Часть массы – рота, взвод, даже отделение – это уверенность и общность. Трое же – сиротливая единица, вне опоры, без чувства плотного, всесокрушающего вала, в безраздельной власти неприкаянного одиночества, самоя суть которого – страх.

Вот только задний ход давать было уже поздно.

А вываливаться из «газона» на ходу – что с лошади падать: хлопотно и обременительно, поэтому оставил я сие развлечение для Гойко Митича вместе с киностудией «Дефа» и показухи на северных инспекторских проверках.

Комод притормозил на опушке. Демонстрируя натасканное покидание автотранспортных средств, личный состав на удивление резво слетел с борта, один юркнул в траву, а двое, присев на колено, оставались на дороге. «Может, оживают?» – мелькнуло с надеждой и тут же спряталось где-то под днищем – в бардаке розовых снов и иллюзий.

Взглянул на часы. Судя по прикидкам на карте, в запасе останется сорок минут – железный резерв на момент отъезда «газона». Вероятно, больше, но вполне достаточно для того, чтобы время – вечная обуза – не довлело, а посему лез я через задний борт без спешки и обстоятельно. Потянул с полика вещмешок, забросил на хребет. Перегрузил все-таки. Затем туда же определил калаш. РПК на плечо, аки дубину – его ремень уже давно поддерживал чьи-то штаны. Махнул Жоре. Оскалом в саже светилась улыбка-pesadelo[65]65
  Кошмар (порт.).


[Закрыть] – Жора в своем амплуа, слава Богу.

Указав шустрикам точку сбора, с воспроизведением сухого и отрывистого «Vamos ir!»[66]66
  «Пошли!» (порт.).


[Закрыть] воодушевления в голосе не обнаружил. В наличии наблюдалось лишь злобное, нездоровое и заполонившее «наплевать». Похоже, перегорел… Хреново это… На том самоанализ и завершился.

«Газон» фыркнул на прощанье. Продравшись сквозь полосу травы, мы потопали к намеку на жиденькую тень крайних деревьев. Шустрики проинтуичили заранее и справно, без напоминания, пытались блюсти каноны от и до: держали сектор 360, сопровождая до тенька. Я не мешал, потому как чисто здесь – проверено на брюхе. Затем, уже на точке, построились, попрыгали. Пока все аккуратно и тихо – без обычного громыхалова и суеты, но до чего же покорно и жалко… Обреченность это. Надо лечить. Чем?..

До места придется тропить след в след – и мне, и им спокойнее. Назначил порядок следования по номерам. С математикой-то с самого начала трудно складывалось – цифры забывали, и пришлось искать образные варианты. Так и жили по сей день. Бесило, но привык со временем: вместо нумерации – дни недели или месяцы. Робинзон Крузо, мать твою!